Неизвестное лицо дореволю-ционного капитализма

Осмысление российского пути — в его отличии от западного — давно занимает отечественных и зарубежных интеллектуалов. Размышления касаются разных аспектов: экономических, социальных, культурных и т. д. Однако наиболее перспективно выделение религиозного фактора. Здесь кроются истоки того, что называют российским своеобразием. Облик современных государств, относящих себя к европейской цивилизации, определяло развитие, отправной точкой которого выступил религиозный раскол — через его горнило прошли все страны континента. Западная Реформация, взорвав Средневековье, привела к кровопролитным войнам, завершившимся миром по принципу «cujus regio, ejus religio» («чья страна, того и вера»). Приверженцы и противники Реформации оказались разделены государственными границами. В одних странах возобладали католики (Италия, Испания, Австрия, Бельгия, Франция, Польша, Бавария и т. д.), в других — различные протестантские течения (Англия, Нидерланды, Швеция, Дания, целый ряд германских княжеств и т. д.).

В России церковное размежевание ХVII века также поделило общество на два непримиримых лагеря: тех, кто не изменил старому обряду, и тех, кто встал за реформы патриарха Никона. Но у нас это противостояние не привело по аналогии с Европой к территориальному разводу враждебных сторон. Правда, победу никониан, поддержанных царской властью, тоже можно считать воплощением принципа «чья страна, того и вера». Однако противоборствующие силы не разошлись, оставаясь в одном государстве. Россия, в отличие от европейских стран, разделилась внутри себя: на географической карте она была единой, на деле же образовалось два социума с разной социальной и культурной идентификацией.

Не менее судьбоносны последствия раскола и в экономической сфере. Как известно, Петр I, давший импульс фаб­рично-заводскому развитию, столкнулся с нежеланием дворянства погружаться в производственные хлопоты. В дальнейшем уже само правительство не поддерживало хозяйственных инициатив дворянства, полагая, что его главная миссия состоит в служении царю и оте­честву,  извлечение же коммерческой выгоды рассматривалось как своего рода «конфликт интересов».  Другое дело — старообрядцы, чье участие в подъеме российской промышленности хорошо известно. Многие специалисты сравнивают трудовую этику русских староверов с западными протестантскими течениями. Тем не менее не нужно забывать: при внешней схожести западные протестанты с середины ХVII века, то есть после окончания религиозных войн, проживали там, где они были хозяевами, а их вера имела государственный статус. Русские же старообрядцы оставались в государстве, где власть принадлежала идейно-религиозным противникам. Условия существования для них были откровенно дискриминационными.

В этом принципиальное отличие от западного варианта. В староверах по аналогии с протестантами усматривали таких же носителей здорового капиталистического духа. Однако староверческие реалии оказались ориентированы совсем на другое, имевшее не много общего с приоритетом буржуазных ценностей. Находясь под государственно-церковным прессом, староверы вынужденно нацеливались не на получение прибыли в пользу конкретных людей или семей, а на обеспечение жизнедеятельности своих единоверцев. Только такие общественно-коллективистские механизмы оптимальны в том положении, в котором жило русское старообрядчество. А потому его религиозная идеология освящала экономику, предназначенную не для конкуренции хозяйств и обоснования отдельной избранности, как у протестантов, а для утверждения солидарных начал, обеспечивающих существование во враждебных условиях.

В развитии этого «капитализма» институт частной собственности не играл существенной роли. Все основывалось на общинном кредите, которым наделялись наиболее расторопные и предприимчивые. Движение капитала определялось внутренними потребностями, малопонятными для внешнего, официального мира. Особенно это касается этапа первоначального накопления, на что в царской России указывали многие. В купеческо-крестьянской экономике эти процессы протекали настолько стремительно, что возникал вопрос: уместно ли в данном случае вообще говорить об этом, характерном для классического капитализма, этапе. Данное обстоятельство подметил А. Н. Островский в своих «Записках замоскворецкого жителя» (1846). Его рассказ об одном купце-раскольнике начинается таким образом: «Как он сделался богатым, этого решительно никто не знает. Самсон Савич был простым набойщиком в то время, как начали заводиться у нас ситцевые фабрики; и вот в несколько лет он миллионщик». Подобное в российской действительности — правило, а не исключение. Знакомясь с историями успешных предпринимательских родов, мы сталкиваемся с одним и тем же явлением: большие средства внезапно оказывались в распоряжении людей, ранее занимавшихся разве что незначительной торгово-кустарной деятельностью.

