«Тьма вопросов и полное отсутствие ответов»: как матери ищут пропавших детей

Какой он хорошенький, ну просто прелесть! Ой, какие мы серьезные, ты смотри, говорила мама Франа Даниэлю в аэропорту, откуда мы улетали обратно в Мехико. Ну какой славный малыш, какой хорошенький, как на Франа похож! И волосы светленькие, и кожа потом посветлеет, правда же, прибавляла она, целуя его в макушку, на которой только-только проклюнулись первые пряди. Приезжайте, когда захотите, сказала она мне, а я, которая уже несколько дней тряслась от ужаса перед перспективой воспитывать сразу двух детей, ответила, что да, разумеется, скоро приедем. Мы не приехали. До вылета оставалось всего ничего, когда отец Франа сказал: никогда тебе не прощу, что ты оставил меня без дочки и без внучки. Оставь ее, разве ты не видишь, как она не хочет уезжать, говорил он, пытаясь обнять Наго ре, которая намертво вцепилась в бабушкину ногу. Фран решительно покачал головой, потом взял Нагоре на руки и отправил воздушный поцелуй матери, которая на глазах уменьшалась и бледнела, сутулилась и сохла. Потом я потянулась за Даниэлем, и она сказала: у меня забрала дочку и внучку, а тебе жизнь подарила сразу двух детей, так что заботься о них как следует. А я лишь улыбнулась ей — мне не хватило сил сказать, что никто мне ничего не дарил, и что не надо меня этим попрекать, и что не надо мне подарков, за которые придется расплачиваться всю жизнь. Как можно не ужасаться перед та кой ответственностью? Мы с ней больше не виделись, хотя они и порывались приехать в Мехико, когда пропал Даниэль, но Фран попросил их не приезжать, потому что между делом его отец все-таки припомнил ему, что на чужом несчастье счастья не построишь

Ты хочешь, чтобы я уехала, и я тоже этого хочу, поэтому скажи Франу, чтобы он меня отпустил. Я посмотрела на Нагоре с полным равнодушием. Я не могу повлиять на Франа, ответила я и перевела взгляд обратно на телевизор. Скажи ему, что я хочу жить с бабушкой и дедушкой, что мне не нравится этот дом. А, ну в таком случае уезжать — не очень хорошая идея, Нагоре, не знаю, что ты себе навоображала, но там тебе ловить нечего. Как и здесь, сказала она. Я не стала спорить. Ну да, но там еще хуже, причем ты даже не представляешь насколько, сказала я. Мне тут плохо, я тебя не люблю и не хочу тут жить. Я тоже, и что с того, ответила я. Посмотри вокруг, это же не дом, а вонючий свинарник! Я в курсе, сказала я. Зачем я вам? Я не хочу с вами жить, ты грязная и противная, ты не моешься, никуда не ходишь, ты только ешь и разводишь свинарник! Я в курсе, повторила я. Ну ладно, а там ты что будешь делать? Искать встреч с убийцей матери? Нагоре сверкнула глазами и перешла в нападение: ты убила Даниэля, а мы с ним даже попрощаться не успели, так что ты еще хуже; из-за тебя его нет, из-за тебя мы не смогли с ним попрощаться; ты еще хуже! Я почувствовала, как в печень возвращается острая боль. (Дыши, дыши, дыши, дыши.) Я хотела встать и залепить ей пощечину, но все, на что меня хватило, — это назвать ее малолетней идиоткой. («Убила», «убила» — можно подумать, я кому-то заплатила, чтобы его украли.) Никуда ты не поедешь, точка. Нагоре села передо мной на кровать и посмотрела на меня с отвращением. Цокнув языком, я велела ей подвинуться и не загораживать телевизор. Как же так получилось-то, а? Как же ты не заметила, что твоего сына уводят с площадки? Она ткнула меня в ногу, которая лежала под одеялом. Замолчи, Нагоре. Я пыталась разглядеть, что происходит на экране. Отпусти меня домой, повторила она и легонько ударила меня рядом с коленом, отчего моя нога дернулась. Я сделала вид, что не замечаю ее. Отпустите меня домой, не сдавалась она, теребя мою ногу из стороны в сторону.

