Сумерки кумиров: как приговор Михаилу Ефремову разрушил миф о сакральности культуры

Убежденность в том, что люди искусства — символы, требующие исключительного отношения, — шлейф давно ушедших эпох. Культура утратила сакральный статус и стала технологией, бизнесом, в которой артист рассматривается с точки зрения рейтингов и гонораров. Но остались память о прошлом и подозрение, что некоторые деятели искусства еще находятся в плену старого мифа. Поэтому вся общественная энергия внутри кейса Михаила Ефремова была направлена на то, чтобы этот миф уничтожить, уверен социолог Алексей Фирсов. 

Итак, артиста Михаила Ефремова приговорили к восьми годам колонии за смертельное ДТП на Садовом кольце: это максимальное наказание по такой статье. В прошлом году подобный срок по ней не получил никто, а на срок от пяти до семи лет осудили только 2% обвиняемых в подобном преступлении. Хотя надо сразу отметить, что наказание резко усилили только во второй половине прошлого года.

Будет много желающих обсудить, справедлив ли этот приговор, что повлияло на взятую планку, роль самого обвиняемого и его адвокатов в период рассмотрения дела. Нам же интересно другое — какие общественные волны, реакции создают эти истории. Каждая из них, как брошенный камень, рождает свои круги.

Во все времена падение с морального пьедестала вызывало особое любопытство публики. Чем выше пьедестал, тем сильнее волнение. «Он не просто такой, как мы. Он намного хуже нас», — говорит себе обыватель. И в этом факте находит особое удовлетворение, будто моральная катастрофа делает его собственную обыденность более приемлемой. Человеку просто не хватает наблюдений, что он не делает зла не столько потому, что добр, а потому что встроен в колею жизни, которая не дает разогнаться ни злу, ни добру, осевшим на дно его сознания. Он бы, может, высоко взлетел бы или низко пал, но — работа, семья, ипотека, отпуск в Турции. Не до взлетов и падений.

Парадоксально, но часто бывает так, что чем больше отдавалось деятелю искусства эмоций, симпатий, когда он был на сцене, тем больнее видеть его моральное крушение, которое воспринимается аудиторией как обман всего прошлого опыта и чуть ли не как предательство. Возникает личная обида, которая провоцирует гнев и еще более усугубляется чувством социального неравенства. В общественном восприятии успешный, талантливый, наделенный связями селебрити разрушает жизнь маленького человека — сюжет не только жизненный, но и вполне литературный.

Почему в обществе сохраняется предпосылка, что люди искусства — некие символы, которые требуют исключительного отношения? Отчасти это шлейф уже ушедших эпох, в которых область морального авторитета была институализирована. Когда-то эту сферу занимали святые и герои, а затем в ней обосновались писатели и артисты. Сама по себе замена не являлась полноценной, поскольку, в отличие от святого и героя, от артиста ждут образа, а не сущности. Артист изначально раздвоен, и общество видит лишь одну часть его «я», и поэтому с таким нездоровым любопытством стремится обнажить и вторую половину.

Чтобы творческая среда могла поддерживать роль морального авторитета, должны быть выполнены по крайней мере три условия: культура наделяется чуть ли не сакральным статусом, общество — относительно гомогенно, чтобы могла возникнуть пара «герой и народ», и, наконец, сам герой должен обладать особым талантом и убедительностью, способностью гипнотизировать собой массы. Такому человеку простят многое, как прощали Михаилу Лермонтову (этически человеку крайне сложному) или, к примеру, Владимиру Высоцкому.

Но ничего из этого сегодня нет. Культура стала технологией и бизнесом, в которой артист рассматривается с точки зрения рейтингов, гонораров — объективированных критериев успеха.

Общество находится в процессе активной фрагментации, теряя все консолидирующие платформы. По мере дробления и образования все новых субкультур каждый его фрагмент находит свои авторитеты, которые тут же могут уйти под натиском новых идей. Наконец, ушло и понятие гения, которое по своей сути также является конвенциональным.

Старая модель культуры была иерархичной, и верхние ступени иерархии предполагали совпадение этического и художественного начал. Изменились как общественные вкусы (что отлично подтверждает коммерческий успех последних российских фильмов), так и претенденты на роль кумиров. Но остались и память о прошлом, и подозрение, что некоторые деятели еще находятся в плену старого мифа. Поэтому вся общественная энергия внутри ефремовского кейса была направлена на то, чтобы этот миф добить, уничтожить.

Конечно, сами обстоятельства аварии — столкновение внедорожника с хлипкой «Ладой», образ Ефремова, странные маневры во время процесса — сделали все возможное, чтобы помочь этой деструкции мифа. Однако надо признать, что сама эта история — часть глобального тренда, проявление мирового бунта против истеблишмента. Кумиры рушатся и за грехи настоящего, и за грехи прошлого, казавшиеся раньше невинной шалостью. Человек, который оказывается наверху пьедестала, теперь должен быть неразрывно связан с чувством вины, которая становится формой контроля анонимного социума за личностью. Единственное, на чем здесь можно играть, это на признании вины как фундаментальной основы «я», но никак не на ее отрицании. Михаил Ефремов этой стратегией пренебрег, не вызвав ни жалости общества, ни снисхождения судей.