«Второе место»: почему нам проще проявлять любовь к собаке, чем к другому человеку

В некотором смысле я восхищалась тем, как Курт сменил направление деятельности: по крайней мере, это было похоже на конструктивный ответ на перемены в Джастине и на ее нежелание довольствоваться ролью покорной жены. Кто знает, вдруг он писал шедевр! Джастина застенчиво спросила меня, возможно ли это. Я ответила, что со стороны сказать нельзя. Самые интересные писатели порой могут сойти за банковских работников, сказала я, а самый остроумный рассказчик может стать скучным, как только осознает необходимость объяснять свои байки. Некоторые люди пишут только потому, что не знают, как жить в моменте, сказала я, и им приходится воссоздавать его и проживать постфактум. 

— По крайней мере, он упорно работает, — сказала я.

— Он уже исписал целую пачку бумаги, — сказала она. — Попросил меня купить ему в городе еще. 

Я беспокоилась о будущем Джастины, и что-то в ее недавнем расцвете и растущей независимости задевало струны моего сердца — такое ощущение, что чем меньше было поводов для беспокойства, тем грустнее я становилась. Она подала заявку на продолжение обучения в университете осенью, и ее приняли. Она не сказала, собирается ли Курт с ней — казалось, это не сильно ее волнует. 

— Она начинает выходить, — сказал мне Тони, когда как-то ночью я призналась ему в этих чувствах. Он показывал пальцем на темное окно, и я поняла, что он имеет в виду, что она выходит в мир. 

— Ох, Тони, — сказала я, — как будто я хотела, чтобы она вышла замуж за Курта и провела всю жизнь серой мышкой в его тени, обслуживая его прихоти.

— Ты хочешь, чтобы она была в безопасности, — сказал Тони, и это действительно было так: раскрывая свой потенциал и настоящую красоту, она словно становилась более уязвимой. Я не могла вынести мысли о надеждах и возможностях, которые могут появиться у нее в результате этих перемен, и о том, как на нее может подействовать их крушение. Безопаснее быть матушкой Хаббард, ничем не рискуя!

— Она будет в большей безопасности там, — сказал Тони, все еще указывая на окно. — Пока у нее есть твоя любовь. Тебе нужно научиться дарить ее.

Он имел в виду дарить любовь, как что-то принадлежащее Джастине, что она сможет свободно взять с собой. Насколько значим этот подарок? Правда в том, что я сомневалась в ценности своей любви — я не была уверена, что она может принести кому-то пользу. Я любила Джастину самокритично: я старалась освободить ее от себя, тогда как оказалось, что ей нужно было взять частицу меня с собой. 

Я поняла, как только задумалась об этом, что мой главный принцип в воспитании — вести себя с ней противоположно тому, как вели себя со мной. Я хорошо видела эти противоположности и осознавала, где нужно повернуть налево, а не направо, и моральный компас часто вел меня через сцены из моего собственного детства, которые вызывали у меня искреннее изумление, когда я вспоминала о них в обратном порядке. Но есть вещи, у которых нет противоположности — они должны возникнуть из ниоткуда. Это, возможно, и есть предел честности, Джефферс, точка, где должно быть создано нечто новое, не имеющее никакого отношения к тому, что было до, и именно в этой точке я часто обнаруживала, что беспомощно барахтаюсь. Мне не хватало авторитета, и трудно сказать, что именно противоположно авторитету, потому что почти все кажется ему противоположным. Мне всегда было интересно, откуда он берется, является ли результатом познания или свойством характера — другими словами, можно ли этому научиться. Люди чувствуют авторитет в других и все же так и не могут сказать, из чего он состоит и как работает. Когда Тони сказал, что я не знаю собственной силы, на самом деле он, возможно, говорил об авторитете и о его роли в формировании и культивировании власти. Только тираны хотят власти ради власти, и родительство — это самая доступная для большинства людей возможность тирании. Может, я тиран, обладающий бесформенной властью без авторитета? Большую часть времени я чувствовала что-то похожее на боязнь сцены: нечто подобное, как я представляла себе, испытывают неопытные учителя, когда стоят перед классом и смотрят на море выжидающих лиц. Джастина часто смотрела на меня именно так, будто ожидая, что я ей все объясню, и потом я чувствовала, что мне не удалось ничего объяснить так, чтобы и она и я были удовлетворены.

Раньше, когда я пыталась проявить любовь физически, она вставала на дыбы и отбивалась от меня, как дикобраз, выставивший иголки, поэтому у меня вошло в привычку часто ее не трогать, и в конце концов я забыла, кто из нас был инициатором этой сдержанности. Я начала учиться дарить любовь именно с этого — с физического ее проявления. Наутро после разговора с Тони я подошла к ней в кухне и обняла ее, и какое-то время это было все равно что обнимать деревце, которое не двигается и не отвечает, но тем не менее не против, чтобы его обняли — приятно, но теряется структура и ощущение времени. Главное, что она, кажется, совсем не смутилась и позволила мне обнимать себя довольно долго, что дало мне возможность понять, что я имела на это право. Решив, что объятия закончились, она тихонько рассмеялась, отступила назад и сказала: 

— Не завести ли нам собаку? 

Джастина часто спрашивала меня, почему мы с Тони не заведем собаку, раз уж наша жизнь идеально для этого подходит. Она знала, что до знакомства со мной у Тони всегда были собаки. У кровати он хранил фотографию своего любимца, коричневого спаниеля по кличке Фетч. Правда в том, Джефферс, что я боялась, что, если у Тони появится собака, она целиком завладеет его вниманием и он будет отдавать ей всю любовь и привязанность, которые предназначались мне. Я соперничала с этим теоретическим питомцем, многие из черт которого — привязанность, преданность, послушание, — как мне кажется, я уже демонстрировала сама. И все же я знала, что Тони действительно мечтает о собаке, и что бы он ни получал от меня, это не спутать с радостью, которую дарит владение животным, и ответственностью, которую оно возлагает на хозяина. Я понимала это так, что он не был полностью уверен в моей верности и готовности слушаться его, или, возможно, в чем-то ему было бы легче приласкать собаку, чем взрослую женщину, и только его слова, что он больше не хочет собаку, были способны убедить меня в обратном. Но у него не было намерения говорить подобное — все, что он знал, или говорил, что знал, — это что я не хочу собаку, а значит, для него эта тема была закрыта. 

Если бы я была психологом, я бы сказала, что эта несуществующая собака стала для нас символом безопасности, и ее упоминание в тот момент, когда я обнимала Джастину, кажется, подтверждает мое предположение. Я говорю об этом, потому что это показывает, как в вопросах существования и становления объект может оставаться самим собой даже во власти взаимоисключающих точек зрения. Несуществующая собака олицетворяла необходимость доверять людям и черпать в них чувство защищенности: я хотела бы, чтобы было так, но Тони и Джастина пугались одного намека на этот план. И все же эта несуществующая собака была фактом, по крайней мере для меня и Тони, и мы могли с этим согласиться, хоть для нас она и обозначала разные вещи. Этот факт представлял собой границу или раздел между нами и вообще между любыми двумя людьми, которую запрещено пересекать. Это очень просто для такого человека, как Тони, и очень тяжело для такого человека, как я, кому трудно распознавать и уважать подобные границы. Мне нужно добраться до истины и копать, копать, пока она не выйдет на свет, как бы мучительно это ни было, — еще одно качество, свойственное собаке. Но я могла только оставаться по свою сторону границы и подозревать, что два главных адресата моей любви — Тони и Джастина — в глубине души хотят получать любовь от немого существа, не способного их критиковать.