«Ник, одно фото Путина с калашниковым, и тебе…»: арт-куратор Николас Ильин о закулисье русского искусства, миллиардерах и чаепитии с президентом

Николас Ильин, сын философа, богослова, композитора Владимира Ильина, родился в Париже, учился в Лондоне, женился во Франкфурте. Как PR-директор авиакомпании Lufthansa, затем замдиректора Фонда Гуггенхайма и советник директора Эрмитажа Ильин принимал участие в организации выставок современного искусства по всему миру, с особым пиететом поддерживая проекты, связанные с Россией, став по сути важнейшей фигурой во внешней культурной политике страны. О том, что такое современная культурная дипломатия и как ввести русский бизнес в современное искусство, Николай Владимирович Ильин рассказал Forbes Life.

От PR Lufthansa до Гуггенхайма и Эрмитажа

Николай Владимирович, как вы стали заниматься искусством?

Я много лет работал в Lufthansa, возглавлял PR-отдел. Когда в 1982 году президентом авиакомпании стал Хайнц Рухнау, он стал заниматься спонсорской поддержкой культуры и поручил мне разработать программу. Мы провели консультации с директорами музеев, много полезных советов нам дала министр культуры города Гамбург Хельга Шухардт. Тогда мы решили сделать акцент на изобразительном искусстве и музыке — эти искусства не требуют перевода, понятны без слов. 70% нашего бюджета мы тратили на билеты для участников наших программ и на перевозку грузов. Остальные 30% — кэш, потому что, когда ты спонсируешь что-то, проект надо рекламировать. Например, для выставки Василия Кандинского в Нью-Йорке в музее MoМА мы купили полосу рекламы в бизнес-разделе New York Times: цветная репродукция Кандинского, наш слоган «Мы наводим мосты между странами. Культурные мосты», логотип и информация о выставке. Это удовольствие тогда, в 1986-м, стоило $30 000. Одна страница, один раз.

Мы объясняли сотрудникам авиакомпании, для чего мы это делаем, зачем тратим столько денег на культуру в тот момент, когда они бастуют, ведут переговоры насчет зарплат. Важно, чтобы люди понимали, зачем это делается. Поэтому для всех, кто работал в Lufthansa, выставки с нашим участием были бесплатными.

Мы создали корпоративную коллекцию, где было, например, 140 работ графики Макса Эрнста. Нам помогал главный специалист по Эрнсту в Германии Вернер Шпийс. До 1996 года мы показывали выставку печатной графики Макса Эрнста из собрания Lufthansa по всему миру: и в Барселоне, и в Токио, и в Пушкинский привозили, и в Эрмитаж.

Как вы выбирали художников для своих проектов?

Нам было важно привлечь молодую аудиторию, но нужны были имена широко известные. Поэтому совсем современное искусство мы, как правило, не поддерживали, за редким исключением. Конечно, мои русские корни давали о себе знать.

Поэтому Кандинский? Художник, которого считают своим и русские, и немцы?

Конечно. Мы много раз поддерживали выставки Кандинского, Малевича, Чашника, Суетина, Шагала. Первая выставка русского авангарда, к которой я приложил руку, — «Великая утопия» в Музее Соломона Гуггенхайма в 1992 году. История этой выставки началась так: зимой 1986 года я пригласил трех директоров — Томаса Кренса из Фонда Гуггенхайма, Кристофа Витали, директора музея Ширн Кунстхалле во Франкфурте, и директора амстердамского музея Стеделейк, — к себе домой. Моя жена Криста сварила борщ, я включил Рахманинова. Выпили водки. Заговорили о перестройке в России, и я сказал, что перестройка в искусстве началась в 1910 году вот с этих ребят, — и стал показывать каталоги выставок русского авангарда. О русском авангарде мои гости знали мало. И я предложил: «Летим в Москву, посмотрим». И мы действительно через какое-то время прилетели в Москву. В тот день в Центре международной торговли Sotheby’s проводил аукцион русского неофициального искусства — шел июль 1988 года.

