«В театре могут обидеть по-настоящему»: как пианист Борис Березовский покоряет сцену в новом аплуа
Премьера этой весны в Малом театре — спектакль режиссера Ирины Леоновой «1900-й. Легенда о пианисте» по пьесе Алессандро Барикко, разыгранный двумя исполнителями. Пианистом, который не произносит на сцене ни слова на протяжении полутора часов, и трубачом, который не играет на трубе. В роли пианиста — один из самых востребованных в мире российских музыкантов Борис Березовский. Пианист дает сольные концерты в таких музыкальных центрах, как Берлинская филармония, Амстердамский Консертгебау, Лондонский Роял-Фестивал холл, парижский Театр Елисейских Полей, Венский Концертхаус, Дворец изящных искусств в Брюсселе, зал «Мегарон» в Афинах, Большой зал Московской консерватории, Концертный зал имени П. И. Чайковского.
— Борис, как началось ваше сотрудничество с Малым театром? Вы театрал?
— Я невероятный театрал. Я обожаю театр. Мы довольно долго дружим с артистом Малого театра Сашей Дривнем. Малый театр симпатичен мне своим хорошим консерватизмом. В Малом до сих пор есть свой оркестр. Это дань традиции: до открытия в 1866 году зала консерватории на сцене Малого театра выступали все заезжие звезды. Шуман, Клара Вик. Шуман был без ума от Москвы.
Саша Дривень давно мечтал сделать какой-то проект, историю, чтобы связать музыкальное прошлое Малого с настоящим. Хотелось создать что-то забавное, интересное, веселое. И чтобы я там кого-нибудь сыграл. Например, Листа. Правда, Лист был худым и высоким, но дело не в этом. Спектакль не состоялся. То ли пьеса не удалась, то ли руки не дошли. И тут возникла пьеса Алессандро Барикко «1900-й. Легенда о пианисте», которая довольно часто ставилась. Только в Москве было несколько спектаклей. Но ни в одной версии не было живой музыки. Меня привлек очень интересный выбор музыки, джаз. Я никогда прежде не играл джаз. Пришлось быстро переподготовиться, чтоб играть джаз. Это очень сложно.
— К чему нужно быть готовым, чтоб играть джаз?
— Можно выучить какие-то вещи, которые играли великие джазмены. Я так и делаю, в спектакле половина выученных произведений. А половина все-таки — импровизация. Блюзовый ритм я могу сыграть уже сам. Потому что для быстрого ритма нужны огромные навыки импровизации.
Но вот что я обнаружил: на самом деле в джазе нет импровизации как таковой. Это обман. Все заучивается. Заучиваются кирпичи, во время выступления ты можешь обменять эти кирпичи между собой. У хорошего пианиста есть 10 вариантов, лады они называются. А у плохого джазового пианиста — только три варианта. Я пока плохой джазовый пианист, но три варианта у меня уже есть.
Импровизация — это то, в какой момент ты ткнешь определенный пассаж, кирпич. И ты не можешь выйти за сетку ритмического узора.
— Получается, джаз — это лего?
— Да, лего. Но в какой-то момент этот конструктор тебя увлекает. И ты отрываешься от схем, и начинается настоящее художество. Но это очень редко бывает, очень. В принципе джаз — это на 90% заучивание.
На самом деле все джазовые гармонии, лет за 30 до того, как возникло понятие «джаз», придумал Скрябин. Бывает, после концерта мне говорят: «Так это же джаз», а я отвечаю: «Нет, это Скрябин».
На фестивале в Елабуге — мы третий год проводим там open air с видом на знаменитые Шишкинские пруды — в этот раз мы решили связать Скрябина и Гершвина. В этом году 150 лет со дня рождения Скрябина. А Гершвин много работал со Скрябиным, все его джазовые гармонии, потрясающий джазовый соус spirituals держатся на блюзах.
