«Денег — залейся, а людей нет»: Алексей Герман-младший о будущем кино и цензуре

23 сентября новый фильм Алексея Германа–младшего «Дело» выйдет в российский прокат. Премьера состоялась на Каннском фестивале в программе «Особый взгляд», картину уже продали в европейский прокат, где она будет называться House Arrest, то есть «Домашний арест». 

Это история о преподавателе университета, специалисте по Серебряному веку русской литературы Давиде, которого сажают под домашний арест по сфабрикованному делу из-за того, что он открыто обвиняет мэра своего провинциального города в коррупции. 

Forbes Life поговорил с режиссером о Каннах, новом фильме, цензуре, политическом идеализме и возможности перемен в России. 

— Премьера «Дела» состоялась на Каннском фестивале. Отбор на фестиваль такого уровня — уже большая победа, вы довольны тем, как фильм встретили зрители? Что думаете о фильме-победителе программы «Особый взгляд» (Гран-при конкурса авторского кино взяла картина Киры Коваленко «Разжимая кулаки». —  Forbes Life) ?

— Честно говоря, я ничего не думаю ни о фильме-победителе, ни о конкурсной программе, я их просто не видел. Я туда приехал на три дня и уехал, потому что сейчас очень занят. Мы понимали, что фильм попадет на один из трех ведущих фестивалей — Канны, Берлин, Венеция, потому что качество фильма объективно высокое. В итоге мы решили подавать фильм в Канны по одной простой причине: мы не смогли бы пойти в Венецию, потому что у нас съемки на носу, мы не могли бы дублировать подготовку к съемкам и фестивали. 

«Дело» — это маленький скромный фильм, мы его быстро сняли, быстро сделали, быстро попали в Канны, быстро съездили в Канны и вернулись к другому фильму. Все быстро, понимаете? При этом французские зрители встретили фильм очень хорошо. 

— Вы сказали, что заранее знали, что фильм попадет на фестивали. Нацеливались ли вы на Канны, когда собирались снять «Дело»? Есть ли у вас правила, определяющие то, как нужно снимать фестивальное кино?

— На самом деле нет никаких фестивальных тем или правил.  Просто мы на этапе монтажа поняли, что фильм удачный. Ничего специального для того, чтобы попасть в Канны, мы не делали.

Я вам больше скажу, мы даже не пошли на просьбы некоторых крупнейших европейских компаний, которые просили, чтобы мы убили нашего героя в финале. Они думали о том, чтобы купить фильм на свои каналы, посмотрели монтаж и спросили: «А можно его убить?» Но мы на это не пошли, нам показалось, что это не художественно, это нарушает сценарную ткань фильма. Они в итоге фильм не купили, но мы и без них неплохо справились. 

— «Дело» — острый политический фильм, один из немногих, вышедших в России за последние годы. Почему, на ваш взгляд, современные кинематографисты редко обращаются к таким сложным и важным для нашего общества вопросам?

— Мне сложно вам отвечать, я не считаю, что фильм политический.  Я считаю, что он социальный, а это большая разница, я вообще не очень понимаю, что такое политический фильм.

— Главный герой борется против коррупции, рассуждает о том, что нам нужно сменить политический строй на парламентскую республику, каждый из героев фильма рассказывает о беззакониях, которые творятся на местах, где они работают, и о том, что они молчат, потому что боятся.

— Во-первых, я не считаю, что это политический фильм, во-вторых, не считаю, что это редкость для России, включите сериалы, посмотрите сериал «Немцы», например (драма Стаса Иванова о журналистке, работающем в оппозиционном издании. — Forbes Life). В-третьих, политический фильм — это  фильм, который что-то утверждает. Я ничего не утверждаю, я пытаюсь погрузить зрителя в бесконечную русскую дискуссию. В политическом фильме должен быть какой-то призыв, я ни к чему не призываю, я честно проговариваю то, о чем люди постоянно разговаривают.

