«Кроссовки продаются вместе с Тицианом»: Екатерина Макдугалл о современных аукционах

Аукционный дом MacDougall’s, специализирующийся на русском искусстве, был основан в Лондоне в 2004 году Уильямом и Екатериной Макдугалл (Лебедевой). До 2020 года MacDougall’s занимал на рынке русского искусства третье место по объемам продаж, вслед за Sotheby’s и Christie’s. Например, у Sotheby’s объем русских торгов на пике, в 2007 и 2008 годах составлял $170,7 млн и $177,7 млн соответственно. Сhristie’s в 2007-м отчитывался о сборах $136 млн, в 2008-м — $56 млн. MacDougall’s в 2007 году опубликовал данные о продажах на $35 млн, в 2008-м — на $37 млн. 

Голубые фишки коллекции экс-участника списка Forbes Бориса Минца — «Венеция» Бориса Кустодиева за £751 200 и «Каток «Динамо» Петра Кончаловского за £325 500 — были куплены на аукционе MacDougall’s. До весны 2018 года, когда Борис Минц с семьей покинул Россию, обе работы можно было увидеть в экспозиции созданного им «Музея русского импрессионизма». На аукционе MacDougall’s значительную часть своей коллекции приобрел и бывший председатель совета директоров «Техносерва», создатель Института русского реалистического искусства Алексей Ананьев. 

25 августа 2022 года в Москве умер Уильям Макдугалл, сооснователь, директор аукционного дома, муж Екатерины Макдугалл. Как выразился арт-дилер, ведущий эксперт по русскому рынку Андрей Ружников, смерть Уильяма Макдугалла — печальный символ кончины русского аукционного рынка в Лондоне. 

Однако в марте 2023 года Екатерина Макдугалл организовала русские торги онлайн на площадке Drouot.com. Скромный результат торгов — было продано меньше половины лотов, топ-лот «Слепой бандурист» Ильи Репина ушел за €395 870, чуть выше нижней границы эстимейта, — не остановил владелицу MacDougall’s. «Большая часть работ с аукциона ушла по окончании торгов, — рассказала Forbes Woman Екатерина Макдугалл. — Думаю, это говорит о том, что люди хотят покупать, но не готовы регистрироваться публично на аукцион».

Новые торги русского искусства намечены на 14 июня, они вновь пройдут на площадке Drouot.com. О том, как сегодня можно делать бизнес на русском искусстве, Екатерина Макдугалл рассказала Forbes.

— Екатерина, кто наследник доли Уильяма? Будете ли вы привлекать еще инвесторов? 

 — Я не наследник, я содиректор. А теперь я — единственный владелец. Аукцион — налаженный механизм. В настоящий момент необходимости в инвестициях я не вижу. Но вижу возможность превратить 20% доли рынка русского искусства у MacDougall’s в 95%. 

Первый шаг уже сделан — аукцион «Парижская школа и другие мастера» на онлайн-платформе парижского аукциона Drouot, который я провела 25 марта. Аукцион знаковый, специально небольшой (всего 120 работ, а у нас бывали и по 700). Но в нем были совершенно фантастические работы. Это первый аукцион без Уильяма. Вся логистика легла на мои плечи. Мне было важно справиться. Аукцион показал: с одной стороны, есть продавцы, с другой — покупатели. Рынок жив.

— Это русские, живущие за границей? 

— Это клиенты, живущие вне России. Но в этом аукционе не могли участвовать российские резиденты. Это дискриминация не по национальному признаку, а по признаку проживания. Поскольку произведения искусства попали под санкции как предметы роскоши, их нельзя привозить в Россию. Поэтому будь ты русский, немец, француз, если ты живешь в России, ты не можешь покупать и продавать в Англии и Франции.

— На торги не регистрируют, отдел комплаенс не пропускает.

— Не регистрируем и не пропускаем. Но это не означает, что при отсутствии рынка, логистики и площадки, люди не хотят продавать и покупать. По-прежнему есть люди, которые хотят инвестировать в русское искусство. И настроение сейчас поменялось. Я это поняла чуть раньше других. Это подтвердила предаукционная выставка в Лондоне, куда пришли многие  наши старые клиенты-коллекционеры. И это подтвердили торги. На самом аукционе продажи составили порядка €870 000. А с постпродажами — больше €1,5 млн. 

