«Сон — лекарство от голода»: как выживают женщины, лишенные своего дома

1941.
По корове, как шершни, ползают убогие земляные духи.
Солнце давит на крышу теплушки.

Мать сильно прижимает ее к себе и шепотом твердит: «Tu pist Maria Jäckel, secks Jahre alt, di Mudr hehst Else, Vadr hehst Robert, da Brieder sin Robert un Andreas, tu pist am zweite Agust Neizehnhunnertfufuntraißig kewohre, di Heimat is s Tourf Klarus… (Ты Мария Йекель, тебе шесть лет, твою маму зовут Эльза, отца Роберт, твои братья — Роберт и Андрей, ты родилась 2 августа 1935 года, твоя родина — село Гларус… — пер. с диалекта поволжских немцев.)», но сознание Марийки противится, ей кажется, что она часть огромной коровы, которую гонят на восток. Злая морось; по той части коровы, которой является Марийка, погонщик нещадно хлещет плетью, и тело девочки содрогается от страха и боли. По корове, как шершни, ползают убогие земляные духи. Ноздри коровы, искалеченные щипцами, раздуваются, сбрасывая нескольких нечистых на землю. Но на короткой шее, вогнутой спине и тощем животе скотины злобных и счастливых духов превеликое множество. Луч ищет себе место; на коровий круп порой ложатся бледные пальцы согбенной и гордой Уснувшей Матери, но духи сразу облипают их, кусая благоухающий в эти минуты воздух.

Теплушка — теплое слово. Оно пахнет железом и кровью. Марийка не знает, что «tepluschka» от слова «тепло».

Девочка спит в вагоне, когда на одной из станций ее беременной матери становится совсем плохо — женщину неукротимо рвет, рвотные позывы выворачивают пустой желудок. Молодцеватый охранник вытаскивает ее на улицу. Крича о дочери, женщина падает к нему в ноги. Он откидывает ее от себя, не желая причинить боль, но не соизмеряет силы удара.

Вновь очутившись в промерзшем вагоне, мама, изо рта которой капает кровь, снимает с себя шаль и обвязывает дочку, как сноп: теперь одна шаль у девочки на голове, другая на теле. Стараясь не стонать, мать тихонько отползает от дочки, которая не плачет и не цепляется за нее руками. Люди как могут теснятся, пропуская женщину в угол теплушки, понимая, что та боится умереть на глазах у дочери. Марийка же словно тупеет, уже не соображая, что происходит вокруг. Сон — лекарство от голода. Веки девочки закрываются. 

Когда она вновь открывает глаза, мамы уже нет. 

Сознание Марийки на время проясняется. Вот сейчас, сейчас станет легче, сейчас все изменится... Девочка вспоминает, как этим летом отстала от родителей в Саратове и заметалась, испугавшись, на незнакомой городской площади, но тут отец и мать подошли и с разных сторон одновременно взяли ее за руки. Сейчас теплушка остановится, девочка выйдет, и ее встретит улыбающаяся мама, Марийка бросится к ней и увидит, что к ним спешит отец, а за ним и оба брата — Роберт и Андрей. Но вожделенное мгновение никак не наступает. Марийка силится изменить реальность, отталкивает воздух руками. Но воздух непроницаем.  «Mudr! Mudr! (Мама! Мама!)» — истошно кричит девочка и замолкает, оглушенная.

Стук колес, резкий и мерный, будто вгрызается в голову. Девочке не хочется есть и спать. Марийке странно слышать от людей вокруг слово «Караганда». Она пробует его на язык — тот не слушается, перекатывая во рту непривычное слово. Слово горькое и грубое. Невкусное. Его хочется выплюнуть.

Движущимся то кажется, что охранники о них все же заботятся, то мнится, что это далеко не так. В вагоне уже не так тесно и еще холоднее. Едут только женщины и дети. Мертвых и полуживых выбрасывают на станциях, их безымянные тела кланяются промерзшей чужой земле, никнут, припадают к ней. Живые с эпическим терпением продолжают свое жалкое, вынужденное странствие. Уснувшая Матерь может помочь девочке только одним — взять ее к себе в сон. Марийка время от времени спит, ей снится большая крынка молока, из которой выпрыгивают на порог родительского дома две зеленые лягушки, снятся руки отца с широкими лунками ногтей, тяпка у калитки, ведущей в огород. Божья мамочка спит, ее не разбудить. Марийка дотрагивается до ее холодных пальцев, и девочке кажется, что они мертвые. Марийка не знает, умерла ли ее мама. 

