«Златовласка»: рассказ о девочке, которая нашла в себе силы перестать бояться
Дома тоже не найдешь покоя. Ей доставался от силы час тишины, а потом приходила с работы мать — и начиналось. «Поля, у меня все готово, иди ужинать!», «Зачем ты вечно плетешь эту косу? Все девочки ходят с распущенными!», «Опять ты, Полюшка, ночью кричала…» Полина припоминала свой сон: не то полет, не то падение — навстречу мчались зеленые полосы, свистело в ушах. «Давай-ка ты ляжешь отдохнешь». Да разве с тобой отдохнешь, мама? Мне бы и правда лечь, отвернуться лицом к стене, ни о чем не думать, но ты же будешь подсаживаться, и трогать за плечо, и задавать вопросы. Как же от этого устаешь! От того, что жизнь — вся, до самой маленькой минуты, — проходит у кого-то на глазах. Ну да, да, не у кого попало, у близкого человека, но ведь это еще хуже.
Полина говорила: может, ипотеку оформить, мам, сколько можно жить друг у друга на голове? У матери в глазах возникало тоскливое выражение — зверек пойманный, загнанный в угол. Она и метаться начинала, как зверек: бросится к шкафу, начнет хватать книги, переставлять камни, которые остались от отца, — единственное, что от него осталось. Приходилось идти в кухню, заваривать чай, брякать ложечкой, чтобы мать появилась, присела на край старой щербатой табуретки.
Когда Полина была маленькая, она влезала на эту табуретку после ванны, и мать накидывала ей на плечи большое, как плащ, махровое полотенце, чтобы волосы не мочили халат. Влажные волосы были темными, но, просыхая, меняли цвет: сначала в них зажигались одиночные рыжие искры, потом искр становилось больше, а потом такое начиналось сияние! Особенно если встать под лампочку — жар, огонь! Полина казалась себе принцессой, сказочной Златовлаской, а щербатая табуретка была ее трон. По-английски Златовласка — Голдилокс…
Мать на троне сидела неловко, поджимала ноги в растоптанных тапочках.
— Я понимаю, Полюшка, тяжело, неудобно, но вдруг поднимут цены или, там, не знаю… Неужели я так уж мешаю тебе?
Руки ее с выступающими темными венами так и ходили — хватались за сахарницу, за край стола, покрытого выцветшей потертой клеенкой. Невозможно было на это смотреть, и Полина отворачивалась к окну.
За окном сумрачные улицы, сумрачные дома и нет горизонта. Челябинск после телепередач «Наша Раша» стал каким-то не настоящим, а фольклорным городом — анекдотичным и страшным одновременно. «Челябинские бабки настолько суровы, что в автобусе им уступает место даже водитель!» Наверное, это они, бабки-ведьмы, наколдовали так, что не было в сумрачном городе ни зимы, ни лета, ни осени, а только два сезона сменяли друг друга: время, когда пыль, и время, когда грязь.
Сейчас, в феврале, грязь получалась от борьбы с гололедом. Крупным серым песком засыпаны все тротуары, и ветер-мусорщик гоняет по ним содержимое переполненных урн.
Мать в конце концов простудилась от этого ветра. Простудилась, осталась дома, но в кровати ей не лежится: идет на кухню, нечесаная, шмыгающая носом, в ночной мятой рубашке, наливает Полине чай, мажет маслом батон, смотрит больными глазами.
— Ну вот в чем ты ходишь? Ты же красивая девочка! Разве ты хочешь быть, как серая мышь? Давай-ка, пока ты ешь, я тебе платье поглажу.
Платье шерстяное, с длинными рукавами — мать, слава богу, помнит, что Полина не носит с короткими. Только вот цвет… Радостный цвет молодой травы. Нельзя, нельзя надевать такое в школу! Но и убежать, шмыгнуть за дверь в привычных черных джинсах тоже теперь нельзя. Приходится натягивать колготки и нырять в мягкое, зеленое, теплое от утюга.
— Ну? Посмотри, как красиво! — Мама тянет Полину к зеркалу.
Полина обреченно смотрит себе в лицо. Тонкий нос, беспокойные карие глаза. Мышь. Мышь-полевка.
За правым ухом можно нащупать тонкий, самый маленький шрам.
В начальной школе она была такой же, как все. Ну бледная, конечно, очень худая. И вот шрамы. Но их Полина всегда знала как часть себя, поэтому, не стесняясь, носила футболки, бегала в шортиках. Дворовые мальчишки шрамам даже завидовали.
С этими мальчишками с июня по август они гоняли на великах по пыльным улицам — возвращались домой тоже пыльные, с черными коленками, — а в зимние каникулы лазили по гаражам, прыгая оттуда в нечистые, будто прокуренные, сугробы. Однажды на них разоралась какая-то бабка: «Шею захотели свернуть? Я щас вам сама сверну! Ну-ка сдристнули оттуда!» Бабка толстая, пальто врезается под мышки, пуговицы вот-вот отлетят. «Еще и девочку подговорили!» — «Дак это она нас сюда привела…» — пробормотал маленький и глупый Тимкин.
А в шестом классе мать ей про все рассказала.