Первый концерт фестиваля этого года «Летние вечера в Елабуге» мы посвящаем елабужскому купцу Константину Ушкову, одному из пайщиков МХТ, почетному директору Московского филармонического общества, чья дочь Наталья, скульптор, была замужем за Сергеем Кусевицким, легендарным дирижером, который всю жизнь пропагандировал творчество Скрябина. Вот так все соединилось в этом году — и театр, и джаз, и Скрябин, и классическая музыка.
Я перестал читать уже довольно давно, мне вполне хватает фильмов и театра
— Как вам работалось в драматическом театре? Вы как профессиональный солист сразу взяли руководство на себя?
— Нет, ну почему же. У меня роль исключительно музыкальная. Мне говорили: «Вот здесь нужно добавить несколько тактов для танца. Здесь чуть-чуть убавить». И я добавлял и убирал. Где-то я советовал, как, на мой взгляд, будет удачнее поступить. Например, в конце спектакля есть замечательный, мой любимый монолог, который идет под «Виселицу» Равеля, по сути похоронный марш. Это самый сильный, эмоциональный момент пьесы — там дается разгадка, почему герой так жил. После этого прощального монолога корабль взрывается. Мне совсем не хотелось там музыки. Я решил: буду играть на пианиссимо, чтобы звуки еле-еле доносились.
— А почему у вас роль без слов?
— Признаться честно, я боюсь говорить со сцены. Мне кажется, даже «кушать подано» не смогу произнести так, чтобы зал не засмеялся. В начале репетиций я все-таки надеялся, что мне дадут хотя бы пару слов. Но режиссер сказала: это принципиально, чтобы пианист не говорил, а трубач не играл.
— Вы вносили какие-то корректировки после премьеры?
— Да. Это очень живой спектакль. Все время меняю музыку. Замечательно, что джаз можно менять. Но какие-то якорные вещи остаются. Всегда будет Бах в тот момент, когда вдруг все обрывается. Думаю, останется неизменной сцена качки корабля, «Лодка в океане» Равеля – она очень удачно подошла. А в какие-то моменты можно что-то новое сыграть. Это же здорово, что музыка не зафиксирована.
— На сколько спектаклей вы договорились с Малым театром?
— Я готов участвовать бесконечно. Я обожаю Малый театр. И спектакль мне тоже нравится. Как оказалось, автор пьесы Алессандро Барикко, пианист, оканчивал Миланскую консерваторию. Но что-то у него в музыке не сложилось.
— Борис, на ваш взгляд, должны ли театры подстраиваться под новый тайминг, делать все короче, быстрее? Когда есть возможность слушать подкасты в ускоренном режиме, переходить по тайм-кодам видео, не превращаются ли многочасовые спектакли в испытание зрительского терпения? Ваш «1900-й» идет час с небольшим без антракта — возможно, оптимальная продолжительность для современного спектакля.
— Я был на знаменитом спектакле Льва Додина «Братья и сестры», который идет шесть часов. В театре Фоменко смотрел «Улисс» — пять часов пятьдесят минут. И никаких проблем с концентрацией внимания и усталости не было и в помине. Вот шестичасовые оперы Вагнера меня раздражают. А все длинные спектакли, которые я видел, мне очень понравились.
Сидя в зале, можно столкнуться с очень болезненными, обидными для себя вещами. Чтобы это выдержать, надо быть умным человеком
Я уверен в том, что театр — это будущее культуры. Уже сейчас очевидно, что на чтение у человечества не остается времени. А вот талантливое осмысление классики, что происходит на выдающихся спектаклях, — это идеальный выход для тех, кто хочет ознакомиться с мировой литературой. Естественно, мне тут же возразят, что ничто не заменит чтение романа. И тем не менее в современной ситуации театр — это безусловно, выход для литературы. Сам я перестал читать уже довольно давно, мне вполне хватает фильмов и театра. Могу, например, бесконечно пересматривать «Пятый элемент» Люка Бессона.