Сверху на земной шар садится кровавое солнце. В нем нет жизни, оно изнурено и немо. Марийка чувствует, как солнце давит на крышу теплушки. Солнце сквозь крышу садится прямо на голову девочки, в мозгу которой в это время корежится оазис Гларуса, жухнут его нежные поля, никнут деревья с растопыренными, как детские ладошки, листьями, рыдает река Вортуба. Марийка снова истошно кричит. Пожилая худенькая женщина в очках с толстыми разбитыми стеклами, обняв ее, закрывает шершавой ладонью ей рот. «Ruhch, Kindje, ruhch (Тише, детка, тише)». Марийка хватает ее руку, слезы капают из глаз девочки, рука у женщины соленая, влажная. «Ich pin Olga, Kindje. Ich pin ouch alehn ( Я Ольга, детка. Я тоже одна)». 

1941.
Корова упала на передние ноги и тужится встать.
Марийка ест белый камень.

…Караганда оказалась промозглой обветренной октябрьской степью, засыпанной серым, несвежим снегом. Изгнанники, оставшиеся в живых, разминая затекшие ноги, сгрудились возле вагонов и осторожно озираются вокруг. Их еще много, живучих, цепких, несчастных женщин и детей. В глазах — животный страх. Как можно выжить здесь, на таком холоде, без жилья и теплой одежды? 

Марийка смотрит на небо, где зреет еще большая непогода. С неба, кажется, никто не смотрит на землю. «Mudr, Mudr (Мама, мама)», — надрывно, тоненько зовет Марийка, задрав голову и плача. «Ich pin hiere (Я здесь)», — твердо говорит Ольга, становится рядом с девочкой и берет ее за руку. Земляные духи начинают выть, склабясь, задыхаясь от злобы, пританцовывая. Огромная корова обиженно машет хвостом, мычит, закрывает свои большие глаза. Она недавно отелилась, и ее ударившийся о мерзлую землю ребенок где-то умер в пути. 

Рельсы лежат прямо на шпалах, без насыпи: железная дорога к новым карагандинским шахтам была достроена совсем недавно для перевозки тысяч трудармейцев. Тусклый ветер блуждает в заснеженных клочковатых волосах земляных духов, они закрывают руками маленькие лица, гримасничая и постанывая от удовольствия. Корова упала на передние ноги и тужится встать. В сизом воздухе зреет и лопается холодное октябрьское варево. 

Охранники между собой говорят по-русски. Марийка прислушивается, но понимает только одно презрительное слово — «немцы». Она знает, что их так называют по-русски, но не догадывается, почему с таким презрением и недовольством. Один охранник, синеглазый, с щербинкой между верхними передними зубами, немного похож на ее отца. Марийка тянется было к нему, но тяжело вздыхает и от страха зажмуривает глаза: мир стал жалким перевертышем, отец бесследно исчез, стал троллем.

Вдруг кто-то задышал прямо в ухо быстрой, щелкающей, сладкой немецкой речью: «Matje, nemm da Mudr an dr Hand, ich nemm si zuh mich (Девочка, бери маму за руку, я заберу вас к себе)». Марийка открывает и вскидывает глаза — к ней склонилась уставшая молодая женщина с тоненькой сеточкой морщин у глаз, огромными бледно-голубыми глазами и печальным ртом. «Ich pin Lidia. Mir sin ouch taitsche Lait. Mir lewe hiere schon zehn Jahre, mir hawe n Haus (Меня зовут Лидия. Мы тоже немцы. Мы живем здесь уже десять лет, у нас есть дом)». Лидия уверенно берет Марийку за руку, девочка тянет за собой Ольгу, но тут подскакивает охранник — тот, который похож на отца Марийки — и отталкивает от нее Ольгу. Он громко ругается. Лидия побыстрее отводит Марийку в сторонку и переводит ей на человеческий язык смысл его ругательств: Ольгу, как и других привезенных женщин, увезут в лагерь.