— «Вам, мамочка, еще повезло! Люди и с меньшей высоты падают и не выживают !» Тьфу-тьфутьфу, не к тому будь сказано… Три года! Три года по больницам! Так что у тебя, доча, можно сказать, два дня рождения.
Именно в то время пришлось продать их большую квартиру, именно тогда ушел отец. Полина же, дура, слушала и радовалась: два дня рождения! Целых два в году!
— Можно я тогда буду оба отмечать?
Она принесла в класс кулек с конфетами. И поделилась историей возвращения с того света.
— Так ты, получается, восстала из мертвых! — сказала классная.
На задней парте хохотнул Сенька Савченко.
— Восставшие из ада…
— Из зада! — ляпнул Тимкин, который вырос, но умнее не стал.
И тут же подхватили, заорали, завыли, шелестя фантиками ее конфет:
— Зомби…
— Зловещие мертвецы!
— Уэ-ха-ха!
— А ну, тихо! — крикнула классная.
Но было поздно: все уже началось. Началось, и теперь непонятно, когда закончится. Метеорит, что ли, должен упасть на Землю, чтобы «те» вымерли, как динозавры?
Хорошо, что дружить можно не только с людьми. Хорошо, что на втором этаже школы есть дверь, которую другие редко открывают. Большая комната с окнами на юг, между окнами растет в кадке невиданное дерево фикус, с листьями большими и кожистыми, похожими на гладкие лапы. Вверху лапы упираются в потолок — фикус-атлант держит здешнее небо. Под этим небом поднимаются вверх дома-стеллажи. Когда ходишь между ними, то от одного запаха старых страниц, книжного клея, сухой пыли становится легче на душе.
Иногда Полина забегала сюда даже до уроков, но сегодня — проклятое платье! — времени на это не осталось совсем.
В полутемной раздевалке одежда — пустая человеческая оболочка — висит, легко покачиваясь, будто все еще храня движения всех, кто выпростался из нее, умчался в классы: успеть доучить стих, повторить правило, списать домашку, пока не прозвенел звонок.
Полина вылезла из пуховика, пристроила его под чьей-то объемной шубой. Проверила: вроде не видно. Эта привычка появилась год назад, в седьмом классе — после того как ей, выкинув из карманов варежки, напихали туда живых червей. Поймала краем глаза свое отражение в зеркале: узкий изумрудный силуэт. Такой… грациозный.
А может, и ничего, подумала Полина. Может, еще обойдется. Тем более что первой по расписанию — математика.
Жуда-Изольда всегда вызывала к доске тех, кто не был готов к уроку. Вычисляла их с одного взгляда. Рассказывали, что сразу после пединститута распределили Изольду в тюрьму, преподавать малолетним преступникам — там-де она и вык вала свой жуткий характер. В любом классе математику скоро начинали учить все, неготовых не находилось, и тогда Изольда переходила на простую и справедливую систему алфавитной очередности.
Когда Полина встала у доски в своем изумрудном платье, в классе поднялось… нет, не перешептывание — попробовал бы кто перешептываться у Изольды! — но некое неуловимое шевеление. Как будто сгустилось в воздухе опасное электричество. Изольда — тюрьма научила ее чувствовать атмосферные колебания — подняла бровь. На этом все, конечно, и закончилось бы. Поднятая бровь Изольды все проблемы решала, но… Раздался стук в дверь, в проеме возникла рыхловатая фигура директрисы Валерии Васильевны:
— Изольда Михайловна, на два слова…
Лицо Изольды застыло.
— Я веду урок! — сказала ледяным тоном. — Закройте, пожалуйста, дверь.
Пару секунд это заняло. Всего пару секунд! Но их хватило, чтобы тощая рука с коробочкой сока протянулась к пустому стулу Полины, сжала над ним эту коробочку быстро, бесшумно — и спряталась.
Полина в это время стояла к классу спиной, дописывала решение задачи. Мел скрипел по доске, из-под пальцев сыпалась белая пыль со строительным запахом. Изольда хмыкнула, ничего не сказала — это означало, что задача решена верно, — и Полина поскорее села на место.
И ведь всегда, всегда смотрела, куда сади лась! Уже пришлось однажды слайм счищать с джинсов — а она, как боец-разведчик, все уроки жизни запоминала с первого раза. Но в кабинете Изольды! Такого просто не могло быть. Не могло быть этой сырости, что пропитывала сейчас ткань платья, колготки, липко холодила кожу…
Полина подняла руку, встала:
— Извините, Изольда Михайловна, мне надо выйти.
— Уже не надо! — хихикнул кто-то.
Схватив сумку и прикрываясь ею, Полина выбежала из класса. В коридоре посмотрела, изогнувшись: пятно расплывалось. Безобразно отчетливое на предательском ярком фоне. Побежала в туалет, еще не зная, что делать. Застирать липкое? А потом? Вернуться? Не возвращаться? Но там остались ручка, учебник…
Она простояла в туалете, прижимаясь мокрым к батарее, до самого звонка. А когда он раздался — металлический, дребезжащий, отдававшийся в коленных чашечках, — вышла. Вышла, куда было деваться?