Театр будет становиться все более изобретательным, экспериментальным. Станет центром синтеза искусств и возьмет на себя многие функции, в том числе литературные и музыкальные.
Музыка в театре, если она хорошо подобрана и хорошо исполнена, очень кстати. Ведь далеко не все знают классическую музыку. А театр и кино способствуют ее популяризации. Меня после спектакля многие спрашивают: что звучало, кто автор.
— А вы специально не указали в программке, что исполняете?
— Конечно, потому что много спонтанного возникает. Но какие-то вещи из того, что я играю, известные. Танго Oblivion Астора Пьяццолы, например.
— Как вы думаете, сможет ли театр как-то конкурировать с ютуберами, блогерами?
— Театр выиграет 100%. Человек, попавший на хороший спектакль, уже не сможет без этого. Театр — это такой интересный мир. Они всегда берут самое интересное произведение. Это живая актерская игра. Это не кино, где дубль переснимают 20 раз. Оказавшись на театральной сцене, чувствуешь себя абсолютно голым. И бездарность невозможно скрыть.
— А разве на концерте не то же самое?
— У музыки абстрактный язык. А в театре язык очень четкий. Мне, кстати, всегда больше нравилась публика в театрах, чем в концертных залах.
Во всех странах, где я выступаю, я смотрю на лица людей в зале. И я вижу: для многих, если не для большинства, концерт классической музыки — вопрос престижа, возможность демонстрации своего высокого социального статуса.
На концерте, конечно, можно испытать какие-то эмоции. Но в театре происходит совершенно другой процесс. Там, сидя в зале, можно столкнуться с очень болезненными, обидными для себя вещами. Чтобы это выдержать, надо быть умным человеком.
— То есть публика в театре умнее, чем, условно говоря, в консерватории?
— Конечно. В театры социальная публика обычно не ходит. Потому что в театре действительно могут сделать больно и обидно.
Пианист в моей ситуации может прожить без государства и меценатов. Мне достаточно 500 человек, которые придут на концерт и заплатят за билеты
— Вошла ли в моду классическая музыка в нашей стране? Стала ли она социальной?
— Наверное, классическая музыка социальна везде, это престижно. Но я как-то не задумывался на эту тему, честно говоря. Меня больше интересуют театральные проекты.
— Что в вашем списке must see в театре?
— В Малом — «Всегда зовите Долли», где играет гениальная Ирина Муравьева. Как сейчас принято говорить, совершенно бомбический спектакль. Муравьева бесподобна. Та самая магия актера, что включается с выходом на сцену, когда он затягивает тебя в свой мир, а ты не в силах сопротивляться. Так что я безумно рад, что связался с Малым театром. Надеюсь, сделаем еще что-нибудь интересное.
Есть маленький театр на Садовом кольце, «Мост». Режиссер Евгений Славутин первым в нашей стране поставил «Вальпургиеву ночь» Венечки Ерофеева, как только его разрешили, в студтеатре МГУ в 1989 году. Новую версию «Ночи» Славутин создал к 80-летию Ерофеева как раз в театре «Мост».
Потом Театр наций. Театр Фоменко, я там часто бываю, концерт играл несколько раз.
В театре я чувствую себя абсолютно свободным. Если мне спектакль не нравится, встаю и ухожу. Мне совершенно не стыдно. Первые 20-25 минут действует кредит доверия, потом я понимаю, не может быть хорошим спектакль, который за столько времени не захватил меня, не увлек. Можно смело уходить, что я и делаю.
— Можно ли этот рецепт использовать на концертах классической музыки?
— Да. Я только за. Если человеку скучно, он встал и ушел — это просто моя мечта.
Кого-то из исполнителей это, может быть, оскорбляет. Мне лично абсолютно необидно. Человек заплатил за билет — имеет право делать все, что хочет. Ну шуметь, конечно, не стоит, не надо другим мешать. А встать и уйти — абсолютно нормально — право любого человека.
