Любовь Аркус — Forbes: «Женщина тащит весь груз, который природа ей предоставляет»

Любовь Аркус — советский и российский киновед, режиссер. С 1989 года — создатель журнала «Сеанс» (совместно с Александром Голутвой), с 1993-го — учредитель и главный редактор издательства «Сеанс». С 2006-го — соавтор программы «Закрытый показ» («Первый канал»). С 2006-го по 2011 год — доцент СПбГУКиТ. Автор концепции, составитель и автор статей семитомного издания «Новейшая история отечественного кино. 1986–2000».

С 2013 года — основатель благотворительного фонда «Антон тут рядом».

Режиссер фильмов «Антон тут рядом», «Кто тебя победил никто», «Балабанов. Колокольня. Реквием».

С 2023 года — автор концепции и основатель образовательной программы «Мастерская «Сеанс», при которой создана школа сценаристов и кураторов. Прием в нее завершился, но идет набор вольнослушателей.

— Начнем с актуального. Запускается школа сценаристов и кураторов. Расскажите, какой она будет? И чем ваша программа будет отличаться от официальной вузовской?

— Так получилось, что мои ровесники, круг моих друзей — почти все уехали или умерли. Уже очень давно я в основном среди молодежи. 120 сотрудников в фонде «Антон тут рядом», 12 сотрудников в журнале «Сеанс». В «Сеансе» по большей части работают мои ученики. Они выросли из стажеров, Василию Степанову в конце концов я передала бразды правления: он стал главным редактором журнала, я — художественный руководитель. И, конечно, очень много молодых авторов.

Часто замечаю, что у человека есть все, чтобы написать грамотную рецензию. Он знает кино (кто-то более поверхностно, а кто глубоко). Но таких текстов, как у первого поколения «Сеанса», например у [кинокритика] Сергея Добротворского, не появляется. Основной причиной я вижу отсутствие базового гуманитарного образования. Говорю со своей колокольни, но подозреваю, что это всеобщая проблема. Историю кино невозможно понять без истории XX века. Если ты ничего не знаешь о фашизме, то ты не можешь понять [режиссера Райнера Вернера] Фассбиндера. Если ты не знаешь историю 1930-х годов, ты не можешь понять сцену в типографии в «Зеркале» Тарковского. Таких примеров огромное количество. Это не оттого, что человек не прочитал много книг или ленился, а потому что образование — это система. 

В первый год в нашей школе будут преподавать не только историю кино, но историю XX века во всех ее проявлениях: архитектура, стиль, мода, театр, музыка, литература, политическая история России и мира. «История человека» — один из самых важных для меня курсов. «История идей» — тоже. Они все важные, но, например, эти два курса нигде не преподают. Школьный, университетский курс истории складывается из Сталина и Гитлера с одной стороны, войн и революций — с другой. Но кроме этих «топовых фигур» и глобальных изменений в мире, есть человек. Человек этого времени. Про его привычки, его уклад, его сознание, его социальное поведение будет читать Юрий Сапрыкин: кто такой «человек 1930-х годов», «человек эпохи застоя», «человек послевоенного времени». А на втором году уже будет происходить специализация. Кто-то пойдет в сценаристы, а кто-то в кураторы. Куратор — это широкий спектр профессий инфраструктуры кинематографа: от пиарщиков и организаторов фестиваля до кинокритиков. 

— Вы говорите о молодых авторах. Но сейчас, что называется, в тренде формат reels и TikTok. Вы этим курсом с TikTok-эрой боретесь, вы его этой эре противопоставляете?

— Я не считаю, что мы кому-то должны противопоставляться. Тиктокеры, которых устраивает TikTok как образ жизни, скорее всего, не придут к нам учиться. Мы назначаем собеседования по мотивационным письмам, потому что мотивация для нас — главное. Нам совершенно не важно, насколько человек образован к этому моменту. На собеседованиях, которые сейчас идут, мы их предупреждаем, что это очень тяжелая работа, что это 40 часов в неделю, включая домашние задания, что это два года, что это стоит денег, что у нас нет никаких грантов (иностранные гранты брать нельзя, ты сразу же будешь иноагентом, а в России нам вряд ли дадут грант, потому что у нас уже утвердилась политическая история, которая написана господином Мединским, и «совершенно незачем» этому учить иначе). Мы все это объясняем, и люди говорят: «Да, я готов, я согласен, я понимаю». 

— Вы работаете с поколением зумеров. Есть много теорий о том, что они совершенно другие. Так ли это?