Идеалисты всегда чего-то добиваются рано или поздно. Они — агенты изменений

Как и у многих моих соотечественников, у меня очень двойственное отношение ко многим проблемам нашей современности, я просто фиксирую момент невозможности договориться между нами, отсутствие коммуникации в довольно острой драматургической форме и определенную внутреннюю неискренность на фоне коррупционного дела. Я скромный человек, я никого никуда не призываю.

— Ваш герой тоже открыто никого никуда не призывает, он, условно, вывешивает плакат «Мы все знаем, кто тут вор», просто фиксирует то, что происходит, так же, как и вы.

— Ну он все-таки хочет доказать прилюдно, кто виноват. Проблема в том, что у нас все очень остро воспринимается в обществе. Любое движение вызывает острые, часто неадекватные реакции со всех сторон, поэтому это, скорее, вопрос восприятия. 

— Мать героя убеждает его прекратить упрямиться: она не может допустить, чтобы он сел в тюрьму. Вы считаете, что идеализм таких людей, как Давид, может что-то изменить, или согласны с матерью героя?

— Идеалисты всегда чего-то добиваются рано или поздно. Они — агенты изменений. Вопрос в том, можно ли вообще изменить какие-то корневые вещи в нашей стране? Я, конечно, [в своей позиции] ближе к маме. Я считаю, что Россия веками такой была и такой будет, это наше устройство и менталитет. Столетиями мы спорим об одном и том же, а у нас ничего не меняется. От Сухово-Кобылина до Грибоедова и Гоголя — все говорят об одном, а перемен нет. Россия — она такая, чего вы от нее хотите?

Это не означает, что герой не прав, он прав: действительно, не надо воровать деньги на памятник Петру I, не надо преследовать невинного человека за довольно глупый пост в Facebook, не надо уничтожать его жизнь. В России мы действительно существуем в некоей квадратуре круга, между деспотизмом и свободой, как говорил Ключевский, между просвещением и рабством.  Но эта задача цивилизационно и ментально не решаемая, пока существует Россия.

Я много знаю людей, которые искренне хотят жить в стране своей мечты, и они в этом правы. Вопрос, есть ли эта страна в реальности

Виноват ли в этом кто-то? Нет. И герои не виноваты, у них у каждого своя жизнь, которую они защищают, но всегда найдется человек, который скажет, что, конечно, они виноваты, они должны совершить поступок, забыть о своей маленькой, но очень важной для них жизни, потому что если они все объединяться, то наступит прекрасное светлое завтра. Но, скорее всего, не наступит, потому что никто не объединится.

Это такой крик идеалиста. Я довольно много знаю людей, которые искренне хотят жить в стране своей мечты, и они в этом правы. Вопрос, есть ли эта страна в реальности. Я не уверен, что она существует. Я вообще не уверен, что хоть где-то существует страна мечты. Наверное, им страшно, они боятся, что их могут преследовать, они хотят чувствовать себя поувереннее на этой земле, чтобы не зависеть от провинциальных мэров, как в моем фильме. 

Их очень много,  но они никогда не ответят на наши вечные вопросы. Мы — Европа или Азия? Первично государство или человек? Что важнее, возможность насилия, даже во благо, а может быть, не во благо, или ненасилие? И мы можем только сострадать, смеяться, плакать, пытаться понять, что мы — это мы, и другими мы, как общность, не будем. И как-то соощущать. Этот фильм — мое соощущение к этим людям, героям, я ко всем из них отношусь хорошо, кроме мэра. 

— Сценарий картины вы писали в соавторстве с молодым драматургом Марией Огневой. Расскажите об истории создания картины. 

— Я как-то, лет шесть назад, сидел на кресле и думал, как сделать быстрый, дешевый, яркий фильм, как органично запихнуть всех в одну декорацию, и у меня было много идей. Я хотел, например, сделать теракт в реальном времени, мне до сих пор интересна эта идея, потому что я считаю, что это, с одной стороны, недорого, с другой стороны, в этом может быть невероятная драматургия. А потом я смотрел телевизор, где рассказывали, что кого-то под домашний арест отправили (уже тогда начали сажать), и тогда я понял, что домашний арест — это же идеально. Дальше я начал думать, а через несколько лет присоединилась Огнева.  