Мы, конечно, пошли на торги. Там были шикарные дамы, мужчины в смокингах — весь мир слетелся. Цены были серьезные. На обложке каталога стояла работа Гриши Брускина, и он продался по рекордной цене £242 000. Всего ушло 119 работ за £2,085 млн.

В Москве мы начали переговоры о выставке. Нам помогал тогда Павел Хорошилов в Минкульте и другие прогрессивные люди. Мы создали команду музеев из трех стран с русскими кураторами. У меня в архиве есть фотография, где все вместе собрались в Москве. К сожалению, несколько человек уже умерли: искусствоведы Анатолий Стригалев, Василий Ракитин, Евгений Ковтун. Пока готовили выставку, раз пять или шесть встречались в Москве, в Германии, в Нью-Йорке. Lufthansa предоставляла билеты. Каталог выставки вышел на русском, английском и немецком языках.

Получилась огромная выставка русского авангарда. Сначала ее показали во Франкфурте и Амстердаме. Осенью 1992 она улетела в США, оттуда — в Москву. Дизайн экспозиции делала Заха Хадид, большая поклонница русского авангарда. До Притцкеровской премии Хадид было еще далеко, и мы могли себе позволить ее нанять.

Я организовывал выставки Марка Шагала и Василия Кандинского, показывал Суетина, Чашника и Малевича. Но тут в Lufthansa сменился президент.

Новый глава авиакомпании решил, что культура неинтересна, надо поддерживать гольф. Понятно, что ко мне он относился настороженно. А у меня большой отдел, 40 человек. Так продолжалось почти год. Тогда я предложил: «Вы мне оставляете зарплату, а я ухожу. Сэкономлю компании много денег: не надо ни офиса, ни секретарши, ни водителя. Буду работать европейским представителем Lufthansa в ЮНЕСКО или в Фонде Гуггенхайма». И президент меня отпустил. Так 12 лет я проработал в Фонде Гуггенхайма. Сначала как представитель Lufthansa, а затем как директор по корпоративному развитию в Европе.

Русское искусство в музеях Гуггенхайма

Директором Фонда Соломона Р. Гуггенхайма в тот период был Томас Кренс. Ему принадлежит революционная идея создать музей Гуггенхайма в Бильбао, изменившая весь музейный мир. Музей в Бильбао и музей в Берлине создавались у меня на глазах. Я участвовал в первых шагах проекта в Абу-Даби. Были идеи открыть музей в Мексике, в Рио-де-Жанейро, в Австрии, но, к сожалению, они не реализовались.

Берлинский Гуггенхайм теперь называется музеем Deutsche Bank.

Чтобы открыть музей в Берлине, мы вели переговоры с президентом Deutsche Bank. Ведь еще один музей в центре Берлина — большой риск, в городе и так полно музеев. Но все-таки мы это сделали. Архитектор Рихард Глюкман переоборудовал маленькое здание, устроив там небольшую выставочную площадку 600 кв. м, зал, кафе и магазинчики.

С 1997 до 2012 года, что существовал музей, мы провели 60 с лишним выставок. Показывали таких художников, как Герхард Рихтер, Аниш Капур, Джеймс Розенквист. Это было выгодное сотрудничество для Фонда Гуггенхайма — за все платил Deutsche Bank, в том числе и за работу кураторов Гуггенхайма, которые приезжали в Берлин. Раз в два года делали собственные проекты. Например, Билл Виола создавал видеоинсталляции, фильмы на семи экранах. Производство работы стоило около $3 млн. Зато работы пополняли коллекцию.

Песков сказал, что Путин пьет только чай и только марки Morgentau

У Deutsche Bank, кстати, самая большая корпоративная коллекция в мире. По контракту половина работ, созданных в Музее Гуггенхайма в Берлине, принадлежит Фонду Гуггенхайма, а половина — Deutsche Bank. Каждые два года представители банка и фонда встречались и решали кому что.