— Мы собеседовали уже примерно 50 человек, я не видела ни разу такого, которого рисуют в качестве образа этого поколения. Мне кажется, что вообще «поколение» — понятие довольно условное. Есть разные люди в разных поколениях, и новое поколение не исключение. Есть люди, которым мы не нужны и наша школа не нужна. В этом нет ничего ни хорошего, ни плохого. Просто у них свой путь, своя дорога, и дай им Бог здоровья. Но мы должны работать с людьми, которым это важно и нужно.

Понимаете, люди ощущают дефицит чего-то, и это не дефицит шмоток, еды или видео в TikTok. Есть люди, которые ощущают какой-то духовный голод. Извините за высокопарность. Они и есть наши клиенты. Одна женщина, ей 54 года, хочет учиться, и я это понимаю. Более того, я вам скажу, что сама буду сидеть и слушать лекции [историка Льва] Лурье.

— Простите, но при вашей занятости, зачем вам еще и школа? 

— Когда я придумала эту школу, мне все мои знакомые говорили: «Люба, сколько можно на себя взваливать. И фонд, и «Сеанс», и съемки документальных фильмов, теперь еще школа». Я отвечаю: «Понимаете, у меня всегда есть интуитивное понимание, что сейчас важно. Это сейчас важно». Допустим, мы обучим 60 человек. Это будет уже такое сообщество, и каждый из них в своем городе — я не знаю, в Челябинске, Новосибирске, Иркутске, Уфе — понесет знание другим людям. Может, откроет свою школу. Может, придумает фестиваль хороший.

— Почему обучать вы будете онлайн?

— Не хочу обучать только москвичей и петербуржцев. По моему опыту, самый большой запрос всегда бывает из крупных и не очень крупных городов, которые еще принято называть провинцией. Ненавижу это слово. Но там действительно социальные лифты работают очень плохо сейчас.

— Что может снимать и о чем может писать современный молодой человек, учитывая, что кино и критика должны быть актуальными, а пространство для дискуссий сужается? Многое нельзя. 

— Когда стало «нельзя», мои ученики растерялись: мы не сможем больше писать о том, «о чем хотим», мы должны будем писать о том, «что нужно», мы делать этого не будем. Они — дети свободы. Они родились, выросли и повзрослели во время отсутствия цензуры. Я им ответила, что есть третий вариант между обслуживанием и протестом, по которому, собственно, шло лучшее советское искусство. Никто меня не убедит в том, что кино застоя хуже, чем кино 2000-х или 2010-х годов: оно лучше. И не обязательно это символизм или метафоры. Допустим, фильмы [Вадима] Абдрашитова и [Александра] Миндадзе. Они же дико актуальны. Но они снимались не прямолинейно, внутри был сокрыт глубокий смысл, понятный каждому человеку. Моя учительница Майя Туровская слова не написала против правды. «Королеву Марго» меняли на ее книги — такое значение имела критика. Было умение так сказать и написать, чтобы все было понятно, но за жопу никто не схватит. 

А я вообще человек крайне далекий от политики. Я ненавижу любую политику. И мне никогда она не мешала делать то, что я хочу. Может быть, потому что я непротестный человек. Мой герой — Робинзон Крузо. Это значит каждый раз находить и обустраивать новый необитаемый остров. Сделать возможным для жизни. Так было с «Cеансом», так было с фондом «Антон тут рядом». И так теперь, я надеюсь, уповаю на это, будет со школой.

— Давайте поговорим о другом вашем «острове», который из необитаемого вы сделали обитаемым. Это, конечно же, фонд «Антон тут рядом». Можете описать, как изменилась работа фонда за последние два года? 

— Понимаете, в чем проблема, — если я вам скажу, что у нас нет кризиса сейчас, а, наоборот, подъем, то интервью не принесет новых жертвователей. У нас колоссальный прогресс. Была одна площадка, а теперь их пять. Был один проект, а теперь их 25. Было 30 аутистов, а теперь их 1000 каждый месяц. Таких, которые ежедневно занимаются, человек 100, но куча людей приходят с детьми в наш ресурсный центр для консультаций. Что такое аутизм, не знал в основном ни один государственный психиатр. Не знали и знать не хотели. Мы нашли людей, которые думали иначе, и их программа по ранней диагностике прошла в Минздраве (и стала официальной программой переподготовки специалистов. — Forbes Woman). Мы с ними подружились, уговорили преподавать, нашли на это деньги. Мы обучили в 2022 году 100 врачей, а в 2023-м — 1300. 

Когда я открыла свой первый центр на Троицкой площади, про меня в издании «Доктор Питер» написали, что я «самонадеянная самозванка», которая вместо того, чтобы заниматься своим делом, полезла в область, в которой ничего не понимает и вводит в заблуждение родителей, давая им ложную надежду, потому что аутистов не надо ни обучать, ни интегрировать в социум, их можно только изолировать — для их блага и блага общества. В статье несколько государственных психиатров про это говорят. И это была большая проблема.

