«Физическое воспитание»: роман о взрослении в мире, где красивой женщиной быть опасно
В машине рядом с незнакомым мужчиной иметь грудь кажется еще хуже, чем коленки. Каталина была бы рада скрестить руки и отгородить свою грудь от его взгляда, но, как ей ни страшно, она не хочет его оскорбить. Может, никакой он не насильник, и, как диктует ей воспитание, не следует делать ничего такого, что могло бы задеть его чувства (или подать ему идею). Хоть бы он не догадался, что я ему не доверяю, говорит она себе, а то вдруг он просто решил меня проверить. Вот только на что проверить? На доступность? Некоторое время Каталина наблюдает за проплывающим мимо пейзажем. Она что угодно отдала бы, лишь бы сейчас возвращаться в город на автобусе, сидеть, прислонясь головой к стеклу, и представлять, что идет дождь и что она в клипе Криса Айзека, в роли самого певца, а не красотки модели, и без всяких там непонятных чувств.
Мужчина сует руку в карман рубашки и вытягивает наружу пачку «Фортуны». Не отпуская руль, он ковыряется в ней пальцами, доставая сигарету. Каталина замечает, как он сперва облизнул губы, чтобы фильтр сразу к ним приклеился. Папа делает точно так же. Выходит, этот мужчина, как папа, тоже человек. Он роется в том же кармане в поисках огня. Со второго щелчка зажигалки он прикуривает и затягивается глубоко-глубоко, так что весь рот заворачивается внутрь. Каталина присматривается к нему: вдруг получится вычислить его истинные намерения. Поймав ее взгляд испуганного мышонка, мужчина опять заливается хохотом и показывает челюсти: все зубы на месте, безупречной формы, но далеко не белоснежные (разве что по контрасту с темными деснами). Какими бы они ни были, эти зубы вызывают у нее отвращение, она тысячу раз предпочла бы кривые зубы Хуана — мальчика, с которым познакомилась в лучшие выходные своей жизни. На самом деле у Хуана кривые только нижние резцы, и вообще она не знает, с какой стати сейчас вспомнила про его зубы и почему стала с ним встречаться. Может, из-за эйфории той субботы? Или потому, что он дал ей свой телефон и она чувствовала, что теперь обязана ему позвонить? Потому, что имена «Хуан» и «Каталина» хорошо смотрелись рядом в кружочке? Потому, что по Хуану сходили с ума все девчонки в классе? Для того, чтобы ее не называли лесбухой? Чтобы мальчики из школы увидели ее с ним и прекратили играть с ее попой в «трону — не трону»? Или потому, что Сильвия завела себе парня, а она не хотела отставать? Или чтобы не ходить так часто в гости к Сильвии? Или чтобы прийти к ней и отец Сильвии увидел Хуана? Да даже не обязательно, чтобы увидел: достаточно при отце подруги несколько раз упомянуть Хуана, как будто имя одного мужчины служит заклинанием, оберегающим от остальных.
У Хуана челюсть с дефектом. Прямо посередине один из нижних резцов находит на другой, поэтому челюсть у него немного выдается вперед, а звук «с» у него получается такой насыщенный, неестественный, как выстрел дробью в первый день сезона охоты на мелкую дичь. Может, он совсем не поэтому немного брызгает слюной, когда разговаривает, но Каталина считает, что дело именно в зубе. Когда они начали встречаться, она все время смотрела на этот зуб. Эта аномалия вызывала у нее отвращение и в то же время притягивала; еще Каталина обратила внимание на желтоватый нарост, соединявший этот резец с двумя соседними. А прямо за ним рос еще один зуб, дополнительный, почти незаметный, но она высматривала его всякий раз, как Хуан открывал рот. Он часто замечал, как она наблюдает за движением его губ, и тогда Каталина отводила взгляд, чтобы он не спросил, что это она так зачарованно разглядывает. Хуан ей нравился, потому что на самом деле не нравился: он был совершенен в своем несовершенстве, и поэтому она полагала себя освобожденной от обязанности казаться совершенной, как требовали мама и журналы, которые покупали одноклассницы. Хуану же, наоборот, никто не говорил, что он не идеален, и даже складывалось впечатление, что он убежден в собственной безупречности или как минимум считает, что достоин в жизни всего лучшего. Может быть, поэтому, провстречавшись с Каталиной почти четыре месяца, Хуан счел, что теперь может притязать на нечто большее, чем поцелуи.
— Ана говорит, что в натуральном виде оно лучше всего.
— Кто — оно?
— Ну, это дело.
— Какое еще дело? — не унималась Каталина, притворяясь, что не поняла.
— То самое, каким моя подруга Ана уже занималась с Карлосом. Она говорит, в первый раз лучше без резинки.
Каталина наморщила нос, как человек, который, войдя в дом, обнаруживает, что где-то наступил кроссовками в собачье дерьмо.
— Потому что с резинкой — это неестественно, — продолжал Хуан. — От этого даже бывает этот, как его, профилактический шок.