В июле 1999 года мы открыли в берлинском Гуггенхайме «Амазонок авангарда»: 70 работ шести русских художниц — Наталии Гончаровой, Любови Поповой, Варвары Степановой, Александры Экстер, Ольги Розановой и Надежды Удальцовой. Работы собирали по крупным государственным и региональным музеям, частным коллекциям. Из Берлина выставка отправилась в Королевскую академию в Лондон, затем в Музей Гуггенхайма в Бильбао, оттуда в Венецию. А в Нью-Йорке в сентябре 2000 года на открытие пришел президент России Владимир Путин. Мы специально подгадали дату к открытию Генеральной Ассамблеи ООН.

В 2005 году в нью-йоркском Гуггенхайме при поддержке Владимира Потанина открылась «Россия!». Гигантская выставка: 250 работ с XIII до XX веков, многие из которых никогда до этого не показывались за границей, — она стоила около $3 млн. Потанин дал $2 или $2,5 млн, и Леонид Лебедев дал $0,5 млн. Открытие мы тоже подгадали к визиту Путина.

Чтобы на открытие выставки пришел Путин, я ходил договариваться в Кремль. Обсудили все до мельчайших подробностей. Например, мы договорились, что президент проведет полчаса перед открытием выставки с попечителями Гуггенхайма и спонсорами. И 15 человек собрались на этом совещании, решали такие вопросы, как, например, что давать пить, — не водку же. Песков сказал, что Путин пьет только чай и только марки Morgentau. Выяснилось, что этот чай продают только в Германии. Видимо, он привык к этому чаю, когда был шпионом в Германии. В Нью-Йорке этого Morgentau не достать. Но чай нам привезли. В день открытия кураторы показывали выставку Путину. Он реагировал на иконы и на соцреализм. При виде инсталляции Кабакова «Человек, который улетел в космос из своей квартиры» — мастерская, старая кровать и дыра в потолке — спросил: «Это что такое?» Ему говорят: «Работа известного художника Ильи Кабакова». Потом директор фонда Томас Кренс пригласил гостей в зал наверх. Расселись. О чем говорить? Кренс завел разговор про строительство филиалов музея, проект в Бильбао. За все это время Путин ни разу не улыбнулся. Кренс решил президента развлечь: показал в телефоне фотку своего маленького сына на могиле Бродского в Венеции. Никакой реакции. Я подмигнул Кренсу: «Покажи ему ящик». «О да, знаете, господин президент, у нас бывают русские туристы. Вот недавно сделали нам такой подарок», — и вытаскивает деревянный зеленый ящик, на котором написано «Калашников». Открывает, а там стеклянный калашников с водкой. И тут в первый раз Путин наконец улыбнулся. Взял «автомат» в руки: «Да, это серьезное дело. Формулу водки изобрел русский химик Менделеев». В общем, начал нам рассказывать про Менделеева и про Калашникова. А музейный фотограф все это снимал. На выходе Песков говорит: «Ник, одно фото Путина с калашниковым и тебе…» — и провел рукой у горла, вот так (Forbes обратился за комментарием к Пескову, однако ответа не получил). На открытии Путин напомнил, что уже второй раз открывает выставку в этом музее. До этого открывал «Амазонок авангарда».

Русские меценаты в мировых музеях

К тому моменту, когда Владимир Потанин стал меценатом выставки «Россия!», он уже состоял в попечительском совете Музея Гуггенхайма?

Да, я привел Потанина в музей, представил его. У них же идиотские понятия, они боятся русской мафии. А мне это было несложно сделать, в музее мне доверяли. Кроме того, мы три раза показывали русское современное искусство. Например, на Miami Art Basel Олеся Туркина и Женя Кикодзе делали выставку формализма в русском искусстве. Директор Центра Помпиду тогда написал, что это лучшее, что он видел за всю неделю в Майами.