Почему мы думаем, что ранняя диагностика так важна? Потому что чем раньше диагностируется аутизм, тем больше шансов, что ребенок социально реабилитируется и сможет комфортно жить в обществе. Одно из самых важных направлений фонда — создание медицинского сообщества вокруг аутизма. У нас нет кризиса, но нам нужно гораздо больше денег, потому что нам нужно обучить еще больше врачей, еще больше логопедов, еще больше тьюторов, еще больше родителей (наш онлайн-курс «Ау» для родителей из всех регионов). Денег на продолжение этих образовательных курсов нужно огромное количество. 

У нас очень большие проблемы с детским ресурсным центром. Нам дало государство (в первый раз в жизни) бесплатное помещение, но выяснилось, что его ремонт обойдется минимум в 15 млн рублей. Мы застыли в растерянности и не понимаем, что с этим делать. 

Своими ресурсами мы, при том что у нас 120 сотрудников и пять площадок, покрываем примерно 1/20 долю запросов на поддержку. Количество детей с аутизмом растет год от года невероятными темпами. Я бы давно уже объявила пандемию аутизма. Мои сотрудники оказывают немыслимое количество помощи, но все равно этого критически недостаточно.

— Сейчас время циничное, а тут вы еще со своей благотворительностью. Не до вас, не до инклюзии. Сталкиваетесь ли вы с такой позицией? 

— Государство — это же не депутаты и министры. Государство — это люди. Среди них есть те, кому все равно совершенно, кому ни до аутизма, ни до онкологических больных дела нет. Потому что они не знают, как со своей жизнью справиться. Я их даже осуждать не могу, потому что жизнь тяжелая, что и говорить. А есть люди, которые живут и действуют иначе.

В начале пандемии мы были на грани закрытия по бюджету, сейчас у нас запас прочности на полгода. У нас повысилось количество волонтеров и так называемых маленьких жертвователей, которые перечисляют по 500 рублей, по 1000 рублей, но их так много, что это помогает нам сохранить программы. Мне кажется, что когда люди не могут повлиять на большую политику, то у них все равно есть какая-то потребность в том, чтобы менять общество к лучшему. 

— То есть в основном помогают маленькие жертвователи, а не олигархи?

— Один раз нам перевел 10 млн рублей Роман Абрамович, но это была разовая акция, даже не знаю с чем связанная. У нас никогда олигархов не было. А средние и малые предприниматели — есть. Владельцы пекарен, фирм, которые специализируются на чем-то очень конкретном. Ну, например, у нас есть такой жертвователь «Балтмикс» (компания по продаже цемента и цементного оборудования. — Forbes Woman). Они переводят нам все 10 лет по 10 000 рублей ежемесячно. Это маленькая компания, в которой работают несколько человек.

— Но вы же очень популярны. Как вы относитесь к личной популярности и фонда? 

— Мою личную популярность не преувеличивайте. А для популярности фонда я в первые годы много сделала, сейчас многое для этого делают наши сотрудники. Если бы мы не были медийными, то люди о нас бы не узнали.

— Когда многие — от бизнесменов до благотворителей — решили уехать, вы не уехали. Почему? 

— Даже мысли не возникало. Я считаю, что я там никому не нужна, а здесь нужна, это главный критерий. Зачем я буду жить никому не нужной? Вот зачем? В чем смысл? Что я там буду делать?

— Но ведь за границей тоже можно заниматься благотворительностью. 

— Дело в том, что я не занимаюсь благотворительностью. Фонд «Антон тут рядом» просто называется «благотворительный фонд», а на самом деле это про совершенно другое. С начала 2000-х годов появились первые ростки гражданского общества. Тогда же, в 2006 году, Чулпан Хаматова открыла «Подари жизнь». Потом появился первый московский городской хоспис, вокруг которого создался фонд «Вера». Затем фонд «Волонтеры в помощь детям-сиротам». Фонд «Адвита», который мне ближе всех, потому что его делает филолог, киновед, автор нашего журнала и моя подруга Лена Грачева. Это не благотворительность, это попытка залатать те дыры, которые не закрывает государство, залатать самим. Не требовать, не ждать, а взять какой-то фрагмент в свои руки. В нашем фонде, например, для родителей детей с аутизмом и для взрослых с аутизмом все бесплатно: еда, мастерские, лагеря, врачи. Вообще всё.

— Можно ли сказать, что в социальной сфере работают в основном женщины?

— В этой области почти все женщины, да. Ни одного мужчину не знаю, который бы создал подобную организацию. Почему? Потому что женщина ближе к земле, к природе. Она и тащит на себе весь груз, который природа ей предоставляет, но она же получает и главную радость, когда рождаются дети, например. То есть роды — мука, а после родов — счастье. Женщины ближе к сущностным вещам. Я так думаю.