Может, у него это и вызовет шок, но позволить, чтобы ей совали внутрь чужую часть тела (да еще, возможно, не очень чистую), — ни за что, подумала тогда Каталина. Она не стала спорить с Хуаном, потому что не хотела задеть его чувства или дать понять, что эта тема не вызывает у нее ни малейшего интереса.
Хорошо, что она хотя бы издалека поняла, к чему он клонит, и успела подготовиться — запастись оправданиями, чтобы ни на что не соглашаться. С отцом Сильвии так не получилось. Что, если она дала ему согласие, сама того не заметив? Она ведь не сказала «нет», хоть и «да» тоже не говорила. Она вообще ничего не сказала — только попыталась отвести лицо в сторону, но, может быть, это надо было делать решительнее. А еще она могла закричать, но подумала тогда, что у нее будут проблемы или она поставит в неудобное положение этого мужчину, отца той самой подруги, которая всегда так хорошо к ней относилась и чья семья до того дня казалась Каталине гораздо лучше ее собственной.
С Хуаном, наоборот, всегда было понятно, чего она хочет или не хочет. Ладно еще, что она пыталась ходить на каблуках и однажды затолкала себя в бархатное платье с подплечниками, но совать кусок чужой плоти туда (теперь это даже не называлось тем местом) — это уже из ряда вон. А сексом она не хотела заниматься не столько потому, что была ханжа, пуританка или мужичка, как болтали у нее за спиной некоторые девочки в школе или те ребята с дополнительных занятий, сколько потому, что не рисковала кому-то доверить свое тело. Она сама не проявляла нежности к собственному телу, и кто бы ее ни трогал — тот мальчик со своей игрой в доктора, или настоящие доктора, которые ее выслушивали своими стетоскопами, или мама, пытающаяся стереть ей безымянную часть тела, — Каталина чувствовала в этих прикосновениях не ласку, а равнодушие экспериментатора, и она не сомневалась, что Хуан птица того же полета, тем более что он еще ни с кем не спал. Зато с парнем кажется проще: никто точно не будет сравнивать одно тело с другим. Если бы она покопалась в себе, то обнаружила бы, что не испытывает к Хуану никакого влечения и что в глубине души ее воротит от мыслей о девственности и ее лишении, о собственном теле с чужим телом, о своем теле с телом Хуана — буэ… Она совсем не это воображала, когда фантазировала о том, как заведет себе парня, и сомневалась, стоит ли таких неудобств возможность в один прекрасный день покинуть родительский дом. Может быть, когда-нибудь в будущем она отважится на это, но точно не с Хуаном; правда, пока что она не пресекала его уговоры (они же попытки давления), и он рассчитывал вскоре сообщить во всеуслышание, что он сам уже не девственник и вдобавок лишил девственности девушку.
Как раз в то время к ним в школу приходили с лекциями по половому воспитанию. Каталина помнит, что несколько девочек и один мальчик из ее класса были освобождены от этих занятий по религиозным убеждениям, как будто от убеждений у тела пропадают отверстия и выступающие части. Ей самой тоже пришлось бы пропустить эти занятия, если бы она не наловчилась подделывать папину подпись. Она думала, там будут рассказывать, как не заразиться ВИЧ и другими болезнями, но почти вся лекция оказалась о том, как предотвратить беременность, чтобы не пришлось делать аборт. Она заметила, что обращались только к девочкам, а мальчики гоготали даже тогда, когда объясняли, как надевать презерватив. Ката лина слушала лекцию, как будто все это не имело к ней отношения, — как будто у нее между ног ничего нет, а если и есть, то стерильное и бесплодное, вроде того как она в начальной школе думала (как и некоторые одноклассницы), что женщина может забеременеть, только если по-настоящему захочет. Биологические детали ее не интересовали ни на тех уроках в женской школе, ни на этих лекциях, тоже сосредоточенных вокруг одного вопроса. Каталину гораздо больше занимали другие вопросы (волновавшие и Хуана). Например, что значит, если девушка говорит «да», или говорит «нет», или вообще ничего не говорит (хотя она заключила, что молчание, видимо, означает одно большое «да» на все). Еще она приняла за норму то, что девушки соглашаются на это дело без презерватива. Потому что парни их просят. Наверняка рассказывают им про токсический профилактический шок или что-нибудь в этом роде. Может быть, потому что не уступить желанию парня означает рисковать, что он ее бросит, или остаться беззащитной перед более страшной угрозой, например, волком. В общем, Каталина по-прежнему думала, что девушки занимаются этим по какой угодно причине, кроме как по собственному желанию. На женское желание она смотрит с таким же сомнением, с каким пьет пиво: горький вкус надо терпеть, говорит она себе, надо просто привыкнуть. Она представляет, как скажет кому-нибудь (но не Хуану): «Ладно, давай лишимся девственности», — покорится и примет его семя, и поначалу это будет как пиво, которое она так и не научилась пить не морщась, а потом обернется роскошным золотым дождем, как на той картине в стиле модерн, где Зевс в таком облике проникает в вагину Данаи, мифической царевны, которую отец заточил в пещере, чтобы она не зачала ребенка, потому что оракул предсказал, что этому ребенку суждено его убить.