«Интимная жизнь наших предков»: роман о связи поколений и женской сексуальности
Донна Ада считала, что девочек и девушек следует воспитывать строже, чем мальчиков. Став матерью, она снисходительно относилась к проказам своего первенца Диего, а вот с тремя дочерьми, как жаловалась младшая, Инес, вела себя суровее армейского капрала. Со временем девушки вышли замуж и родили своих детей, чьим воспитанием бабушке не удавалось руководить так, как ей того хотелось, — за исключением Ады и Лауретты, которые, бедняжечки, вздыхала Армеллина, из-за бомбардировок все-таки угодили ей в лапы.
До середины пятидесятых девочки более-менее мирились с такой строгостью, потому что бабушка по-своему их любила и, следуя священному кодексу Ферреллов, посвящала им все свое время. А еще потому, что в семье хватало других людей, всегда готовых приласкать их и простить любые проступки, — прежде всего дядя Танкреди.
Все изменилось в подростковом возрасте, особенно для Ады, которая, в отличие от кузины, не могла смолчать или сделать что-то тайком. Она смотрела телевизор, читала газеты, которые приносил дядя, и понимала, что мир вокруг изменился. Ей хотелось слушать современную музыку, гулять, танцевать, встречаться с людьми, которых бабушка не одобряла.
— Откуда она? Чья дочь? — приставала с расспросами донна Ада, когда ее внучка приглашала одноклассницу позаниматься на вилле Гранде.
Ада злилась, не разделяя бабушкиной гордости за голубую кровь Ферреллов.
— Мне казалось, монархии больше нет, — говорила она с вызовом. — Помнишь, была такая Французская революция? Ah, ça ira, les aristocrates à la lanterne! (фр. «Дело пойдет, дело пойдет! Аристократа веревка найдет» — фраза из песни «Ça ira», неофициального гимна революционной Франции до появления «Марсельезы». — Прим. пер.) И их всех-всех повесили прямо на уличных фонарях, вот так.
— Гильотинировали, — поправляла Лауретта, учившаяся на два класса старше.
Присутствие рядом с дядей Таном Армеллины казалось кузинам в детстве самой естественной в мире вещью. В любом приличном семействе можно было встретить хозяев и прислугу. А холостяк, каким их дядя был на протяжении стольких лет, да еще и живущий вдали от семьи, без жены, которая бы о нем заботилась, нуждается в прислуге больше, чем кто-либо другой: должен же кто-то убираться, готовить, приводить в порядок гардероб. Для этого и нужна Армеллина.
Но когда Ада с Лауреттой стали подростками, едкие насмешки кузенов Аликандиа зародили в их душах подозре ние, что в прошлом у хозяина с молодой горничной была любовная связь — или, может быть, только сексуальная. Они много лет жили вместе, под одной крышей — юная парочка в университетские годы Танкреди. И даже сейчас, спустя столько лет, связь между ними казалась очень силь ной. Доктор относился к Армеллине с уважением и вниманием, которого другие служанки удостаивались редко, она же поклонялась ему, словно божеству, и защищала от любых нападок, как тигрица своего детеныша.
— И почему же они не поженились? — спросила как-то Ада кузенов.
— Потому что Бертран-Ферреллы не женятся на служанках, — презрительно бросили мальчишки.
Сестры возмутились: они не могли поверить, что их кумир, дядя Тан, способен на такую низость.
И потом, разве могла бабушка Ада, столь суровая в вопросах сексуальной морали, позволить, как она выражалась, «шашни с прислугой» в доме, где растут девочки? Романо и Витторио ухмыльнулись такой наивности и намекнули, что бабушка, вероятно, следовала традиции Ферреллов и прочих аристократических семей нанимать в служанки девушек здоровых, свежих и симпатичных, но бедных, из самых нищих деревень (выбором обычно ведала мать семейства), чтобы сыновья могли «выпустить пар», а если те, к несчастью, забеременеют, сразу же их увольнять.
— Может, в XIX веке такое и бывало, — стояла на своем Ада.
— Да бабушка Ада и пальцем не шевельнет, не посоветовавшись со своим духовником, — поддержала сестру Лауретта. — Она ведь каждый день причащается, а то, о чем вы говорите, — смертный грех, который дон Мугони ей никогда бы не отпустил.
— Ничего вы не понимаете, малявки, — убежденно заявили мальчишки, с тех пор заимевшие привычку обзывать их «наивняшками» и получившие в ответ прозвище «негодяи» (еще и потому, что оба, как тогда говорилось, «отрастили себе руки» и, оказавшись поблизости, при первой же возможности старались вдоволь полапать кузин).
К счастью, вмешавшаяся в перепалку Грация заткнула братьям рты, припомнив, что бабушка Ада Армеллину не выбирала и даже не принимала на службу: это ее муж, оставшись вдовцом с двумя десятилетними близнецами, нашел девушку где-то в Тоскане.
— И о каком выпускании пара вы после этого болтаете, злобные недомерки? Армеллина заменила ему мать! Так что хватит говорить о ней гадости.
Ада чуть не расцеловала ее в обе щеки. Грация была замечательной: умной, серьезной, отзывчивой, ласковой, искренней… Совсем не похожа на дочь высокомерного выскочки и невыносимой зазнайки, то есть Дино Аликандиа и тети Санчи, — настолько, что лучшей подругой с самого раннего детства, невзирая на неприязнь родителей, выбрала одну из дочерей Арресты, свою ровесницу Мириам. А когда после окончания гимназии девочку, к удивлению всех донорцев, отослали учиться к дяде на север Италии, Грация очень горевала.