— Я слышала, что вас раздражает сравнение персонажа с Кириллом Серебренниковым (сценарий был написан до того, как режиссер попал под домашний арест. — Forbes Life), хотя даже если это просто совпадение, вы могли бы с гордостью говорить, что предсказали знаковые процессы, которые произойдут в нашем государстве. Но вы упорно абстрагируетесь от этого. 

— Раздражает, это правда, потому что это вообще принципиально другое. Мне эти переплетения нисколько не интересны, это все из области случайности. Иногда бывают такие книги, фильмы, которые очень точно начинают привязываться к истории, даже если они были написаны заранее. 

— Существует ли для вас как для режиссера проблема цензуры? 

— В современном мире, не только российском, права и свободы будут только ограничиваться. Право на высказывания будет ограничиваться, свобода интернета будет ограничиваться. Посмотрите на последние директивы Евросоюза, посмотрите, что происходит в Штатах. Горизонтальная интернет-демократия, в которой мы жили последние 15-20 лет, была скорее историческим отклонением, потому что сама структура мира, если он связан с государствами и неоимпериализмом, завязана на то, чтобы регулировать глас народа. Это будет происходить везде.

Теперь самое интересное — о цензуре в России. Нас никто не цензурировал с фильмом «Дело», может быть, завтра будет катастрофа и начнут, но пока нет. Я глубоко убежден, что цензура существует во всем мире и во всех СМИ, ну, по крайней мере, в большинстве СМИ, особенно государственных.

Если вы думаете, что цензуры нет в части крупных европейских медиа, аффилированных с государством, то вы ошибаетесь, потому что я лично знаю, когда какие-то мои высказывания либо удаляли (не буду говорить кто и где, потому что не хочу с ними ругаться), либо у меня просто отменяли интервью, потому что я сказал что-то не то. Например, про Украину, поскольку я не самый большой поклонник всех событий, которые происходили после Майдана, хотя являюсь большим демократом, как ни странно.

Я считаю, что у нас в России часто бывает слишком резкая реакция на происходящее в театрах или фильмах. Мне кажется, вызывать артистов или режиссеров «Современника» к следователю прямо в театре, как это произошло с Ахеджаковой, — очень дурной симптом (в спектакле «Первый хлеб», конкретно в монологе героини Ахеджаковой, усмотрели оскорбление ветеранов войны. — Forbes Life). Я не всегда согласен с тем, что говорит Ахеджакова, но я считаю, что нападки на современное искусство — это плохо. 

Думаю, что многие просто не хотят превращать свою жизнь в ад и не трогают определенные темы

Есть ли какая-то чудовищная цензура в России сейчас? Насколько я понимаю, ее особо нет. Есть вот что: если тема считается негосударственной, то вам, скорее всего, не дадут деньги, но никто не мешает вам набрать частные инвестиции.

Здесь могут быть две точки зрения, первая — что государство существует на налоги, это просто проводник и оно не должно вмешиваться в тематику картин, вторая — если вы получаете государственные деньги, будьте добры, пожалуйста, не снимайте то, что как-то дезорганизует ментальность этого государства, в котором и так 300 лет с ментальностью все сложно. У меня нет  позиции по этому поводу.

— Является ли самоцензура проблемой для современной творческой интеллигенции в нашей стране? 

— Сегодня люди не понимают, что происходит. Они замерли. Думаю, что многие просто не хотят превращать свою жизнь в ад и не трогают определенные темы. Они не знают, придут к ним условные казаки или не придут. Но ведь самоцензура существует и наоборот, как ни странно, очень многие мои приятели боятся писать на Facebook, что они думают про Украину, потому что к ним сразу прибегут и будут их оскорблять, говорить, что они продались режиму, хотя они искренне так считают.  Поэтому люди просто приходят к тому, что начинают избегать острых тем. Безусловно, существует какая-то самоцензура, но у меня ее особо нет, я делаю фильмы так, как я мыслю.

