«Любой у нас готов прийти на помощь незнакомцу, но все боятся остаться в дураках»: глава Русфонда Лев Амбиндер о конкуренции в НКО и народной благотворительности
Русфонд (Российский фонд помощи) создан в 1996 году на базе издательского дома «Коммерсантъ». В первые годы работы фонд откликался на различные просьбы о помощи: от создания компьютерных классов для подростков с ДЦП до сбора средств семьям моряков подлодки «Курск» и семьям погибших заложников «Норд-Оста». В настоящее время миссия Русфонда — помощь тяжелобольным детям. Кроме того, одна из крупнейших программ организации — создание Национального регистра доноров костного мозга, в котором сейчас находится более 40 000 потенциальных доноров. В 2019 году Русфонд суммарно собрал порядка 1,436 млрд рублей. За 2020-й — 1,013 млрд (по состоянию на 15 октября 2020 года).
— Как на базе Издательского дома «Коммерсантъ» появился благотворительный фонд?
— Фонд начался с просьб о помощи в 36 огромных почтовых мешках, которые стояли в кабинете у Владимира Яковлева (первый главный редактор и владелец ИД «Коммерсантъ». — Forbes Life). Сначала мы выходили в журнале «Домовой» (входил в ИД «Коммерсантъ» до 2004 года. — Forbes Life). 1 октября 1996 года там и вышла первая подборка Российского фонда помощи — это были три журнальные страницы. Яковлев пригласил меня, тогда спецкора «Коммерсанта» по вопросам региональной экономики, и предложил создать интерактивный отдел писем. Предполагалось, что мы проверяем и публикуем письма с просьбами одних читателей, а другие читатели помогают деньгами либо вещами.
— Почему вы?
— Сто лет назад я два года поработал спецкором отдела писем газеты «Кузбасс» — это была одна из крупнейших областных газет России, тираж до 320 000 экземпляров, огромный авторитет у жителей — шахтеров, металлургов, химиков, строителей. В год редакция получала до 200 000 писем, мы готовили и публиковали регулярные полосы с письмами читателей и заметки-расследования по поднятым ими проблемам. Словом, я умел готовить письма к печати, и Яковлев как-то узнал об этом. «Вы у нас единственный, кто знает работу с письмами», — он предложил делать такие подборки и даже название придумал: Российский фонд помощи.
Я согласился только на три месяца — поставлю дело и обратно в спецкоры. И еще я попросил дополнительные полосы для рассказа о благотворителях, «потому что кто же даром станет помогать?!» «Станут, — ответил Яковлев. — Потому что страна православная». И предложил на спор: с него, если выиграет, бутылка «Хеннеси», а с меня астраханская вобла. Честно говоря, я вообще не очень верил в эту затею. Но договорились. Через три месяца, как раз 30 декабря я явился на редколлегию с мешком астраханской воблы в 18 килограммов. Я и сейчас помню это ощущение чуда: все опубликованные желания были исполнены, ну то есть полная поддержка. Деньги к нам не заходили, они шли напрямую авторам писем, а я только раздавал адреса. Мы не регистрировали фонд, потому что тогда ни к чему было юридическое лицо, если вы не нуждались в банковском счете. Нам счет был не нужен, мы стали паромщиками на переправе.
— В этом году исполняется 25 лет закону о благотворительной деятельности в современной России. Расскажите, как появлялись некоммерческие организации в наше стране и какую функцию они тогда выполняли?
— Сразу появилось множество правозащитных организаций. Они действовали еще до появления закона об НКО. Затем — корпоративные и фонды магнатов. По-моему, в 1995 году родился прекрасный Фонд Потанина. Им тогда командовала Лариса Зелькова — большая умница, очень креативная журналистка. Потом пошли фонды в области культуры, в том числе для библиотечного сектора, начинались целевые капиталы. Насколько помню, больше всего фондов тогда обращалось к здравоохранению. И сейчас наибольшие пожертвования вкладываются в эту сферу.
— Можно ли сказать, что ваш отдел писем в «Домовом» был протомоделью журналистского фандрайзинга?
— Мы не были отделом писем в буквальном смысле. Что же до термина «журналистский фандрайзинг», то это мы его и ввели в оборот. Собирать благотворительные пожертвования можно по-разному, верно? Журналистский фандрайзинг многое что отличает от остальных форм благотворительных сборов. К примеру, жесткая цикличность. Мы жили от номера к номеру «Домового»: в каждом номере только свежие письма. А это значит, что авторы прежних просьб должны уже получить исчерпывающую помощь. То же происходило и с ежемесячными полосами в «Коммерсанте». Это очень жесткое правило. То есть вы должны публиковать только те просьбы, которые будут наверняка востребованы читателями.