Потом была выставка Design Miami. Потом в 2008-м Ольга Свиблова делала выставку Russian Dreams в музеях Майами-Бич, напротив ярмарки. В Майами принято праздновать открытия. Мы сняли крышу какой-то гостиницы, компания Mercury, Леонид Фридлянд дал бабки, мы пригласили диск-жокеем Дениса Симачёва. Тут Фридлянд говорит: «Надо, чтобы снег был». А на улице 27 градусов жары. Нет-нет, мы устроим снег! С большим трудом из Атланты выписали снежную пушку, которая превращала воду в снег. Ночью на крыше в Майами народ танцевал в снегу.

Мой гость вдруг проснулся и говорит: «Я самый богатый человек на этой террасе сегодня»

Вообще у меня с Музеем Гуггенхайма проблемы возникли только один раз, когда я выиграл пари на миллион баксов.

Что это за пари?

Во время архитектурной биеннале в Венеции Фонд Гуггенхайма традиционно устраивает пафосные тусовки на крыше палаццо Пегги Гуггенхайм. Я встретил на выставке Сергея Гордеева и пригласил его на ужин. А это шикарное мероприятие: 120 гостей, ужин с рассадкой. За моим столом сидели друзья, художники, архитекторы.

Гордеев пришел пьяным. Вообще-то он не пьет. Но был пьян и притащил с собой двух англичан. Всех их как-то втиснули ко мне за стол. Томас Кренс, как хозяин вечера, пришел приветствовать гостей, протягивает руку, а Гордеев ему руки не дает. Потом достает старый телефон Nokiа, маленький, и говорит: «Ой, Ник, смотри, у меня тоже есть искусство!» А экран такого размера, что увидеть ничего невозможно. Я говорю: «Слушай, Сережа, пей и молчи. Ты лучше сходи вниз, в музей, там есть, что посмотреть».

В общем, он молчал до десерта. А потом вдруг проснулся и говорит: «Я самый богатый человек на этой террасе сегодня». Сережа, я умоляю тебя, выпей еще и заткнись. «Не-не, я точно знаю, что я самый богатый!» Ну ладно, давай поспорим. «Давай!» Договорились так: если я проиграю, то буду делать доклад про русское искусство, а если он проиграет, заплатит миллион баксов. За столом восемь свидетелей. Сзади нас был главный стол, где сидел Томас Кренс, а как раз за спиной Гордеева — шейх из Абу-Даби. Гордеев сразу сник: проиграл. Но самое удивительное — неделю спустя на счет Фонда Гуггенхайма пришел $1 млн. Тут я пожалел, что продиктовал не свой номер счета, а у американцев строгая бухгалтерия. Гордеева я никогда больше пьяным не видел. (Пресс-служба группы компаний ПИК сообщила Forbes Life, что такого случая с Cергеем Гордеевым не происходило, однако редакция нашла двух свидетелей спора. — Forbes)

Миллиардер Гордеев проспорил $1 млн на приеме Фонда Гуггенхайма

Получается, что, когда во время пермской культурной революции Гордеев предлагал построить в Перми музей, который изменит восприятие города, как Гуггенхайм в Бильбао, это было под вашим влиянием?

Когда мы познакомились с Сергеем, он был увлечен русским авангардом, выпускал книги. Я познакомил его с Михаилом Борисовичем Пиотровским, Томасом Кренсом. Он поддержал выставку фотографии архитектуры авангарда в MoMA в Нью-Йорке, где подружился с Кренсом. И на своем самолете повез его в Пермь, рассказывал и показывал город.

Николай Владимирович, а как вы познакомились с Михаилом Пиотровским? Эрмитаж в Лас-Вегасе возник при вашем горячем участии?

Я знал еще отца Пиотровского, Бориса Борисовича. Мы познакомились, когда я работал в Lufthansa и мы поддерживали выставки Эрмитажа за границей. Потом стал дружить с Михаилом Борисовичем. На мой взгляд, он самый мудрый и храбрый музейный директор в России. Они делают интересные проекты в области современного искусства, первыми показали фотографии Роберта Мэпплторпа в России, соединив их с гравюрами маньеризма XVI века. Сначала выставку открыли в Берлине, потом в Эрмитаже и в Нью-Йорке.