Поскольку торги назывались «Парижская школа», они привлекли американцев, французов. Коллекционеры-выходцы из стран бывшего СНГ купили не больше 20–30% лотов. Но по стоимости работ — заплатили 80%. Из-за того что конкуренции нет, сейчас на торги выставляют работы невероятного качества. В июле, например, будем продавать потрясающего позднего Репина. Эти работы последний раз выставлялись на посмертной выставке художника. 

— Почему вы выбрали онлайн-форму аукциона? Почему не живые торги?

— Сейчас аукционы онлайн набирают все большую популярность. Площадка Drouot выбрана потому, что она технологически удобно устроена. Наш опыт с Drouot показывает, что работать с ними четче и проще, чем с другими платформами. 

— Но у них проходят и свои торги русского искусства. Зачем им конкуренты на своей площадке? 

— Drouot.com — цифровая площадка. Сама по себе она не может быть конкурентом. Конкурировать могут аукционные дома, которые проводят торги на этой площадке. Но я не считаю конкурентом аукционный дом Drouot, поскольку не видела у них за последние годы работ уровня, например, нашего Репина. Это работа («Слепой бандурист») с первой персональной выставки Репина в Америке. Когда Финляндия отделилась в 1917 году, художник в своем доме в Куоккале оказался эмигрантом. Ситуация чем-то похожа на нынешнюю, потому что у Репина заблокировали счета. В Финляндии были сильные русофобские настроения, через страну шли потоки эмигрантов. Как всякий русский, Репин попал под полицейский надзор. Ему надо было как-то выживать. Он пожертвовал несколько своих и чужих работ финскому музею. Устроил выставку в Стокгольме, потом — в Нью-Йорке. Мировая критика встретила его работы с восторгом. Так Репин стал преуспевающим продающимся художником. Поздние репинские вещи сейчас в Принстонском университете, где выставлена его знаменитая «Голгофа». Думаю, что Репин еще недостаточно оцененный художник на рынке.

— Результаты ваших торгов показывают, что русский рынок в Европе оживает медленно, осторожно. А торги российских аукционов, что идут в Москве, устанавливают рекордные цены.

— Сейчас будет оживать быстрее. MacDougall’s теперь будет проводить торги четыре, а не два раза в год. 

Люди вообще любят участвовать в аукционе. Во всем мире аукционные дома завоевывают все больший процент на рынке, идет медленное умирание галерей. Это объяснимо. Каждый лот, прежде чем оказаться на торгах, должен пройти несколько разных публичных реестров. Каталог торгов сохраняется. Покупая на аукционе, ты знаешь: когда торгуешься против кого-то, есть хотя бы один человек на свете, который на самом деле тоже готов заплатить за эту вещь. А вот ты пришел в галерею и не знаешь, сколько стоит художник. И не знаешь, можно ли верить галеристу. А на аукционе против тебя торгуется кто-то, кто хочет эту же работу за неменьшую цену. Это азартно. Тем более участвовать, не выходя из дома.

Сейчас аукционный дом — это прежде всего luxury-бренд. В онлайн-доступе на сайте есть и картинка, и машинка. Вместе с сумками Hermes торгуются Шагал и Малевич. Пришла новая генерация покупателей и новая генерация владельцев аукционных домов. Например, один аукционный дом открыл сеть ювелирных бутиков под своим брендом. Кто-то целенаправленно продает лоты, как в супермаркете Harrods или Selfridges, где на прилавках есть и носки, и духи, и пальто, и стейки.

— Получается, что аукционы сейчас работают и на территории галерей, и на территории модных и ювелирных бутиков?

— Это общая тенденция, что аукционный дом — это и luxury-бренд, приправленный цифровыми технологиями, NFT, и банк с финансовыми гарантиями, и немножко традиционный аукционный дом с экспертизой по импрессионистам. 

— То есть аукцион превращается в экосистему?

