Настоящие коллекционеры избегают громких аукционов. Они предпочитают тайну
Директор Московского аукционного дома Михаил Перченко коллекционирует искусство. В этом нет ничего необычного. Коллекционирует он живопись из Западной Европы, причем не моложе середины XVII века. В этом, кажется, тоже нет ничего необычного. Но только на первый взгляд — коллекционеров, подобных Михаилу Перченко, в России не больше дюжины. Притом что россияне ежегодно тратят на произведения искусства десятки миллионов долларов, это едва ли не единственная сфера потребления, где они последовательно покупают отечественное. Русское искусство стремительно превращается в дефицит и столь же стремительно дорожает. Сметают все, не особенно вдаваясь в вопросы качества. Классический же музейный репертуар, значительно более распространенный, бесспорный в смысле происхождения и художественных достоинств и стабильный в отношении цены, их мало интересует.
В коллекции Перченко — Кранах и Альтдорфер, Рембрандт и Альдегревер, Йос де Момпер и Хендрик де Клерк, первоклассные работы французских и итальянских мастеров. Всего 57 картин. Собранию такого уровня могли бы позавидовать многие музеи. Могли бы, но не завидуют. Хотя бы потому, что вряд ли знают о коллекции Перченко. «Коллекционирование, — говорит он, — всегда связано с некой тайной. Во всяком случае, в России. Князь Кочубей хранил свою коллекцию под Полтавой и никогда никому не показывал. И что? После революции коллекцию вывезли на 130 подводах, она пропала и нигде не всплывала с 1919 года. А Щукины и Морозовы показывали коллекции, и они попали в музеи». Музеи же Перченко недолюбливает. «Музеи, — говорит он, — это кладбища искусства. Народ не должен видеть все. Искусство — оно избирательно. Великие музеи всегда создавались на базе частных коллекций. Уффици — семьи Медичи. Музей истории искусства в Вене — короля Рудольфа».
Коллекционеры скрытны не только в России. Они любят рассказывать, но не любят показывать: сторонятся дилетантов, боятся грабителей и конкурентов. В Италии, где, по данным ЮНЕСКО, хранится 60% всех мировых художественных ценностей, Перченко под страшную клятву молчания пустили осмотреть собрание частного замка — десятки, сотни шедевров, которые уже несколько столетий не покидали своих мест и которые мало кто видел и никто никогда не фотографировал. В Италии, рассказывает Перченко, коллекционеры воюют с государством — не хотят платить налог на имущество, который бы их разорил. Государство не позволяет продавать предметы из коллекций, без чего коллекции не могут развиваться, а коллекционеры, в свою очередь, не пускают к‑себе музейщиков и искусствоведов. В‑России есть опасности пострашнее. В‑1999 году в Москве похитили сына Михаила Перченко Кирилла и требовали за него многомиллионный выкуп. Молодой человек десять месяцев провел в чеченском плену и в конце концов сумел бежать, а многие из его товарищей по несчастью погибли. Про это Михаил Перченко не рассказывает.
Хотя рассказывает он хорошо и охотно. Например, про то, как стал коллекционером: «Когда мне было лет двенадцать-четырнадцать, я учился в Гнесинской школе. По воскресеньям ходил на оркестр, играл на скрипке. После оркестра было три развлечения — съесть пирожное в булочной на углу Николопесковского переулка и Старого Арбата, поболтаться в зоомагазине и пройти через комиссионные магазины. В одном из них по воскресеньям собирались все коллекционеры города. Я стал задавать им разные вопросы, они меня учили… Так что к семнадцати годам я уже вполне профессионально разбирался в искусстве». Эту историю я слышал в исполнении Михаила Перченко дважды с интервалом в неделю: он повторил ее почти слово в слово, но так, что мне оба раза казалось, будто он приоткрывает интимную тайну. А три года назад он очень похоже рассказывал свою биографию другому журналисту для другого журнала. Хорошая легенда — необходимое условие жизни в полуподполье.
Впрочем, иногда даже опытный конспиратор путается в показаниях. «Знаток и искусствовед — абсолютно разные профессии, — поясняет Перченко особенности своей деятельности. — Знаток должен иметь глаз и великолепную память. Такой глаз — вещь в тысячу раз более редкая, чем абсолютный слух. Последний великий русский знаток Виктор Никитич Лазарев любил повторять, что искусство умерло в 1685 году, потому что тогда родился первый искусствовед». Эту байку я тоже слышал дважды. Во второй раз искусствовед родился в 1676-м. А в том, трехлетней давности, интервью — аж в 1718-м.
Сам Перченко родился в 1946-м и успел побыть скрипачом, психиатром и, по его собственному выражению, «спекулянтом»: «Я уволился из клиники Корсакова и числился директором передвижных выставок при РосИзо — была такая контора по пропаганде искусства. Я должен был отправить выставку, развесить, потом было три месяца свободных. Это давало мне большую по советским временам зарплату — 400 рублей и массу свободного времени. Я ездил по провинциальным городам и покупал у известных мне людей иконы. В Ярославле, Иванове, Орехово-Зуеве, Павловском Посаде — это золотой треугольник старообрядства в России — были самые красивые иконы XIX века, но можно было наткнуться и на иконы XV века — только старообрядцы умели их сохранять».