Идея устроить совместный проект Эрмитажа и Гуггенхайма в Лас-Вегасе возникла у Кренса. Он был знаком с директором большой гостиницы Venetians. Это гигантский развлекательный курортный комплекс. Там, например, вокруг отеля плавают гондолы.

Устройством выставочной площадки занимался архитектор Рэм Колхас. Музей получился небольшим: 500 кв. м, два выставочных зала. На фасаде отеля отбили кусок штукатурки и сделали гравировку «Эрмитаж-Гуггенхайм». Проект работал семь лет. Было весело, мы все время туда мотались. Лас-Вегас, там не только казино, но и концерты лучших мировых исполнителей, спектакли, шоу. Я всегда любил Эрмитаж, помогал, когда был спонсором.

А теперь на старости лет я помощник генерального директора Эрмитажа на общественных началах. Развиваем проекты музея. Работаем с китайцами, которые хотят открыть Эрмитаж в Шанхае, уже подписали ряд договоров. Начнем с выставок, потом построим филиал. В Москве девелопер Андрей Молчанов придумал строить [жилой комплекс] «Зиларт» с отделением Эрмитажа.

Есть фотография, где Ирина Александровна Антонова на открытии позирует на мотоцикле Джереми Айронса. Я с ней, кстати, предварительно договорился, что она сядет к Томасу Кренсу, но она выбрала Джереми Айронса

Проект создал мой друг, архитектор из Нью-Йорка, в ближайшее время они наконец должны начать строительство. Вначале Пиотровский настороженно смотрел на идею устроить Эрмитаж в Москве, но мы договорились, что будем показывать современное искусство.

Получается, что вы вводите наших бизнесменов в мировое музейное сообщество?

Послушай, Эрмитаж — это хороший бренд, Гуггенхайм — хороший бренд. Все хотят с ними сотрудничать. Особенно привлекает Гуггенхайм с его модернистским музеем Фрэнка Ллойда Райта в Нью-Йорке, с блокбастером Фрэнка Гэри в Бильбао.

И вот так постепенно я знакомился с разными людьми, которые интересовались искусством. Они приезжали на выставки, на открытия. Миша Фридман, Петя Авен. Раньше я раздавал деньги музеям, потом стал собирать.

Александр Лебедев дал нам первые деньги, когда мы с искусствоведом Наташей Семеновой выпускали русский вариант монографии «Сокровище России», где собрали работы, вывезенные из России и распроданные большевиками в первые годы после революции.

Эту книгу мы переиздали по-английски. Мой друг, искусствовед Андрей Сарабьянов познакомил меня с Александром Лебедевым. Мы объяснили, что это за проект. Он сказал: «Ладно», и дал конверт просто так, без договора, где лежали $20 000 или $15 000, не помню точно.

Как-то Гуггенхайм устраивал в Пекине выставку «300 лет американского искусства». По дороге обратно в Америку мы решили показать ее в Москве, в Пушкинском музее. Я был знаком с американским послом Николасом Барнсом, он пригласил на завтрак в резиденцию Александра Лебедева, Томаса Кренса и меня. Посол прекрасно сыграл свою роль, он говорил о том, как важно, чтобы русский зритель увидел выставку, что в России очень мало знают американское искусство, это будет большой удар, если выставку не покажут в Москве, бла-бла-бла. И Лебедев сказал: «Хорошо-хорошо, я вам подпишу чек на $2 млн», и так и сделал.

Открывать выставку Кренс приехал со своими друзьями-байкерами на мотоциклах из Питера. Есть фотография, где Ирина Александровна Антонова на открытии позирует на мотоцикле [актера] Джереми Айронса. Я с ней, кстати, предварительно договорился, что она сядет к Томасу Кренсу, но она выбрала Джереми Айронса.

Возвращение Кабаковых в Россию

Большой проект 2016 года, инициированный Фондом Потанина, подарить Центру Помпиду более 350 работ советского неофициального и русского современного искусства 1950-2000-х годов, это же вы придумали?