— Называйте как хотите. Для меня это современный аукционный дом. Несмотря на то что это старейший бизнес, он не может существовать отдельно от мировых трендов. Потому что ко всему прочему покупка искусства должна быть модной. Аукционные дома понимают, что если они перестанут быть интересными молодой аудитории, то потеряют поколение 17-летних, может случиться так, что эта аудитория не вернется обратно. Поэтому стоит задача сделать покупку искусства модным, крутым занятием. Поэтому медиаперсоны становятся кураторами торгов, поэтому кроссовки продаются вместе с Тицианом. Все это делается для того, чтобы завлечь и развлечь помолодевшую аудиторию. 

— Как на это отвечать аукциону, специализирующемуся на русском искусстве? Как-то Уильям в интервью сказал, что у вас не классический аукционный дом, а стартап, вы можете принимать нестандартные решения, поэтому ваш бизнес растет так быстро.

— Это как в «Алисе в стране чудес»: «Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти? — А куда ты хочешь попасть?». На сегодняшний день аукционный дом MacDougall’s — традиционный аукционный дом, он работает только в области искусства. Мы пробовали проводить аукцион NFT, русским покупателям это было неинтересно. Поэтому мы от этого отказались.

Нашей целевой аудитории нужна красивая, качественная вещь, которую они хотят повесить дома на стену. И эти красивые, качественные вещи дают нам 90% прибыли. Возможно, завтра все изменится, но сегодня это так.

— На торгах вашего аукциона вы существенно расширили круг художников, которые были в обороте русского арт-рынка на Christie’s и Sotheby’s. 

— Это произошло совершенно естественно. И Sotheby’s, и Christie’s по правилам их внутренней политики могли поставить только ту работу, которая уже была в базе данных Artprice (онлайн-база данных о ценах на произведения искусства. — Forbes Woman), то есть имела историю на вторичном рынке. Картина, которая прежде не продавалась на аукционе, не могла быть выставлена на торги. А у меня таких сдерживающих факторов не было. Я могла взять кого угодно и выставить за сколько угодно. Так мы действительно очень сильно расширили рынок. А уже после того как продавали мы, работу могли ставить и Christie’s, и Sotheby’s.

— Будете ли вы сейчас расширять сферу аукциона? Вы неоднократно открывали новые рынки — и старой русской фотографии, и советского искусства. 

— Сейчас я вижу, как при отсутствии конкуренции на рынок выходят работы невероятного качества. Рынок расширяется вглубь. 

— Некоторым художникам на торгах вы, по сути, переписали биографии, перевели их в другой эшелон. В 2010 году у вас на торгах «Маленький ковбой» Николая Фешина был продан за £6,96 млн ($10,9 млн), то есть в 17 раз дороже, чем за полгода до этого на нью-йоркском аукционе ($632 500). 

 — Про эту историю нечего рассказывать. Два человека очень хотели купить вещь. Одному она досталась.

— Почему именно Николай Фешин так выстрелил?

— Фешин одно время был очень моден в Татарстане. Художник из Казани, любимый ученик Репина, успешный салонный живописец. Остальное — дело случая. В один момент все хотят купить Айвазовского, потом все хотят купить Александра Яковлева.

— А почему так произошло с Александром Яковлевым? Ажиотаж — а потом тишина.

— Прошла мода, цены упали. А покупали, как Фешина, чуть ли не за £7 млн. Но цены на Фешина остались в этой категории. А Александр Яковлев упал. Борис Григорьев одно время стоил миллионы. На торгах Григорьев — редкость. Он подешевел на два нуля. Если у Фешина есть поддержка американского рынка, то у Бориса Григорьева такой поддержки нет. Мода проходит.

— А русский рынок не дает художнику подушки безопасности, надежной поддержки?

— Это зависит от художника. Например, Шишкин, хотя его покупают только русские, никогда не падает в цене. А Айвазовский, любимый художник и русских, и турок, и армян, и греков, очень колеблется. Айвазовский, говоря инвестиционным языком, очень «гиринг» (термин, обозначающий увеличение доходности инвестиций без увеличения суммы инвестиций. — Forbes Woman). Он чутко реагирует на колебания рынка.