«В 1998 году, как считается, дефолт приказал долго жить среднему классу в России. Но у нас пожертвования выросли»
Тогда я с чистым сердцем и мешком упомянутой воблы заявил Яковлеву, что готов обратно в спецкоры, а новый командир фонда пусть зарубит себе на носу, что это фонд помощи вовсе не бедолагам, а читателям, людям не обязательно состоятельным, но обязательно состоявшимся. Потому что деньги у них, это они помогают. А мы только их менеджеры. Но Яковлев сказал: «У вас же глаза горят, оставайтесь». Я остался.
— Что это были за просьбы?
— Мы в первые годы писали не только о больных детях. Покупали мини-тракторы пенсионерам-фермерам, электричество кому-то проводили, газ в дом старикам, компьютерные комплексы для девушек с ДЦП. Быстро появились жертвователи (это было так поразительно в 90-е), они спрашивали: «У вас не все проблемы закрыты? За неделю до сдачи в печать шлите контакты авторов, которым еще не повезло. Мы доложим».
В 1998 году, как считается, дефолт приказал долго жить среднему классу в России. Но у нас пожертвования выросли. Уже после дефолта я подумал, что раз журналистский фанздрайзинг — технология, то и фонд надо строить как фабрику. Я страшно признателен «Коммерсанту» за то, что ни в первые годы, ни потом никто из его руководителей не вмешивался и не вмешивается в наши проекты. Даже когда к нашим сборам подключились другие СМИ, а сейчас их полторы сотни, «Коммерсантъ» не возражал.
— По-вашему, можно ли назвать современный некоммерческий сектор рынком, а фонды — бизнесом?
— Безусловно, сейчас это уже рынок, рынок благотворительных финансовых ресурсов, и за них сегодня конкурируют сотни фондов. Незабвенный Владимир Ильич учил: социализм — это учет. Тем более рынок — это учет. Учет и сам по себе важен, но главное, он позволяет планировать. Мы стремимся оценивать сборы Русфонда как предприниматели. Мы и есть предприниматели, только социальные. Изучаем свои проколы (реже, увы, чужие), ищем резервы, скрытые в них. Все как учили: совершенствуем мир на основе собственных несовершенств. Очень помогает изучение работы западных фондов, у некоторых за плечами сотня лет. Сейчас удивляюсь, как в нулевые годы несложно было переносить их опыт на нашу почву.
Знаете, в 2004 году я провел несколько дней в редакции The New York Times, благотворительный фонд этой газеты существовал почти сотню лет. Там много чего узнал, в том числе о технологии matching gifts («совместные дары»). Допустим, вы сотрудник The New York Times и решили пожертвовать кардиоклинике $3000 за год. Вы пишете заявление в бухгалтерию компании с просьбой перечислять в клинику равными долями эту сумму ежемесячно. По решению совета акционеров от вашего имени уходят $7500. Откуда еще $4500? Вот как мне объяснили: «Помогая слабому, вы реализуете американскую мечту о равенстве, мы поддерживаем вашу инициативу».
Мне очень понравилась эта идея. Но как ее перенести в практику Русфонда? Выход нашелся там же, в Нью-Йорке. Я ужинал с протоиереем церкви Казанской иконы божьей матери Леонидом Кишковским, человеком большой души. Он спросил: если фонд его прихожан «Русский дар жизни»» станет перечислять в Русфонд треть цены на детскую кардиооперацию в России, то не возьмемся ли мы докладывать остальные две трети? Так и родились наши русские «совместные дары». Представьте, мы в лиде письма сообщаем: «Маша Иванова, 3 года, врожденный порок сердца, спасет операция, 210 000 рублей». И тут же: «Внимание! Фонд «Русский дар жизни» (США) вносит $2500, не хватает 140 000 рублей. Подробности на rusfond.ru». А на сайте — наш договор с русскими американцами, в котором прописано их пожертвование на год в $60 000. И мы дробим эти деньги на 24 просьбы.
«Дарить приятнее» — на этой формуле держится вся народная благотворительность. Неважно, сколько ты жертвуешь: миллион или 75 рублей»
На первую же публикацию мы собрали десять стоимостей вместо одной. Благодаря «излишкам» мы резко нарастили помощь детям в клиниках-партнерах. В следующие десять лет мы много чего еще придумали. В 2014 году наши сборы составили более 1,7 млрд рублей — по сравнению с 2004 годом они выросли в 36 раз. И в «совместных дарах» у Русфонда появились корпоративные партнеры на все программы адресной помощи детям.