Придумал Фонд Потанина. Я начинал. Я поговорил со всеми музеями в Париже: и с Орсе, с Пикассо, с Помпиду, Модерн и так далее. Президенту Центра Помпиду я сказал: «У вас есть авангард. Кандинский умер в Париже, Шагал умер во Франции, Гончарова, Ларионов. В общем, большое собрание русских. Но послевоенного-то у вас нет ничего». И это был веский аргумент, он ответил: «Давай подумаем, вообще идея хорошая». Я вернулся в Москву и сказал Фонду Потанина: «Они готовы, но я не буду заниматься этим больше. Предлагаю вместо себя одну женщину, которая из-под земли достанет кого угодно и что угодно, — Ольгу Львовну Свиблову». Они заключили договор, и она за девять месяцев собрала коллекцию. Работа эта потребовала очень больших усилий, и я пострадал из-за нее. Мне пришлось отдать Центру Помпиду свою работу Ильи Кабакова «Олег Григорьевич Водопьянов: чья это муха?». Жена со мной из-за этого полгода не разговаривала и сын до сих пор обижен. Но знаешь, трудно сопротивляться, когда тебе звонят в три-четыре часа утра. А жена в ту ночь была в Мюнхене у дочки.

То есть вас некому было защитить.

Посреди ночи звонок. Ольга: «Ник, Ник, помоги, выручай: у нас есть Булатов, но нет Кабакова». Я как-то сразу и говорю: «Ну ладно, я вам подарю своего Кабакова». — «Серьезно?» — «Да». — «Так ты подпиши дарственную прямо сейчас. И утром отправь». И подписал, и послал. Эту работу мне лично Кабаков подарил в 2004 году, когда я устроил его первую выставку в России, в Эрмитаже, после его 20-летней эмиграции.

Это вы со Стеллой Кесаевой организовывали?

Да, со Стеллой. Потому что человек, который обещал спонсорство, меня терзал-терзал — и отказался. Слава Кантор.

Выставка эта полмиллиона баксов стоила. Я лечу в Женеву, звоню: «Я приехал. Где встречаемся?» — «Я недалеко в горах» (на лыжах катается). Беру машину напрокат, еду туда. А там охранная зона, нельзя въезжать на машине. Как-то добираюсь до гостиницы. Его нет. Звоню опять. «А мы на второй станции, в ресторане». А я в костюме, с портфельчиком. Поднимаюсь наверх. А ресторан на 200 м ниже станции.

То есть надо ехать на лыжах?

Я подумал, что я дойду, а там лед. Я сразу упал на жопу и понял: я так не доберусь. Там трасса направо-налево болтается. Я вернулся на станцию, они мне говорят: «А вот там дорожка по склону, и можно держаться за веревку». Дошел. Кантор сидит в ресторане с дочкой: «О, Ник, привет. Ты меня нашел. Ну хорошо, я сделаю выставку, только при одном условии: пусть Кабаков мне сегодня вечером по факсу пришлет проект памятника жертвам Холокоста» (что-то в этом роде). Я говорю: «Слава, он этого никогда не сделает».

«Не сделает? Ну попробуй». Я звоню Эмилии, она говорит: «Это совершенно исключено». В общем, этот спонсор отвалился. (Пресс-служба компании «Акрон» отказалась комментировать эту историю, без ответа остался и запрос о комментарии, отправленный Эмилии Кабаковой. — Forbes)

А до открытия выставки два месяца. Я пошел к Стелле Кесаевой и ее уговорил. Мы вместе встретились с Кабаковыми, Пиотровским, и все получилось. Потом я ее связал с фондом Роберта Мэпплторпа, и Стелла показала в своей галерее откровенные фотографии, те, которых не было на выставке в Эрмитаже. А я еще во время работы в Lufthansa делал в Москве первую выставку Хельмута Ньютона на трех площадках: в Пушкинском музее, в Музее декоративного искусства и в «Первой галерее» у Айдан Салаховой. В «Первой галерее» мы показали знаменитую его фотографию, где стоят рядом четыре гигантские голые бабы.