Это связано с циклом рынка. Когда приходят новые покупатели — всегда начинают с учебника «Родная речь», то есть с имен художников, которые были на слуху с детства, со школы. Как рынок становится более опытным, он расширяется, возникает интерес к новым именам. 

А потом рынок проходит свой цикл, и все повторяется снова. Шишкин и Айвазовский всегда возвращаются. Поленов сейчас очень модный художник. И так уже последние лет десять.

— Этой весной Bonhams продал работу Поленова из евангельского цикла за £1,5 млн. Не мировой рекорд, до £4 млн не дотягивает, но считается хорошей продажей. 

— Это хорошая работа. Bonhams — старейший аукционный дом. Он никогда не входил в тройку лидеров по русскому искусству. Но им иногда попадаются какие-то хорошие работы, поскольку у них старая клиентура, и они сильнее в других областях. 

— Эти приливы, отливы на русском рынке происходят из-за смены поколений, из-за культурной повестки или все определяет экономика и политика? 

— Прежде всего политика. Вот сейчас на русский рынок пришли новые коллекционеры. Я сужу по ценам, по которым продается классика. Айвазовский снова подорожал в разы, опять востребована «Родная речь». Вижу большой интерес к Левитану, к Репину. Значит, появились новые русские коллекционеры. 

— Кто эти новые русские коллекционеры? Как они выглядят?

— Не знаю. Я не оперирую такими понятиями. Но я сужу по результатам российских аукционов. И если там показывают цену за позднего «пьяного» Саврасова (художник Алексей Саврасов в конце жизни страдал от алкоголизма, что сказалось на качестве его работ. — Forbes Woman) в $400 000 с лишним, я понимаю, что никто из моих знакомых покупателей Саврасова на такое бы не клюнул. Потому что даже в лучшие времена в Лондоне таких цен на позднего Саврасова не было. Значит, гипотетически, есть новый человек, который по каким-то соображениям купил работу. Ни в коем случае не хочу умалять эту покупку.

Помню, что когда-то покупать нонконформистов считалось вызовом обществу, чуть ли не диссидентством. Это был способ протеста, возможность выделиться, самоутвердиться, совершить смелый поступок. Тогда цены на раннего Краснопевцева, раннего Ситникова и раннего Вейсберга были раз в десять раз дешевле, чем на зрелого Вейсберга, зрелого Краснопевцева и зрелого Ситникова. А в 2020–2021 годах вдруг цены на раннего Краснопевцева стали в два раза выше. И они дальше идут вверх. Пришли новые коллекционеры, которым ранний Краснопевцев нравится больше позднего Краснопевцева.

Поэтому нельзя исключить, что поздний Саврасов может стоить дороже, чем ранний Саврасов. Фиксирую процесс.

— В декабре 2021 года на аукционе MacDougall’s портрет Екатерины Великой кисти Дмитрия Левицкого был продан одним лотом с письмом императрицы о необходимости вакцинации от оспы за £951 000. За время пандемии вы написали сценарий и сейчас выпускаете сериал «Царская прививка», созданный по этой истории.

— Как мы документально подтвердили, Екатерина II первой среди европейских монархов вакцинировалась от оспы. Эта история вызвала большой резонанс, о ней писали и The New York Times, и Washington Post. Тогда мы еще дружили и всем миром боролись с эпидемией. Я дала больше 100 интервью, а потом позвонила телевизионному продюсеру Екатерине Жуковой, специалисту по историческим сериалам. Идея Кате понравилась, руководство канала «Россия» дало зеленый свет. Так я стала сценаристом, и появилась «Царская прививка» — красивая история, в центре которой стоит Екатерина — замечательная женщина и выдающийся государственный деятель.

Кстати, Екатерина II была скромна в быту, а ее эпатажные траты были продиктованы поддержанием имиджа главы великой империи, а не собственным вкусом. Все эти ее любовные истории и похабные анекдоты про них в основном придумывались на Западе: в Англии, в Австрии. Это была антироссийская пропаганда, выражаясь современным языком.

— Насколько ваш сценарий изменился в процессе? Сериал близок к той идее, что была изначально?