Но главное, она была спокойной и предсказуемой, в от личие от этой чокнутой кобылы Лауретты, которая, поначалу поддержав Аду, потом долгие годы мучила ее вопросами:
— Как считаешь, дядя с Армеллиной все-таки были любовниками? А может, и сейчас ими остаются?
— В таком случае они бы обязательно поженились, — отвечала она кузине. Что, спрашивается, могло бы им помешать? Ведь дядя Тан никогда не разделял классовых предрассудков своих соседей-аристократов.
А теперь, когда она, спустившись в кухню, собралась вместе с девяностолетней Армеллиной приготовить дяде что-нибудь легкое, но вкусное, задавать подобный вопрос казалось абсурдным. Абсурдным и даже, пожалуй, несколько жестоким. Как бы ни обстояло дело, этот вопрос касался только их двоих.
Решив остаться в Доноре на целый месяц, Ада поселилась в своей старой спальне на втором этаже, которую занимала с самого детства и до отъезда в университет.
Впервые приехав на виллу Гранде, обе сиротки спали вместе в бабушкиной гардеробной, чтобы та могла их успокоить, если ночью они вдруг заплачут. Потом девочкам вы делили одну из красивейших спален, огромную, с балконом, расписным потолком и дверью, выходившей в длинную галерею с колоннами; эту спальню они делили все детство. Перейдя в среднюю школу, Лауретта затребовала собственную комнату, которая и была ей предоставлена. Так что Ада осталась одна в расписной спальне, превратившейся за эти годы в «берлогу». Здесь ее окружали книги, диски, портативный магнитофон Geloso, плакаты, любимая гитара, кульман, давно сменивший крохотный старинный секретер, и шерстяной плед с разноцветным индийским орнаментом.
Единственным антиквариатом, который у нее не хватило смелости выселить, были картины маслом и темперой, привезенные из Ордале. Портреты представителей древнего рода Ферреллов бабушка Ада забрала на виллу Гранде из принадлежавшей ее семье сельской усадьбы, чтобы, глядя на них, чувствовать себя защищеннее в первые дни брака с этим странным приезжим. И, вероятно, чтобы каждый день напоминать мужу о своей аристократической родословной. Портретов было множество: они висели по всей вилле, в комнатах, коридорах и даже под лестницей. Девочек сызмальства учили узнавать изображенных персонажей: они знали каждое имя, титул, век, в котором те жили, и степень их родства с донной Адой, но, вопреки бабушкиным надеждам, не испытывали по отношению к этим благородным предкам ни восхищения, ни metus (трепет. — Прим. пер.). Более того, тайком от старушки они давали им смешные прозвища в зависимости от выражения лица, внешности или одежды: «толстуха с веером», «длинноносый», «яйцеголовая», «кружева и жабо», «уши летучей мыши», «косички», «косоглазый», «скромница», «вампиреныш»…
Во время ссор кузины бросались оскорблениями вроде: «Сразу видно, что ты потомок летучей мыши (или скромницы, или яйцеголовой)! Просто вылитая!» На самом же деле ни одна из них не походила на изображенных персо нажей: плебейская кровь Бертранов, Пратези, Ланди или бог знает каких еще неизвестных предков оказалась сильнее. Или просто художники в те времена не очень точно воспроизводили черты своих аристократических заказчиков.
В Адиной спальне висело три семейных портрета: молодая женщина, военный средних лет и старичок в парике — диковато смотревшиеся бок о бок с плакатами «Битлз», репродукциями Климта, Пикассо и Энди Уорхола, фотографиями Марии Кюри, Симоны де Бовуар, повзрослевшей Алисы Лидделл работы Джулии Кэмерон и листовкой с молодым Мао времен «Великого похода». Вернув портреты на место после реставрации, Ада больше о них не думала:просто помнила, кто там изображен и кем они ей пригодятся. Недостаточно смешные, чтобы удостоиться прозвища, — вот и весь сказ.
За шестнадцать лет с тех пор, как она уехала в Болонский университет, ничего в комнате не изменилось. Бабушка Ада, вспоминала Лауретта, хотела здесь прибраться и выбросить весь этот «хлам» студентки-бунтарки, но дядя Тан возразил: «Пусть Адита сама это сделает, если захочет, когда вернется. Эта комната всегда будет принадлежать ей».
Но Ада тогда так злилась на бабушку, что годами не возвращалась ни на виллу Гранде, ни в Донору. Позже, когда гнев остыл, а бабушка признала свои ошибки, Бертран-Ферреллы полюбили проводить лето в построенном старым Гаддо загородном доме на холме с видом на Ордале: приезжая провести месяц летних каникул с семьей, Ада прямиком из аэропорта мчалась туда. На городскую виллу она вернулась только в 1973 году, после смерти бабушки, но воспоминаний о тех смутных и печальных днях у нее осталось немного.
Теперь ей казалось, что она снова подхватила так и не порвавшуюся нить. Лежа в постели, Ада размышляла о том, насколько росписи на потолке, изображающие галантные сцены с сатирами и нимфами, в былые времена выглядели насмешкой над фанатичным бабушкиным морализаторством, и снова, как в пятнадцать, чувствовала себя частью этого большого дома.