— С чем вы это связываете?
— Во-первых, Россия и впрямь щедрая душа. Отец мне на пять лет подарил роскошного деревянного коня на качалке. Отец был литейщиком, коня смастерил его друг-модельщик с завода «Серп и молот». Шел 1949 год, тогда жили очень бедно. Отец смотрел, как я гладил конскую гриву, смеялся. «Что ты смеешься, конь же мой», — сказал я. Отец ответил: «Вырастешь — поймешь. Дарить приятнее». В сущности, на этой формуле держится вся народная благотворительность. Неважно, сколько ты жертвуешь: миллион или 75 рублей. Любой у нас готов прийти на помощь незнакомцу, тем более, ребенку. Но все боятся остаться в дураках. Нам так часто врали, никто никому не верит. Проблема в том, чтобы вызвать доверие — и не вообще, а в конкретном случае.
В «совместных дарах» читатель видит, что не надо собирать всю стоимость — треть уже найдена, что сильно облегчает фандрайзинг. Имиджевой страховкой назвал этот прием основатель «М.Видео» Александр Тынкован: «Знакомый бренд рождает доверие». Его компания многие годы являлась нашим партнером по «совместным дарам». Вот молодой врач перечислил в помощь больному ребенку 75 рублей. Это был самый маленький взнос за месяц. Я спросил его: отчего он не боится за свои 75 рублей, зная, что недостает еще 140 000? А вдруг не соберем остальные 139 925 рублей? И его пожертвование зависнет. Но врач не считал так. Он прочел на сайте, что компания «М.Видео» заключила с нами годовой договор на 5 млн рублей. То есть она могла еще до публикации внести все 210 000 за операцию. Но она вложила треть, потому что верила — мы соберем остальные. Вот и врач не сомневался. И правильно сделал. Так это работает.
— Если это рынок, то как Русфонд чувствует себя на фоне молодых и дерзких конкурентов, которые выросли у вас на глазах?
Хорошо чувствует. Конкуренция, простите за банальность, полирует кровь. В последние десять лет в фандрайзинге появляются классные ребята, они создают вещи, до которых мы еще не додумались. Вот три фонда первыми запустили мобильные приложения к своим сайтам. Наша арт-дирекция, глядя на них — изучив их, — разработала свое приложение. И оно теперь собирает в год больше, чем те три фонда вместе взятые.
Конкуренция — это же всегда сравнение. Одни нас обгоняют, другие не догоняют, и важно понять почему. Мне на конференциях выговаривали: «Вы зовете к добросовестной конкуренции. А нам нужны сотрудничество и солидарность». Ну что сказать? Ребята, вы же не спорите с временами года? Так и конкуренция в природе человека, важно, чтоб по правилам.
— Как пандемия отразилась на вашей работе?
— Фандрайзинг практически не пострадал. Мы сохранили коллектив, работаем на удаленке. Вот с клиниками встречаться теперь труднее. Но мы научились и этому: все крутится, все работает.
В пандемию Русфонд, как и многие фонды, начал программу «Поможем врачам». Мы покупаем СИЗы, оборудование и расходники по обращениям федеральных и региональных клиник. Если не ошибаюсь, мы медикам перечислили около 77 млн рублей. Это немного по сравнению с другими фондами. Вот фонд семьи Тимченко вложил 2,9 млрд рублей. Там Мария Морозова командует, умница большая.
— Какие выводы вы сделали из удаленной работы?
— Еще в прошлом году мы пришли к выводу, что офис Русфонда в 630 квадратных метров — это избыточно, у нас коммерческая аренда. Поэтому как раз перед карантином офис мы ополовинили. А в пандемию узнали, что часть сотрудников готова вовсе остаться на удаленке. Другие считают, что это неправильно: работа в офисе поднимает дисциплину. Еще подумаем, время есть. Мне, к примеру, без редакции трудно.
— Что происходит со сборами?
Если говорить об абсолютных цифрах, у нас падение. Но это не пандемийное, тут форс-мажор связан с прекращением партнерства с Первым (Первый канал сотрудничал с Русфондом с октября 2011 по июль 2019 года. — Forbes Life). Естественно, сократилась аудитория благотворителей. Но машина фандрайзинга отработана и, если не считать форс-мажорных потерь, то сборы даже подросли на 40 млн рублей. Да, времена трудные, но кто сказал, что должно быть легко?