— Я посмотрела сериал, он снят близко к тексту сценария. Хотя в процессе съемок я почти не участвовала: мне было не до сериала, честно говоря. Но я довольна тем, что получилось. Опыт создания сценария на моем примере подтверждает: можно начать новую карьеру после 50 лет. Тем более в такой сложной сфере, как телевидение. Я доказала и себе, и, может быть, кому-то еще, что сейчас при нашей предполагаемой продолжительности жизни можно успеть сделать и вторую карьеру, и третью.

Я оканчивала литературный институт. Написала кандидатскую диссертацию по «Божественной комедии» Данте. С литературой тогда не сложилось, я окончила Лондонскую школу экономики, работала брокером на бирже в Сити, затем — в BNP Paribas. Из экономики вернулась в писательство, но на тот момент мои романы никому не были нужны. Затем мы с мужем открыли аукционный дом MacDougall’s. Свои первые торги и опыты изучения арт-рынка я описала в детективе «Бриг «Меркурий» и снова вернулась в бизнес. А сейчас написала сценарий сериала.

— В вашем романе «Бриг «Меркурий», хоть он и вышел 10 лет назад, все персонажи российской арт-сцены портретно узнаваемы до сих пор. Вы это сделали сознательно? 

— После выхода книги некоторые герои, даже отрицательные, гордились тем, что попали в роман. И рассказывали: «Это я». Более того, среди покупателей нашего весеннего аукциона большинство — герои этой книжки.

— Образ высоченного красавца-коллекционера-бизнесмена из списка Forbes собирательный?

— Да. Он создан из двух героев. 

— Один из них Алексей Ананьев?

— Нет. Алексей Ананьев очень самобытный человек, крупный коллекционер. Но наше общение происходило на более деловом уровне, не так, как описано в моем романе. Не спрашивайте меня, кто стал прообразом героев книги. Как глава аукциона я не имею права называть имена своих покупателей. 

— Миллиардеры-коллекционеры Алексей Ананьев и Борис Минц на протяжении 10 лет были главными драйверами, покупателями вашего аукциона. Почему им было так важно публично покупать на торгах в Лондоне? 

— В России на рынке работ такого уровня никогда не было. Хотя цены Лондона были в разы дороже. Но работы спокойно вывозили из России и ставили на аукцион в Лондоне. Минцу и Ананьеву, создателям двух крупнейших частных музеев, было незачем прятаться. Такая у них была позиция. 

Человек не открывает музей, если у него нет уверенности в завтрашнем дне

— Как они стали вашими клиентами?

— Оба пришли сами. У нас очень интересный бизнес. С одной стороны, мы торгуем уникальными вещами, с другой стороны, аукцион — это объективный процесс. Если к вам на торги попадает шедевр, и вы ставите на него правильную цену, люди приходят и начинают за него торговаться. Качество аукциона определяется теми работами, которые предложил клиент.

— Покупка в Лондоне, оформление временного ввоза в Россию теоретически дает дополнительную страховку на случай ареста коллекции? 

— По моему ощущению, не бывает людей, покупающих произведения искусства с мыслью, что кто-то покусится на их коллекцию. Так же как нет этого ощущения у человека, который покупает дом или машину. Например, международный опыт оформления на других лиц — это в основном уход от налогов, а не от конфискации собственности. Больше ничего сказать не могу, я не даю консультации по этим вопросам. Но думаю, что если б люди опасались конфискаций, то они бы не привозили работы в Россию и не открывали музеи. 

Борис Минц с такой любовью рассказывал мне о качестве кирпичиков, из которых строится здание его музея, о том, как все оборудовано, какой грузоподъемности лифт. Безусловно, человек не открывает музей, не тратит столько денег, если у него нет уверенности в завтрашнем дне. И Щукин с Морозовым тоже, когда собирали свои коллекции, не планировали, что их конфискуют.

— То есть покупка произведений искусства — все-таки прежде всего удовольствие?