— Стоит ли творческим людям опасаться конкуренции с искусственным интеллектом?
— Искусственный интеллект не может дать то, чем занимается искусство, — эмоции. Эмоции рождаются у людей, потому что они осознают, что смертны. Поскольку искусственный интеллект этого прочувствовать не сможет никогда, то и в искусстве ему делать нечего.
Пока все, что я видел удачного с применением искусственного интеллекта, — игра в шахматы. Но там логика, чистая математика. Два года назад ставили опыт: искусственный интеллект сочинял вариации в стиле Шопена, Рахманинова. Большей чуши я в своей жизни не слышал, просто ужас и позор.
— Как вы считаете, кто должен платить за культуру? Общество, государство, меценаты?
— Пианист в моей ситуации может прожить без государства и меценатов. Мне достаточно 500 человек, которые придут на концерт и заплатят за билеты. Из этих денег половину я положу себе в правый карман. И мне хватит.
А вот симфонический оркестр, оперный театр не могут. Но представляете, если бы Большой театр или Малый театр, символы страны, ее культуртрегеры, оказались банкротами. Значит, это уже не страна, это уже не Россия, а что-то другое. Поэтому хочешь не хочешь, а за государственный престиж надо платить.
Налог на культуру, артистов, «очаровательных пиявочек», как говорил Дуремар, надо терпеть.
— Как вы относитесь к тому, что музеи, театры, концертные залы сейчас так активно борются за публику, пытаются сделать массовым то, что традиционно существовало как элитарное?
— Почему бы нет, я не против массовости. В чем прелесть современного искусства? Каждый может стать современным художником. Я могу стать художником, хотя совершенно не умею рисовать. Могу взять полотно и выплеснуть все свои эмоции. Для начала вылью ведро черной краски, потом обязательно добавлю зеленую как дань экологии. Составлю какую-нибудь концепцию. Мой любимый гениальный Михаил Васильевич Плетнев как-то пришел на выставку современного искусства в Дании. Его узнали, стали расспрашивать, что он думает. «Изумительная выставка, — отвечает Плетнев. — Жаль, что я неделю назад вывез мусор с дачи. Я не знал, что это произведение искусства». Вот такая точка зрения.
— Но нельзя же оскорблять художников.
— Это святое право — оскорблять. Я за разнообразие. Каждый человек имеет право на мнение, как говорят англичане. Даже если он не прав абсолютно. Меня это не оскорбит.
Если мне кто-то скажет, что Чайковский или Рахманинов плохой композитор, я с этим человеком выпью совершенно спокойно. И морду бить ему не буду. Вот если маму кто-то оскорбляет или жену, то тут уже да, другое дело.
— Но вы коллекционируете современное искусство?
— Я не коллекционер в привычном смысле слова. Так получилось, что моей жене перешла коллекция художников-нонконформистов, собранная Натальей Шмельковой.
Изумительная женщина, подруга авангардистов 1960-1980-х годов, Шмелькова дружила, кормила, спасала из психушек неофициальных художников того времени. Она — последняя любовь Венечки Ерофеева, выхаживала его, выводила из запоев. И все эти невероятные люди приходили к ней в гости и рисовали ее. Среди друзей Натальи — Владимир Яковлев, слепой художник. Она сделала Яковлеву операцию у Федорова, вернула зрение под конец жизни. В собрании много работ Анатолия Зверева, Дмитрия Плавинского, Льва Кропивницкого.
Наша цель — создать мемориальный музей-квартиру Натальи Шмельковой, там разместить ее коллекцию. Потому что если мы, например, передадим ее в Третьяковку или другой крупный музей — все это спрячут в запасники. Сейчас мы показываем часть коллекции Шмельковой на выставке «Мир не задернуть занавеской» в Московском доме книги на Новом Арбате.