— Как поживает «Сеанс», еще один «остров» вашей деятельности? 

— Он возник на перестроечной волне, когда стало можно открывать журналы. Тогда было открыто огромное количество разных журналов, только про кино штук пять. А сохранился с того времени один «Сеанс».

— «Сеанс» наиболее благополучный из ваших проектов?

— Нет, наоборот, он самый проблемный. Мы сейчас работаем в три погибели. Без выходных, без отпусков, без ничего. Раньше у нас были гранты, а теперь их нет. А некоммерческий по определению журнал не может приносить прибыль. Поэтому сейчас мы как сумасшедшие издаем книги и живем на заработанное, которое покрывает около 80% расходов.

— Возможно ли заниматься документалистикой, учитывая вашу занятость?

— Думаю, что теперь уже долго не буду снимать, потому что буду поглощена школой и фондом. Но сейчас я завершаю фильм, который называется «Княжпогост». Мы монтируем, скоро начнется работа над звуком. «Княжпогост» — это маленький населенный пункт, который раньше находился в Коми АССР, теперь это Республика Коми. Практически уверена, что он выйдет в конце апреля-мае, но как будем действовать, пока решаем. Подавать ли на прокатное удостоверение, которое точно не дадут? Наталье Мещаниновой не дали на фильм «Один маленький ночной секрет», Александру Сокурову не дали на фильм «Сказка». 

— О чем будет ваш новый фильм? 

— Главный герой (я) едет искать могилу своей бабушки, которая восемь лет провела в лагерях, потом была отправлена в ссылку и там умерла в полном одиночестве. Эта линия приводит нас в населенный пункт Княжпогост. А дальше я не хочу рассказывать. 

Одна линия моего фильма вызовет всплеск агрессии и у либеральной интеллигенции, и у украинских активистов, и у проводников государственной идеологии. Это очень соответствует нынешнему состоянию моей души — я не согласна ни с одной точкой зрения, ни левых, ни правых, ни с одной пропагандистской доктриной. Моя картина мира складывается постепенно, этому помогает изучение истории ХХ века, «перестройки» и 1990-х годов — особенно в части международных отношений. На какие-то вопросы у меня однозначные ответы, на какие-то — очень-очень сложные. И я все время чувствую недостаточность моего образования в этой части.

— Вам знакома депрессия? 

— Таблетки пью, извините. 

— Уместно ли сегодня радоваться? Многие считают, что нельзя.

— Я бы очень рекомендовала всем людям думать о своей собственной жизни, о ее смысле, о своих делах, о своей семье, о своем поведении и о своем образе жизни. И не осуждать других людей, просто не оценивать их. Каждый живет как может. Я за это. Мы не знаем, действительно ли радуются эти люди. Скорее всего, нет. Но это их способ жизни, другого они не знают. Самое ужасное, мне кажется, когда начинается: «А вот он каждый вечер ходит в ресторан и как будто вообще ничего не происходит, и для него ничего не изменилось». Откуда ты знаешь? Может, ему совершенно не плевать. Он просто по-другому не умеет. Это раз. Второе, знаете, одно дело, когда мы все думали, что «спецоперация»* продлится две недели, потом мы думали, что продлится два месяца, потом мы думали, что в крайнем случае год. Теперь мне кажется, что она не закончится никогда. И что же, вообще никогда никому не радоваться?

И есть еще такое понятие, как ответственность. За свою семью, за стариков и детей, за дело, которым ты занимаешься. На большую политику сейчас повлиять невозможно — ни в России, ни в Америке, ни еще где-то. К этому шел весь мир и дошел. Приносить максимальную пользу там, где от тебя многое зависит, если ты на стороне добра, — другое дело. У меня это Фонд, «Сеанс», Школа и фильм. У кого-то просто немощные родители и маленькие дети. У кого-то наука, медицина, образование, музей, библиотека. Делай что должно — и будь что будет. Вот такой банальностью я завершаю свои мысли, которые для многих (с разных сторон) окажутся неприемлемы. В одном могу заверить — я честна была здесь и с собой, и с вами.

* Согласно требованию Роскомнадзора, при подготовке материалов о специальной операции на востоке Украины все российские СМИ обязаны пользоваться информацией только из официальных источников РФ. Мы не можем публиковать материалы, в которых проводимая операция называется «нападением», «вторжением» либо «объявлением войны», если это не прямая цитата (статья 57 ФЗ о СМИ). В случае нарушения требования со СМИ может быть взыскан штраф в размере 5 млн рублей, также может последовать блокировка издания.