Когда дело дошло до второй ноги, я влепила ей пощечину, чтобы она прекратила канючить, но Нагоре была уже не та задорная и златовласая девчушка, что любила расчесывать мне волосы: передо мной сидела крепкая девица, которая, глазом не моргнув, врезала мне в ответ. Чувствуя боль в щеке, я собралась было дать ей сдачи, но она схватила меня за запястья и посмотрела прямо в глаза. Отпустите меня! Я попыталась вырваться, но безуспешно. Давай, убей меня, как твой отец убил твою мать, яблоко от яблони недалеко падает, ты, как и он, только кулаками махать умеешь! Нагоре зарделась, фыркнула и влепила мне еще одну пощечину. Я хотела встать, но не смогла, а она воспользовалась моей слабостью, уселась на меня сверху и схватила за волосы; я истерически захохотала, в смысле сначала захохотала, а потом заплакала. Бей меня, сиротка, бей сильнее! И она лупила меня что есть сил, лупила и впивалась мне в руки. Я хохотала и говорила: бей меня, давай, — а она вонзалась в меня ногтями и наслаждалась своей ненавистью, я же позволяла ей наслаждаться. Бей, бей, просила я, пока она не опомнилась и не заметила, что я в истерике и вся мокрая от слез; тогда она убрала с моего — и со своего — лица волосы, вытерла мне слезы, а я все не могла успокоиться и, водя руками в воздухе, просила, чтобы она не останавливалась; тогда она обняла меня, и положила мою голову себе на грудь, и поцеловала в макушку, а я обняла ее крепко-крепко, и пока она гладила меня и целовала, я все просила: ударь меня, ударь меня, ударь меня… Но Нагоре лишь обнимала меня и говорила «ш-ш-ш, ш-ш-ш», как когда укладывала Даниэля, укачивая его и баюкая, чтобы он быстрее уснул, и я тоже ее обнимала, и мне тоже захотелось уснуть, чтобы не думать о том, что она уже выросла и хочет уехать. 

Нагоре сидела со мной, пока я не успокоилась, а потом кое-как уложила меня на кровать, подпихнула мне под голову подушку и, закрыв мне глаза, стала гладить меня по щеке, повторяя свои «ш-ш-ш, ш-ш-ш», под которые когда-то за сыпал мой Даниэль. 

Прежде чем мы вернулись в Мехико, мама Франа опустилась передо мной на колени и стала умолять, чтобы мы остались. Поговори с Франом, убеди его остаться, я помогу тебе с детьми, я не буду мешаться, я буду помогать, убеди Франа не уезжать, — но я говорила нет, хоть мне и хотелось сказать да, а она просила, чтобы я не оставляла ее одну в этом огромном доме, белом и опустевшем, потому что не вынесет одиночества, потому что без дочки… что же ей делать целыми днями без дочки и без внучки, и чтобы я не уезжала, и чтобы поговорила с Франом, но я качала головой, поскольку уезжала не потому, что не хотела остаться, а потому что надеялась, что сама смогу позаботиться о своей семье. Я не знаю, откуда во мне взялась эта надежда и какой социальный дискурс вселил в меня это желание, которое, по правде говоря, никогда не было искренне моим. Кроме того, признаю, я боялась, что его мать станет для меня обузой. Я боялась утратить легкость, держа на руках самый тяжелый груз, который можно представить в жизни. 

Мы не надеялись, что дело Даниэля раскроют. Просвета не было, все наши вопросы оставались без ответа. Тьма вопросов и полное отсутствие ответов; отсутствие не только пропавших — отсутствие вердиктов, приговоров, решений суда — змея заглатывала собственный хвост. Несколько раз Фран чуть не вцепился в глотку очередному чиновнику, который не посчитал нужным посвятить нас в детали расследования. Расследования, которого нет. Почему мы не переставали ходить по кабинетам, на что рассчитывали? Потому что Фран всегда считал, что лучше постучать в дверь, чем сидеть, сложа руки. 

Когда Хави посадили, его родители не стали оспаривать решение суда, а просто смирились с вынесенным приговором. Прозвучало предложение, что неплохо бы им время от времени видеться с Нагоре, но сильно они не настаивали. В конце концов, у них на груди сверкала медаль за особые страдания. Они стали тенями, ненавязчивыми, но вездесущими. Еще одна пара блуждающих призраков. Может, поэтому Нагоре так хотелось пролить свет и заглянуть им в глаза — может, она хотела дать им умереть спокойно, не знаю, или сказать, что они не в ответе за сына-убийцу. Нагоре, наша добрая Нагоре, упорно верила в светлое будущее и не желала оставаться в кругу людей, предпочитающих мрак. Я всегда ее уважала. 

Владимир оставил мне телефон знакомого из генеральной прокуратуры. Тот, в свою очередь, дал нам номер организации, помогающей матерям пропавших детей. 

Я сходила на первую встречу. У всех толстые папки под мышками, заношенная до дыр обувь на ногах, рюкзаки за спинами — кто знает, где придется спать сегодня. Там был целый батальон женщин, и все — с боевым настроем. Они организовались в отряды и искали детей по всей стране. Мне рассказали про одну маму, которая нашла сына спустя восемь лет поисков, — оказалось, он все это время сидел в иммиграционной тюрьме. Они подбадривали друг друга и носили на шее фотографии детей, как носят иконку или крестик. Я хотела провалиться сквозь землю. А с твоим сыном что случилось, спросила одна из них, и я, понимая, как на фоне их душещипательных историй будет звучать то, что мой сын пропал из-за тупости и халатности своей матери, пробормотала, что не хочу отвечать. Ничего, потом расскажешь, сказали они, а я кивнула, но так ничего и не рассказала, а когда мы собрались в актовом зале старинного здания, и вовсе забилась на задний ряд, чтобы меня не было ни слышно, ни видно. При первой же возможности я сбежала. Что я могла им рассказать? Что я проворонила сына-аутиста, потому что думала о любовнике? Я почувствовала себя ничтожеством. И решила больше не приходить.