Серое небо пенится, где-то в другой стране под землей в уютных рудниках уснули гномы. У каждого бородатого карлика-стража в руках зажаты драгоценные камни. Гномы не знают, что над их головами творится невероятное зло, от которого земля никогда не оправится.

Марийка разжимает ладошку. На ней — круглый белый камень, его просунула в ладошку девочки Лидия. Это курт. «Ese, Kindje. Tes is Trockekähs. Dr is lecker (Ешь, детка. Это сухой сыр. Он вкусный)». Марийка жадно лижет курт, он соленый, он вкуса ее слез.

На немцев добрыми старыми глазами смотрят казахи и казашки, детей разбирают по домам. Готовы забрать и женщин, но их не отдают. 

Марийка ест белый камень. 

1929.
Между ними дрожащий огонь.
Гости замирают, заглядывают внутрь себя.

Лидия и Виктор сидят друг против друга. Она поставила свечу в песок, и между ними дрожащий огонь. В зрачках Виктора его нет. Марш, поверхностный триумф марша поднимает новобрачных с места. Но где приглашающий — этот высокий, с белым платком на руке велеречивый человек? Куда им идти, покажут ли путь к арочным воротам крестная мать жениха и крестный отец невесты? Манна ложится хлопьями на земляной пол. Пусть жених распорядится, чтобы для невесты сыграли туш! Да не один, а три туша, а потом зазвучат три вальса, в которых Виктор закружит Лидию. И никто, никто не осмелится танцевать при них. К платью невесты приколот один подарок — от Виктора.

Впрочем, это лишь игра отраженного огня в зрачках Лидии. Стук барабана и фанфарные сигналы ударяются друг о друга в ее глазах, а радужке ее жениха и неведом рикошет.

Им пора войти в круг танцующих со свечами в руках. Виктор раздражен, он всегда всем раздражен: и свечами в руках подружек невесты, и стоящими  на полу подсвечниками, и едва заметной морщинкой на переносице юной Лидии, и ее низким голосом. Их торопят, едва не наступая ему на ноги. «Steh uf! Mach doch! Wider pist tu in dich g’kehrt! So ‘ne dumme Gans! (Вставай, давай быстрее, опять ты ушла в себя! Что за гусыня!)» — он снова недоволен ею, и это уже стало его вредной привычкой. Лидия едва сдерживает слезы. Ей кажется, что весь Лилиенфельд печалится о ней, но никому нет дела до несчастной новобрачной. 

Все холостые парни танцуют по три вальса с невестой, ее платье уже утыкано подарками, как новогодняя елка. Глазами она ищет Виктора, но он оживленно разговаривает с дружкой, в красивых выразительных руках жениха не водка, как у других мужчин, а красное вино. Лидия не понимает, зачем на Троицу он поставил возле ее родительского дома майское дерево. Кора была содрана с молодой ели, как кожа, красные фрукты и позолоченные орехи подрагивали в зеленой шапке на голове дерева. Разве только карлик, натерев ладони золой, мог бы состязаться в лазании по этой ритуальной елке, но ствол ее был натерт жидким мылом. Вот Лидии и достался карлик. 

Свечи, свечи на майском дереве и здесь на полу. Гирлянда вокруг колодца; яйца, булки на ней. Hopsa! — звучит лихой вальс вприпрыжку. Но чей это громкий всхлип? Августин, черноволосый, в красной шапочке, упирается руками в стенки музыкальной шкатулки, тщетно пытается выбраться наружу, а затем бросается к своей волынке, лежащей в самом сердце механизма. Мешок из козьей шкуры начинает издавать громкий пронзительный звук. Гости замирают, заглядывают внутрь себя, вереница августинов сыплется в раскрытую горловину печи, исчезая в раскаленной полынье.

Лидия не хочет уходить вместе с женихом, обреченно смотрит на мать, отца, бабушку. Ничуть не уставшие, музыканты играют на скрипке, флейте, цитре; цитра похожа на мясорубку.