— Вы затронули важные вопросы финансирования фильмов в ситуации, когда и Минкульт, и зарубежный фонд может отказать по идеологическим причинам. Как независимому режиссеру без госфинансирования искать бюджеты на свои фильмы?

— Я вам скажу одну страшную вещь: мне нравится, как работает сейчас Минкульт, мне кажется,  они четко и очень правильно все выстраивают.

— Вы получали там финансирование?

На «Дело» — нет, на «Воздух» — да (масштабный фильм о советских летчицах, работу над которым пришлось приостановить из-за пандемии. — Forbes Life). Я получал финансирование от Евросоюза на фильм «Довлатов», от фонда «Евримаж». Финансирование «Дела» происходило на частные средства, этим занимался мой друг, продюсер Артем Васильев, без которого этот фильм вообще не состоялся бы. Именно он настоял на том, что нужно снимать и ничего не бояться. Производством занималась компания Metrafilms.

Все рассказы о том, какой у нас ястребиный, ужасный Минкульт, — это просто неправда. Наверное, они тоже не будут финансировать фильм про то, как люди гуляют на несанкционированном митинге и им хорошо. Но в принципе частных фондов в стране много. Есть «Кинопрайм», есть стриминговые сервисы.

— Пандемия значительно изменила культуру просмотра, сейчас платформы набирают все большую популярность, а сериалы переживают второе рождение. Как вы к этому относитесь, могли бы сами попробовать снять подобный формат?

— Я вообще считаю, что мы вошли в новую медиаэпоху. Я считаю, что контент — это новая нефть. Из-за взрывного роста стримингов какой-нибудь новый сериал по всему миру может одновременно смотреть полтора миллиарда людей. Я со всей ответственностью заявляю, что мы уже столкнулись с критическим недостатком качественного контента и талантливых людей, которые могут не только генерировать хорошие идеи, но и воплощать их в жизнь. Денег — залейся, а людей нет. Обратите внимание, как редко что-то относительно приличное выходит на мировых платформах. Молодое поколение, которое работает в медиа, если им хватит мозгов и если они окажутся способными, будет жить в золотую эпоху.

Осень будет очень сложной для русского кино, сборы будут маленькие

А с кино, конечно, провал, потому что люди до сих пор боятся ходить в кинотеатры. Осень будет очень сложной для русского кино, сборы будут маленькие, выживут те, кто изберет правильную маркетинговую стратегию. Выйдет много русских фильмов, они все будут мешать друг другу, а на фоне голливудских картин они будут еще больше проигрывать, поэтому все русские фильмы, которые выходят сейчас, в основном очень уязвимы. 

— В этом году много российских фильмов попадает в программы европейских кинофестивалей, они завоевывают призы. На ваш взгляд, это ренессанс российского кино? Показатель того, что оно вышло из кризиса?

— Ничего удивительного, это сочетание нескольких факторов. Роль сыграло удешевление кинопроизводства (в сегменте независимого кино) —  по факту, просто больше фильмов стали производить. При этом их правильно поддерживает и продвигает государство. Есть еще фонд «Кинопрайм» Романа Абрамовича, и всплеск российского кино — это результат деятельности этого фонда и продюсера Антона Владимировича Малышева.

К тому же сейчас меняется мир. А русское искусство всегда интересно в каких-то переломах, на каких-то перепутьях. Чем больше европейцы нас начинают бояться, тем мы для них становимся интереснее.

Выросло поколение авторов постсоветского кино — они на самом деле выросли больше на братьях Дарденн и на Ханеке, чем на Тарковском. И они начинают рассказывать и структурировать [свои истории] прозрачно для европейцев, становятся более понятными для них. А потом, когда на планете все плохо, искусство становится лучше, как мне кажется. Уязвимость человека, семьи, души, бессилие перед временем всегда рождает какие-то всплески креативности.