В Москву на открытие приезжал Ньютон. Мы мотались там по городу целую неделю, праздновали. И вдруг меня вызывает президент Lufthansa и говорит: «Ник, вот письмо от посла Германии в Москве. Почему наша компания поддерживает порнографию? Ответь, пожалуйста, я подпишу». Я написал ему вежливый ответ, что обнаженным телом человечество восхищается со времен античности, что Ньютон — не порнография.

Николай Владимирович, как у вас хватает терпения все это организовывать, годами всех слушать, объяснять?

На самом деле это очень приятно. Есть серьезные музейные люди, с ними можно замечательно общаться. И не все художники дураки, и у них очень хорошие идеи бывают. Например, Сергей Кищенко. Он выиграл премию Курехина за проект, посвященный Всесоюзному институту растениеводства,  которым руководил Николай Вавилов. Во время блокады в Питере сотрудники института спасали генетическую коллекцию зерна от крыс, умирали от голода, но зерна не ели. Немцев очень интересовали эксперименты с морозоустойчивыми культурами, которые вели ученые института Вавилова, и они вывозили семенной материал с оккупированных территорий в австрийский Грац, в институт генетики растений СС. Кищенко вместе с художниками из Австрии сделали реконструкцию событий 1943 года. Они взяли в аренду поле рядом с замком Ланах, где находился нацистский институт генетики, посадили зерна, и с апреля по август выращивали. Вот такая была акция «Поле коммуникаций». По-моему, это гениально. А помогала им Марианна Сардарова и ее фонд RuArts.

В России много интересных художников, с ними приятно иметь дело. Просто рынка нет, галереи не действуют как надо. И это проблема всего постсоветского пространства, за исключением разве что Прибалтики. Недавно обсуждали эту тему на конференции во время Венской ярмарки под эгидой Russian art focus.

Russian art focus, СМИ на английском, которое пишет о современном русском искусстве, возникло с вашей подачи?

Целый год уговаривал Дмитрия Аксенова (владелец  ярмарки Viennacontemporary. — Forbes) и  Инну (Инна Баженова, издатель The Art newspaper.- Forbes), чтобы они дали бюджет.  $100 000 в год — минимальный бюджет, там мало людей работают, два-три человека. Мало того, что современное русское искусство плохо известно в мире, но и русские богатые люди не покупают современное искусство. Немодно, непонятно. Они покупают все, что хочешь: Энди Уорхол, китайцев, но не русских.  Наш коллекционер здесь — это или фанатик, или понт какой-то.

Но есть интересные явления. Вне России, например, есть русские художники.  Этим надо постоянно заниматься. Поэтому так нужен Russian art focus.

Ваш отец, философ Владимир Ильин, которого называли апологетом русской культуры и который защищал ее от марксизма с одной стороны и от западных шовинистов — с другой. По сути, вы сейчас играете ту же роль?

У меня другой путь. Отец был вынужден эмигрировать в 1919 году, иначе это плохо бы для него кончилось. Он был доцентом Киевского университета. Россия всегда была главной темой для разговоров у нас дома. Я вырос в Париже в бедном доме, без холодильника, без центрального отопления и горячей воды. На кухне стояла печь, которую топили углем. Дома говорили только по-русски. Я всегда знал, что я русский.

Жил я в гостинице «Россия». Недолго думая, я вышел на Красную Площадь и стал раздавать книжки «Луки Мудищева». Через минуту или даже полминуты подошли два мужика и потащили меня. Оказалось, там внизу, в гостинице, целый отдел КГБ

В первый раз я поехал в Россию в 1965 году. Тогда я работал в турагентстве в Германии, сопровождал группу специалистов на конгрессе психологии в Москве. Богатые тогда останавливались в гостиницах — в «Метрополе», в «Национале», а я жил в общежитии МГУ. Для меня это было лучше всего. Там я познакомился с кучей ребят.

Мы пьянствовали по ночам, курили, слушали хорошую музыку, научились, как проводить девочек мимо этих страшных дежурных, сердитых бабулек. По ночам к нам в комнаты заходили дружинники. Но они уже были коррумпированы: даешь пачку Marlboro и дежурные отворачиваются. И с тех пор я постоянно езжу в Россию. Мне два раза закрывали визу в Россию.