— Еще несколько лет назад часть ваших сборов уходила на лечение за границей. Какова сейчас политика Русфонда в этой области?
— Мы и сейчас оплачиваем лечение детей за рубежом, если их болезни нельзя вылечить дома. Но вы правы — таких случаев стало значительно меньше. В первую очередь это связано с форс-мажором, о котором я уже сказал. Понимаете, лечение за рубежом в разы дороже российского. Работа с Первым каналом позволяла за один сюжет собрать до 10-15 млн рублей на операцию одному ребенку. В «Коммерсанте», на нашем сайте и у других СМИ-партнеров такой возможности нет. А нарушать принцип исчерпывающей помощи за один сюжет нельзя. Это та же основа нашей эффективности, как и жесткая цикличность публикаций. Да и инновационный опыт отечественных докторов растет. Увы, не теми темпами, как хотелось бы, это тоже правда. У нас много прекрасных хирургов, некоторых из них зовут в сильные западные клиники. А вот с выхаживанием по-прежнему неважно.
— При этом до сих пор идут сборы средств на импортные трансплантаты костного мозга для людей с раком крови?
— Все верно.
— Раз мы пришли плавно так к теме донорства. Недавно бизнесмен Олег Тиньков прошел через трансплантацию костного мозга. Он сетовал, что в России всего чуть больше 100 000 доноров, тогда как в Германии их миллионы.
— В Германии — 9,2 млн доноров, в Великобритании, где лечится Олег Тиньков, 2 млн доноров. А в России всего порядка 135 000.
— Ваш фонд развивает собственный некоммерческий Национальный регистр доноров костного мозга имени Васи Перевощикова (Национальный РДКМ). С какими трудностями вы сталкиваетесь?
— Это самый необычный наш проект. Финансируя еще в 90-е годы внедрение и эксплуатацию инновационных медицинских технологий, мы постепенно стали благотворительной инновационной компанией. За 24 года мы вложили в детское здравоохранение 15 млрд рублей, в том числе 8,22 млрд пошли именно на инновационные проекты клиник. Обычно эти проекты начинаются с обращений молодых и уже остепененных врачей. Знаете, пока сердца для чести живы, много энергии, амбиций, уже есть опыт, есть клиника, найдена новая технология. И нет денег на внедрение. Русфонд оплачивает стажировки, закупки оборудования и финансирует операции. Когда схема заработает и технология встанет на поток, Минздрав подключает госбюджет. Правда, это идеальная версия. Подчас Минздрав ставит палки в колеса, тогда все сложнее. Но сорвался у нас всего один проект: с внедрением программы «Орфаны-300» — организации помощи на 300 млн рублей детям с редкими болезнями. Минздрав не поддержал: «Русфонд преувеличивает возможности министерства, оно действует лишь в рамках госбюджета». Без помощи Минздрава нам удалось договориться о сотрудничестве лишь с двумя регионами и то на один год. В итоге дети с орфанами получили только 64 млн рублей.
Так вот, в истории с Национальным РДКМ все начиналось как обычно. Нас позвали финансировать регистр в НИИ имени Р. М. Горбачевой, затем еще семь госрегистров. Регистр НИИ Горбачевой был наиболее интересным. Мы с 2007 года оплачивали здесь лечение детей, больных раком крови. На 100-140 млн рублей ежегодно покупали лекарства и импортные трансплантаты костного мозга. В 2010 году директор НИИ Борис Афанасьев попросил $500 000 на создание донорского регистра. Мы нашли, в следующий раз Афанасьев обратился с темой регистра в 2013 году, и с той поры мы стали системно вкладываться еще и сюда. В 2016 году в НИИ организовали торжества по случаю открытия новой лаборатории, построенной на деньги Русфонда. Там случайно мы узнали, что сильно переплачиваем за реагенты для исследования генотипов доноров: на одно исследование мы покупали реагенты за €200, а в немецкий Фонд Стефана Морша — за €25.
— В чем причина такой разницы?
— Я не сомневался в честности наших партнеров. Видимо, у немцев другая технология? «Не бери в голову, не твои же деньги», — сказали в НИИ. Еще как мои! Люди жертвуют, мы отвечаем репутацией. Русфонд собрал команду, и мы отправились в Германию. И точно: немцы с 2010 года перешли на так называемую NGS-технологию: выросла скорость и качество исследований, снизилась их стоимость. Вдруг открылось, что Фонд Морша — это самостоятельное предприятие и единственная цель его бытия есть регистр. В отличие от НИИ Горбачевой и остальных регистров при наших госклиниках. Там все подчинено лечебной работе, а регистр на правах подсобного хозяйства. А Фонд Морша был НКО. Эта новость стала для нас настоящим открытием.
