Рассказать другую историю: как женщины становятся авторами и главными героинями

Когда я иду меж усыпанных ягодами кустов с блестящей после дождя корой, мне вспоминаются повествования о собирательстве и корзина, о которой говорила Урсула Ле Гуин. Мне почти слышатся ее шаги следом за моими по тропинкам, сбегающим к морю. Мне хорошо оттого, что она со мной. Потому что меня достали повествования об охотниках, о замечательных мужчинах, совершающих подвиги, повторяющиеся по кругу повествования доминирующих, треугольные, делающие невидимыми, уж не знаю, как еще сказать про это. Когда мы неспешно идем под каштанами, Урсула Ле Гуин говорит мне, что ее корзина, какой она себе ее представляет, — это тот вымысел, который сможет «поставить Мужчину на место».

— В лоне своей группы, конечно, но и в природе. Это был бы вымысел, способный избавиться от величия героя и не использовать фауну и флору единственно как декорацию. 

Я киваю, вспоминая кабинетик, где она писала, — я видела его в Интернете. Крошечная комнатушка, вся из дерева, с окнами прямо в тропический лес. Урсуле Ле Гуин не надо было гулять в лесу, она работала среди деревьев.

— В общих чертах, — говорит она, когда тропа ныряет к ручью, — мы готовы повернуться спиной к картезианской мысли, согласно которой человек — властелин природы.

— А, это та хрень про Великое Разделение! 

(Речь о картезианском дуализме — краеугольном камне философии Декарта: противопоставлении разума и чувства, рационального и эмоционального, психического и физического. В контексте эссе Алис Зенитер можно говорить о противопоставлении старых повествовательных форм, основанных на разуме, — новым, еще не вполне нашедшим свои форму и содержание. — Прим. ред.)

Это голос — и мысль — Батиста Моризо, философа, которого я с некоторых пор регулярно читаю. И, разумеется, он тоже прогуливается с нами среди деревьев, вырванных с корнем недавней бурей. Сама не знаю, почему мое воображение вложило в его уста слово «хрень» — ведь, когда я его слышала вживую, он был очень корректен и точен. Полагаю, что это я влияю на него всякий раз, когда приглашаю его в лес. Как бы то ни было, он идет с нами и говорит, что не может больше выносить этого старого повествования, основанного на полнейшем разделении человека и природы. Он спрашивает нас, вправду ли мы верим, что человек может изменить историю Земли и та не отомстит обществу за это.

— Нет, — говорит Урсула.

— Конечно нет, — подтверждаю я.

А Батист Моризо продолжает:

— На самом деле мы находимся в зависимости от тысячи обратных действий с природой. Вы сами видите…

И мы отвечаем, что да, конечно да. Все втроем приходим к выводу, что старое повествование не может больше работать. Его надо остановить. Заткнуть. Пусть воцарится молчание. 

— Essentialy, I think it’s time for men to shut up! 

Это американская писательница Люси Эллманн вдруг появилась из-за осин. В прошлом году она написала книгу под названием «Львицы» — монолог женщины на тысячу страниц. Когда ей задают вопрос, что ее мотивировало, она отвечает так: It’s time for men to shut up. И на прогулках переводит для нас с Моризо, двух французов: — В целом, я считаю, пора мужчинам заткнуться.

Ладно. Это конкретика, это этап 1. Мы все пришли к согласию на узкой тропке: прекращаем эти повествования, которые больше не работают и стали приносить вред. Мы знаем, чего не надо делать. Но на этапе 2, теперь, когда мы их заткнули, — о чем будем повествовать мы сами? Я поворачиваюсь к трем призракам, боясь, что они исчезли, ушли писать свои собственные книги, оставив меня с моими сомнениями. 

Нет, они еще здесь.

Они в колебаниях. Урсула задается вопросом, не слишком ли прямо использовала старые коды повествования в «Сказаниях Земноморья». Люси напевает что-то по-английски, чего я не понимаю. Батист говорит нам, что как раз работает над одной вещицей… Он называет это «дипломатическим сосуществованием», это повествование, которое позволит иначе представить наши отношения с живыми не-людьми, не относясь к ним как к вещам или ресурсам, но и не забывая об их инакости. Как мне жаль, отзываюсь я, что не понимаю этой его мысли.

— Послушай, Алис, мы никогда не будем ни волками, ни птицами, мы не присоединимся ни к стаду, ни к стае диких гусей. Но мы можем смотреть на них, слушать их и описывать иначе. Мы можем понять, что вой одних и пение других не являются ни угрозой, ни дарующим отдохновение покоем сельской местности: это выражения сильнейшей геополитической борьбы, переговоров, ультиматумов, скорби и любовной игры.

Он вдыхает запах перегноя, усмехается и говорит:

— Можно даже начать рассказ о жизни стаи волков, как Шекспир повествовал о жизни королевских семей.

Теоретически мне это близко, мне это очень нравится, но конкретно — нет, я не уверена, что знаю, о чем рассказать. Чем больше я об этом думаю, тем меньше историй приходит в голову. Одно только чувство тревоги, угрожающее переродиться в панику, здесь и сейчас, посреди леса, а у меня, между прочим, хлюпает в сапогах и мне еще идти и идти обратно домой. К счастью, ко мне подходит Урсула Ле Гуин и шепчет, что бояться, в общем-то, нормально. Она говорит медленно, выдавая слова гроздьями по два или три: 

Мы все позволили нашим существам стать элементами истории-которая-убивает и запросто могли бы угаснуть с ней, вот почему я стараюсь как можно скорее найти природу, сюжет и слова другой истории, той, что никогда не была рассказана, живой-истории. Это не в наших устах, это не слетает с губ легко, неосознанно, как та история-которая-убивает.

Я понимаю, о чем она говорит. Это меня успокаивает. Рассказывать другую Историю — это давно стало делом искусства, во всяком случае отчасти. Я видела писателей, а еще чаще писательниц, которые выволакивали на свет божий такие жизни и те зоны официального молчания, порой отрицания, которые общество отказывалось услышать. Я знаю, что это возможно. Достаточно продолжать или начинать снова и снова. Все должно быть придумано в открытой истории, которую описывает Ле Гуин, но и ничего не должно быть придумано. Мне не стать первопроходцем… первопроходкой? Ветер колышет ветви, и все листья, какие есть в лесу, издают разные звуки, кто шелковистый шелест, а кто — сухое потрескивание. И если прислушаться — услышишь нашептываемые ветром истории, долго остававшиеся несказанными, но в конце концов дождавшиеся, чтобы их облекли в слова. Потому что Тони Моррисон. Потому что Майя Энджелоу, Моник Виттиг. Потому что Мариз Конде, Сара Кейн, Виржини Депант, Леонора Миано, Зои Леонард, Роса Монтеро, Зэди Смит, Энн Карсон, Чимаманда Нгози Адичи…

Их имена и голоса повсюду, они здесь, среди деревьев, — собрание воительниц, словно еще один лес, подвижный, и я могу захватить его с собой в обратный путь…

…до стола, за которым снова начинаю писать.