Как-то в Лондоне я познакомился с Алеком Флегоном. Он издавал журнал «Студент» на русском языке, где, например, были частные объявления разных русских, с телефоном там и так далее, которые искали контакты  с другими специалистами. Как-то он пришел ко мне в гости во Франкфурт, я ему поставил кассету, где под музыку Чайковского Василий Качалов декламирует «Луку Мудищева» Баркова. Алек загорелся: «Я хочу такую запись! Я это издам». Мы с ним поменялись. В обмен на пленку он дал мне большой портрет какой-то украинки. Короче говоря, через несколько месяцев он напечатал книгу «Лука Мудищев» размером со спичечный коробок, где значилось издательство ЦК КПСС, с восторженным предисловием министра культуры Екатерины Фурцевой. И со вступлением министра обороны,  который призывал каждого солдата такую книжку держать при себе. Мне было 25 лет, я наивный молодой человек, привез 100 таких книжек в чемодане в Москву. У меня уже тогда было 50 друзей, все получили от меня в подарок по экземпляру. Но за день до отлета у меня все еще оставалось книжек 30. Жил я в тот раз в гостинице «Россия». Недолго думая, я вышел на Красную Площадь и стал раздавать эти книжки. Через минуту или даже полминуты подошли два мужика и потащили меня. Оказалось, там внизу, в гостинице, целый отдел КГБ. Забрали паспорт, забрали тираж, обыскали мою комнату и сказали: «Мы открываем уголовное дело, ты никуда не полетишь завтра», и так далее. И я сидел там несколько часов.

Страшно было?

Нет, не особенно. Но я не боюсь, я нагловатый такой. А потом вдруг отпустили, сказав: «Но больше не занимайся этим»

Но зато закрыли визу на год, как наказание, так сказать. А другой инцидент был позже. На заседании ассоциации «ФРГ-СССР» искусствовед Леонид Бажанов познакомил с карикатуристом, диссидентом Славой Сысоевым. Он делал суперкарикатуры. В СССР Сысоева посадили на два года. А я распространял его рисунки в прессе, публикации были в Англии, в Италии, потом мы устроили благотворительный аукцион, на который западные карикатуристы предоставили свои работы. Так мы получили 40 000 немецких марок, которые я отдал жене Славы в Москве. И естественно был шум, пресса, ребята узнали. И закрыли визу на 1,5 года. Тогда я пожаловался Леониду Замятину, который возглавлял общество «СССР-ФРГ»: «Леонид, ну что это за безобразие? Все-таки я люблю Россию». «Николаш, не беспокойся, скоро это все уладится», — говорил Замятин. Действительно, уладилось. А потом еще и русский паспорт мне выдали. Вышел закон, вернуть эмигрантам российское гражданство, если они хотят. Конечно, я захотел. Теперь я путешествую с русским паспортом в Казахстан, Азербайджан. Это удобно.

Николай Владимирович, а вы любите больше Москву или Питер? Свой день рождения вы отмечали в Питере, а не в Москве. Почему?

Моя мама родилась в Питере. У бабушки там был дом. В Питере мои старые друзья. И я связан с Эрмитажем. Поэтому и день рождения отмечал в Питере. Довольно скромно, пригласил только 180 гостей.

А чувство юмора у вас, как вы считаете, какое? Русское, английское, французское?

Наверное, все-таки больше английское. Но я не люблю цинизма. Цинизм разрушает жизнь. А мне в жизни серьезно повезло. У меня была прекрасная школа в Англии. Я женился, дети родились, мы жили в Германии. Работал там, где мне нравилось. И работа мне нравилась. Я всегда делал, что хотел. И был достаточно упорный. Жена меня во всем поддерживает. Дети нас любят. Так что с чего бы мне зло шутить?

Отмычка для миллиардера: как русское искусство используют для попадания в высшее общество на Западе