Проиллюстрируем это на столь любимом историками семействе Рябушинских, точнее на одном факте, сыгравшем ключевую роль в их восхождении. Основатель династии Михаил Рябушинский перешел в раскол из православия в 1820 году, женившись на старообрядке. До этого он — обычный мелкий торговец, но благодаря коммерческим задаткам получил в новой среде более серьезную торговлю, став купцом третьей гильдии. В 1843 году произошло важное событие: супруги Рябушинские устроили брак своего сына Павла с Анной Фоминой, внучкой священника Ивана Ястребова — одного из самых влиятельных деятелей Рогожского кладбища, где ничего не происходило без его благословения, в том числе и выделение общинных средств. Доступ к деньгам сделал свое дело: через три года у Рябушинских появилась крупная фабрика с новейшим оборудованием, и это позволило им подняться на вершины предпринимательства Москвы. Разумеется, такие источники финансирования не фиксировались статистическими отчетами. Но о том, что дело обстояло именно так, косвенно свидетельствуют собираемые властями данные о действующих мануфактурах. В материалах обращает на себя внимание формулировка: фабрика «заведена собственным капиталом без получения от казны впомощения». В просмотренном нами перечне, включающем более сотни предприятий московского региона разного калибра, она встречается практически в 80% записей.

Вот на таких основах раскол превратился в огромную конфессионально-хозяйственную корпорацию, действующую на внутрироссийском рынке. К середине ХIХ века обороты внутренней торговли, достигавшие ежегодно примерно 900 млн рублей, практически целиком приходились на произведенные и потребленные внутри страны промышленные товары. В то же время внешняя торговля, на 96% состоявшая из вывоза зерна, леса и сырья, находилась в руках дворянства, иностранных купцов и в стоимостном выражении не превышала 250 млн. Причем внутренняя торговля протекала преимущественно вне бирж. Этот торговый институт европейского типа не привлекал внимания русского купечества. Например, московская биржа, открывшаяся в 1839 году, не очень интересовала местные деловые круги: большинство не спешило посещать ее, предпочитая собираться в трактирах по окрестностям. Лишь в начале 1860-х годов удалось буквально силой загнать купцов и фабрикантов внутрь здания. Как отмечал историк и издатель Н. А. Полевой, в Петербурге — политика, двор, близость Европы; Москва же — «матка нашей русской фабрикации», никакой политики, вся биржа помещается на крыльце Гостиного двора, а предприятия работают, не думая о понижении или повышении курса акций и облигаций.

Характеризуя этот «капитализм», следует обратить внимание и на то, что не только те, кому было поручено управлять активами, но и рядовые единоверцы, работавшие на производствах, тоже не воспринимали эту собственность как частную (то есть конкретно чью-то). Это прослеживалось не только на небольших производствах, но и на появляющихся крупных мануфактурах. Например, в староверческом анклаве Иваново в 1830‒1840-х годах уже насчитывалось около 180 фабрик. Их владельцы — Гарелины, Кобылины, Удины, Ямановские и др. — известные имена в центральной России. Заметим, что возглавляемые ими предприятия состояли из артелей, являвшихся основной производственной единицей. Артель непосредственно вела дела, «рядилась с хозяином», определяла заработанное, то есть оказывала ключевое влияние на весь ход фабричной жизни. Там сформировался особый тип «фабричного», «мастерового», психологически весьма далекий от работника по найму в классическом капиталистическом смысле этого слова. В официальной России это порождало разговоры о том, что фабрика портит народ, что под ее влиянием простолюдин утрачивает чистоту нравов. Власти той эпохи усматривали здесь криминализацию взаимоотношений, недоумевая: как могут простые фабричные работники держаться с хозяевами с наглой самоуверенностью и ставить себя с ними на равных? Эту черту фабричной жизни дореформенной России подметили и советские историки. Правда, их вывод был своеобразным: якобы фабричная жизнь начинала вырабатывать людей, небезропотно переносящих произвол и эксплуатацию.