— Конечно. Я знаю только с лучшей стороны коллекционеров — участников списка Forbes. Я действительно общаюсь с людьми, когда они радуются жизни, получают удовольствие. Бывает, что приходят в плохом настроении, и в этом становится виноват сотрудник аукционного дома. Но это больше относится к случайным людям, которые путают аукцион и модный бутик. Когда приходят коллекционеры, люди, живущие в окружении шедевров, — это невозможно объяснить, в это трудно поверить, но настоящий шедевр на стене меняет энергетическое поле, атмосферу дома, — они не скандалят. 

Картины тесно связаны с судьбами своих владельцев. Иногда возникает убежденность: такой-то коллекционер купит эту работу, но вдруг человек, который в 10 раз богаче и хотел другую работу, вдруг начинает за нее торговаться. Задерживают самолет, происходят необычные истории. 

Вот на торгах стоит Левитан. С ним всегда связано много историй. Его вывозили из России бедные еврейские эмигранты, и куда только Левитан не попадал. 

Однажды из Израиля на торги пришло три Левитана. Меня к ним привел посредник. Я полетела в Израиль. Была жара. Я устала, тупо куда-то плелась. Вошли в помещение. Запахло хлоркой. Я неудачно пошутила: «Мы в морг пришли?» Посредник ответил: «Нет, в дом престарелых». И в этом доме престарелых — как сейчас перед глазами — цвет стен такой зеленый, какой раньше был везде в Советском Союзе. На этом зеленом фоне висели три картины Левитана. В свое время их увез отец, затем дочь подарила своему сыну. Он и продавал. Помню, работы ушли дороже миллиона. И когда в следующий раз я прилетела в Израиль, мне сказали, что со мной хочет повидаться продавец. Я этого очень не люблю, поэтому ответила, что нет времени. Прихожу в отель: прямо у лифта сидит мужчина в кресле. Мой номер на 17-м этаже, пешком не пойдешь. Пришлось согласиться на встречу. Мы пошли выпить. Собеседник рассказал, что до 40 лет жил в кибуце, собирал апельсины, потом сцеплял тележки в супермаркете. И вот он продал Левитана. Ушел из кибуца. Объездил полмира, купил квартиру, завел бизнес. Когда происходят такие истории, мне кажется, что сам Левитан каким-то образом участвует в них. 

— В ежегодном списке 200 крупнейших мировых коллекционеров по версии ARTnews присутствуют 80 семейных пар-коллекционеров, а женщин-коллекционеров — меньше 20 человек. Как вы думаете, почему такая статистика?

— По моему опыту, если люди собирают парами, это значит, что решение обычно принимает мужчина. Всей логистикой занимается мужчина, но женщина обладает правом вето.

К женщинам-коллекционерам я отношусь с бóльшим уважением, чем к мужчинам-коллекционерам. Хотя бы потому, что они на торгах гораздо азартнее мужчин. Среди выдающихся российских коллекционеров — Инна Баженова, владелец и издатель The Artnewspaper. Предпринимательница Наталия Опалева — создатель музея AZ. Не только в России, в мире в основном женщины покупают искусство, потому что для них это строительство среды обитания. Когда искусство покупают мужчины-коллекционеры, у них другая мотивация: статус, самоутверждение и инвестиции.

— У вас есть коллекция?

— Я — коллекционер в четвертом поколении. Но коллекционер я не серьезный, собираю не течениями, не направлениями, а то, что нравится. Если мне нравится что-то из русского искусства — покупаю русское, если мне нравится что-то из английского — покупаю английское. 

— А что прабабушка и прадедушка собирали? 

— Прадедушка покупал и русскую живопись, и западную. Особенно много он покупал во время аукционов после революции. То есть он тоже не рассчитывал, что его коснется, но коснулось.

Прадедушка был кожником-венерологом, у него было пять практик, и небольшой заводик суспензориев (паховых бандажей для мужчин-спортсменов. — Forbes Woman). На эти деньги он и покупал и Айвазовского, и Переплетчикова. Был лошадник, много и удачно играл на скачках. Поэтому дома было много бронзы, живописи с изображением лошадей, конкретных кобыл и жеребцов. 

— Коллекция сохранилась?