Смотрите, в ФРГ 26 регистров и 13 из них, как и Фонд Морша, — НКО, а другие 13 существуют при госклиниках. И 8 млн из 9,2 млн доноров Германии включены некоммерческими организациями. С учетом немецкого опыта Русфонд в 2017 году предложил Минздраву создать сеть совместных НКО-регистров: на пожертвования внедрить новую NGS-технологию, организовать массовый рекрутинг, используя дружественные СМИ, вовлекая гражданское общество. Предложение не приняли. Но нас поддержал СПЧ, Общественная палата РФ, Татарстан и Башкортостан, Казанский (Приволжский) федеральный и Новосибирский государственный университеты, компания «Инвитро» с 1600 офисами по стране. Мы учредили сеть НКО-регистров совместно с государственными медицинскими организациями. Свыше 2,5 млн граждан пожертвовали на Национальный РДКМ более 348 млн рублей — проект стал народным.
«Мы строим базу доноров костного мозга вдвое быстрее клиник Минздрава и втрое дешевле»
Суть инновации в следующем. Включение добровольцев в регистр — это производство с тремя отделениями: рекрутинг, генотипирование и сервис для трансплантационных клиник в подборе донора и организации забора костного мозга. Для каждого отделения мы подобрали партнеров из государственных, коммерческих и некоммерческих организаций с самыми высокими компетенциями в своих областях. В основе организации управления лежит разрешающая возможность NGS-секвенаторов в генотипировании. Это самая дорогостоящая часть проекта, поэтому оборудование должно работать на максимуме возможностей. И у нас все получилось. За 2,5 года мы создали базу из 40 000 доноров. Если вкратце, мы строим донорскую базу вдвое быстрее клиник Минздрава и втрое дешевле. Скажем, на годовую программу включения в базу 20 000 доноров Минздрав просит 552 млн руб. из госбюджета. Национальный РДКМ на эту же работу тратит 192 млн. И это не план, а реальность. Притом что качество генотипирования добровольцев у нас по определению выше — за счет новейшего метода исследований.
— В чем главные трудности этого процесса?
Главные и все остальные трудности не в этом процессе, а в отношении Минздрава и его клиник, строящих свои регистры, к Национальному РДКМ. Чиновники категорически против НКО-регистров. Притом что никаких юридических оснований у них для блокады НКО нет. В ход, как водится, идут ложь, демагогия, сплетни. Все бы ничего, мы живы, но часть клиник отказываются использовать базу Национального РДКМ. В прошлом году НМИЦ гематологии и НИИ Горбачевой пересадили 60 пациентам импортные трансплантаты, не зайдя прежде в Национальный РДКМ. Каждая покупка больному НИИ Горбачевой обошлась в €20 000, а пациенту НМИЦ гематологии — в €25 000. Да, да вы все правильно поняли: государство не платит за этот импорт. Это все деньги из кармана пациента либо пожертвования благотворителей. Трансплантаты от наших доноров между тем не стоят больным ни копейки. За все платит Русфонд.
— В чем причина такой дискриминации?
Причина одна — конкуренция. Обе клиники строят свои регистры и хотят монополии. Минздрав ее и оберегает. За счет пациентов. Это бесчеловечно? Да. Но монополисты всегда за хорошим забором: клятва Гиппократа, «Не навреди!» и все такое прочее.
— В июне вы обратились по поводу регистра и ситуации с Минздравом с открытым письмом к российскому премьеру Михаилу Мишустину. Вам не удалось дождаться ответа?
Почему «не удалось»? Мы ждали и ждем. Пока есть устные заверения: «Не волнуйтесь, из правительства документ не вышел. У НКО-регистров есть будущее». По нашим сведениям, 18 марта Минздрав отправил третью по счету версию законопроекта с поправками в 323-ФЗ (Федеральный закон «Об основах охраны здоровья граждан». — Forbes Life). Это важное дело для легитимации донорства костного мозга. Минздрав с июля прошлого года пытается провести проект в Госдуму, в нем, в частности, заложены нарушения прав доноров костного мозга, он исключает НКО из числа создателей Федерального регистра, и мы, конечно, против. И к третьей версии мы тоже сделали замечания и продолжаем отстаивать свои поправки. Я верю в успех.