Вот этой хозяйственно-управленческой модели, сформированной расколом, во второй половине 1850-х годов и был брошен вызов.  Московский митрополит Филарет (Дроздов) открыто бил тревогу по поводу существования общественной собственности, которая, будучи твердой опорой раскола, «скрывается под видом частной». Все это слишком явно напоминало о социалистических и коммунистических воззрениях, к этому времени набравших популярность на Западе. И Николай I со свойственной ему решимостью приступил к демонтажу экономической системы староверия. Главный удар направлялся на купечество, по имперскому законодательству — владельцев предприятий и мануфактур, которые на деле создавались на средства раскольничьих общин. Отныне числиться в купеческих гильдиях могли только те, кто принадлежал к синодальной церкви или единоверию; все русские купцы обязывались предоставить свидетельства об этом от православных священнослужителей; в случае отказа предприниматели переводились на временное гильдейское право сроком на один год. В результате все староверческое купечество оказалось перед жестким выбором: лишиться всего или поменять веру. Многие склонялись (или делали вид, что склонялись) к последнему.

Последствия такой государственно-церковной регистрации выявились быстро. Главное — купцы-староверы и члены их семей в правовом отношении оказались полностью привязаны к своим торгово-промышленным делам. Теперь сменить собственника по инициативе раскольничьих наставников или советов стало гораздо сложнее, чем прежде: решения каких-то малопонятных и нелегитимных структур власть, даже с учетом немалой коррупции, не признавала. Более всего это коснулось крупных коммерческих предприятий, ставших слишком заметными, чтобы без законных на то оснований проводить смену легальных владельцев. Юридический фактор становился все более весомым, а общинные возможности в управлении торгово-экономическими сетями резко снижались. Поэтому с 60-х годов XIX века новых имен среди крупных купцов-старообрядцев практически не появлялось, а известные фамилии закрепили свои позиции.

Отмена крепостного права интенсифицировала капиталистическое развитие сверху, начался приток иностранного капитала, создание банковской системы. Патриархальное, в сущности, староверческое хозяйство выглядело оптимальным лишь в условиях неразвитости финансовых институтов. Теперь присутствие в экономике зависело от использования реальных буржуазных отношений. Бывшие управленцы стремительно вживаются в роль подлинных хозяев когда-то вверенных им активов. Вот, как, например, новую обстановку на владимирских мануфактурах пореформенного периода, запечатлел литератор Ф. Д. Нефедов: «Старики-фабриканты, которые хорошо помнили свое родство с рабочими и знали, что только их труду они обязаны своим богатством и славою, сошли со сцены; их место заняли молодые… Всякое нравственное звено отцов-фабрикантов с их рабочими перестало существовать, было порвано; теперь никакой общности в интересах не существует. Есть только два, резко один от другого отделенных класса: наверху пьедестала стоит горсть фабрикантов, этих новых божеств, а внизу его лежат распростертыми десятки тысяч новых париев». Как писали в 1874 году «Отечественные записки», масса раскольников (мещан, крестьян, рабочих) отшатнулась от богатых горожан и от купцов, «брады честные оскобливших» ради коммерческих привилегий и официальных почестей.

Николаевский запрет на веру фактически привел к образованию многих предпринимательских династий крестьянского происхождения. Итогом этого стало появление в России мощной группы купеческой буржуазии. Проблемы наследования, не имевшие для нее ранее практического значения, выдвигаются теперь на первый план. Передача собственности, промышленных активов следующему поколению превращается для новых хозяев в непростую, психологическую задачу. Оборотной стороной этого болезненного процесса стала благотворительность, широко распространившаяся в купеческой среде. По сути, это своего рода инструмент социального сглаживания последствий, вызванных распадом староверческой экономики. В пореформенный период именно добровольная (как бы с хозяйского плеча) благотворительность заменяет действовавшие ранее механизмы распределения торгово-промышленных доходов. В основе купеческой благотворительности лежало стремление расплатиться со своими единоверцами за нажитые капиталы и собственность с помощью различных даров, учреждения общественно полезных заведений и т. д. Многие пожертвования были значительными, обрастая легендами и вымыслами. Однако эта практика не достигала желаемого: утверждение в России института частной собственности сталкивалось с большими трудностями.