Иконы стали для Перченко бизнесом, но как коллекционера его привлекало исключительно искусство Западной Европы. Еще в начале 1980-х Перченко утвердился во мнении, что русское искусство — за исключением разве что иконописи XV века — вторично по отношению к европейскому. Это и предопределило состав его будущей коллекции. В Советском Союзе, вопреки распространенному мнению, вполне можно было найти произведения высокого уровня. Русские аристократы традиционно собирали европейскую живопись, русские портреты и русскую же поместную мебель. После революции собрания особо скрытных коллекционеров избежали национализации (по крайней мере частично) и осели в частных руках, еще кое-что попало в СССР из Германии после войны. Коллекция Перченко началась с того, что он купил значительную часть работ из собрания своего коллеги, эмигрировавшего в Германию. Из тех картин у Перченко сохранились лишь четыре: «Коллекционирование — очень жесткая и жестокая вещь. Как ты ни любишь свои картины, а появилась новая, чуть-чуть лучше — ты уже обязан одну из старых картин продать. Коллекция должна расти в уровне». Но с 25‑картинами Перченко не расстанется уже никогда — по его словам, уровня выше не бывает.
Сколько стоит его коллекция? «Мне предлагали за нее очень хорошую сумму, — отвечает конспиратор, — но я подумал: что я сделаю с этими деньгами? Уеду во Францию — куплю квартиру в Париже, дом за городом, три машины. А что буду делать с остальными? Потрачу на картины! А зачем? Ведь все уже есть».
Между тем коллекционирование западноевропейского искусства — дело весьма прибыльное. По словам Перченко, цены стабильно растут на 10% в год, а раз в десятилетие происходит ценовой скачок, когда стоимость работ удваивается. Еще одно преимущество европейской живописи — на этом рынке очень мало подделок. После того как в конце 80-х стали применять новые методы датировки, пространства для изготовителей фальшивых полотен почти не осталось. «Разве что Питера Воувермана можно выдать за его старшего брата Филиппа, на цене это не очень отразится, так что не стоит и пробовать, — говорит Перченко. — А вот во времена Третьякова во Франции и Германии на русский рынок работала целая отрасль — брали старые доски и рисовали. Кстати, вы знаете, как появилась Третьяковская галерея?» Уже по одному этому вопросу я догадываюсь, что правды про Третьяковскую галерею я не знаю. «Павел Михайлович Третьяков решил собирать голландцев и потратил на это 600‑000 рублей золотом. И когда среди всех его голландцев из великих мастеров не оказалось ни одного подлинного, то он дал себе слово, что дальше он покупает произведения искусства, только стоя рядом с живым художником». Ну а теперь ситуация переменилась, и несомненно подлинные русские картины висят в Третьяковке. А вся могучая фальшиндустрия по-прежнему работает на благодарный русский рынок.
Перченко не только коллекционирует живопись, он также выступает посредником для других собирателей. В своей нише он, вероятно, — единственный дилер в России. Нельзя сказать, что у Перченко нет отбоя от клиентов — по его словам, это как раз те самые десять-двенадцать российских коллекционеров западноевропейского искусства. Кто эти люди? «Работник президентской администрации, банкиры, владельцы крупных фирм. Они все есть у вас в списке. Десяти клиентов хватает — у серьезного дилера редко бывает больше». Перченко говорит, что цены у него существенно ниже западноевропейских, и объясняет этот парадокс так: «В этом нет ничего удивительного — здесь очень мало покупателей. Представьте себе уровень наших богатых людей. Они никого не знают, кроме Шишкина и Айвазовского. Вот за это они готовы платить любые деньги». За европейскую же живопись, говорит Перченко, ни один из его клиентов не выкладывал больше $250‑000. Какой смысл продавать так дешево? На насыщенном европейском рынке продажа работ высокого уровня занимает намного больше времени, чем в России. А Перченко, как и большинство дилеров, зарабатывает не на продаже, а на покупке — искусство дилера заключается в том, чтобы находить произведения искусства по ценам значительно, иногда в разы, ниже рыночных.
По традиции, огромные деньги за произведения искусства платят на аукционах. Между тем, говорит Перченко, аукционы Sotheby's или Christie's — мероприятия сугубо дилерские. И ни один из присутствующих на торгах дилеров никогда не допустит, чтобы посторонние могли купить там что-нибудь дешевле, чем у них в галерее. На небольших аукционах — типа венского Dorotheum, штутгартского Nagel или лондонского Phillips — другая проблема: их слишком много и там слишком велик процент второсортных работ. Чтобы купить что-нибудь действительно ценное, надо посещать их все и регулярно, а это могут позволить себе только профессионалы. Гораздо разумнее найти себе постоянного дилера — с большинством из них можно познакомиться, например, на ежегодной антикварной выставке в Маастрихте.
Квартира Перченко слишком обжитая, чтобы напоминать музей. Скорее, в ней есть что-то от крепости — бронированные окна, сейфовые двери.
— Боитесь грабителей? — спрашиваю.
— Да нет, — отвечает, — сюда так просто не попадешь: кругом видеокамеры.
По соседству с домом коллекционера — европейские посольства и высокие российские инстанции.
— А что угрожает сегодня коллекционеру?
— Число профессиональных коллекций, которые собирались в 1950–1960-е годы, сократилось почти до нуля. Это связано с политикой государства — люди устали от того, что у них отбирают коллекции, у меня самого ее отбирали в советское время три раза.
— Но сейчас ведь не советское время…
— Ну и что, — отвечает мне человек, который хорошо знаком с людьми, стоящими сейчас у власти, — у нас не могут остановиться. Когда наверху отбирают компании у олигархов, в деревне будут отбирать козу. Я совершенно не уверен, что у меня не отберут мою коллекцию. Но меня это нисколько не расстроит. Потому что у меня нельзя отнять мозги.