— В какой-то момент прадедушка сбежал из Москвы в Малаховку. Дом угловой, на отшибе — нетрудно было поддеть щеколду на старом штакетном заборе, выбить дверь и все обнести. Только за войну грабили четыре раза. Мама вспоминала, что при последнем ограблении унесли одеяла с подушками, что уж там говорить о бронзе и царском сервизе. Спали под рогожками. Но кое-что из коллекции осталось каким-то чудом.

— Как менялись ваши личные вкусы за то время, что вы профессионально занимаетесь искусством?

— Я начинала традиционно: Нестеров, Репин, Шишкин, Сомов, как большинство коллекционеров — с XIX века, с реализма, и двигалась к более современной живописи. Потом какое-то время у меня был роман с западным искусством. И возвращение в российское искусство. Но я остановилась на нонконформистах и академиках, не ушла в современное. Хотя у меня есть несколько работ Чуйкова и Кошлякова.

Большинство собирает по принципу «нравится — не нравится». У кого-то есть кураторы, консультанты, они объясняют, что хорошо, модно, круто. Минц и Ананьев собирали, опираясь на собственный вкус и интуицию. А если у тебя аукционный дом, то приходится жить с работами, далеко не все из которых нравятся. 

У меня так произошло с Леонидом Пурыгиным. Я ненавидела Пурыгина. Но так получилось, что его большую работу повесили в моем кабинете. Прожив с ней две недели, я влюбилась в Пурыгина. Сейчас у меня коллекция его работ. 

А художник Василий Ситников (умер в 1987 году. — Forbes Woman) меня буквально выбрал и целенаправленно работал. Началось с того, что на один из своих первых аукционов мы поставили работу Ситникова за £2000. Я думала: ну вряд ли кто купит. О Ситникове тогда вообще забыли, у него в жизни не было ни одной выставки. А он в какой-то момент поставил рекорд под миллион. Перед этим я ездила в Америку к его другу, поэту Константину Кузьминскому. Кузьминский был эксгибиционистом, но, слава богу, меня предупредили. Поэтому когда я приехала, он раз — распахнул халат, а я — никакой реакции. Он походил-походил, ну и мы спокойно стали разговаривать. Кузьминский тогда дал на аукцион 20 работ Ситникова. А через неделю дом Кузьминского затопило (он жил на берегу реки). То есть если бы мы не вывезли эти холсты, то они бы погибли.

В Нью-Йорке Ситников жил на пятом этаже без лифта, а его возлюбленная — на втором. Он умер в тот момент, когда она уехала из города. Вся квартира художника была завалена дверями. Когда он жил в России, то коллекционировал иконы, а в Америке — двери. Он натащил столько дверей, что в квартиру невозможно было войти. 

Когда Василий Ситников умер, пришли люди в скафандрах с автогеном — вырезали дверь. И стали сбрасывать в мусорные баки из окон все содержимое квартиры. Одна картина застряла. Она была узкая и длинная и повисла в окне. И вот, когда мы устраивали аукцион работ Ситникова, женщина со второго этажа привезла из Америки ту самую застрявшую картину. Конечно, я не могла не купить эту работу себе в коллекцию, так на меня повлияла литературная составляющая. Как коллекционер Михаил Алшибая верит, что, собирая, он спасает людей и их творчество от забвения, так и я, соприкасаясь с судьбой художника Василия Ситникова, проникалась все больше и больше. 

Бывает, я сразу обожаю художника, с первого взгляда. Так у меня было с Борисом Свешниковым. То есть разными путями на меня что-то находит, и я покупаю. Теперь я не знаю, что со всем этим делать, если честно. Моя коллекция насчитывает много сотен работ. Конечно, такого количества человеку, если он не собирается организовывать музей, не надо. Все лежит на складах, и я не знаю, будет это интересно сыну или нет. Ему сейчас 11 лет. Его зовут Джордж-Дмитрий, и, думаю, он единственный Джордж-Дмитрий в Москве. К тому же с отчеством Уильямович. 

— Зачем ему отчество на русский манер?

— Обычно из России едут рожать на Запад, а я приехала рожать в Россию. Хотела, чтоб мой сын родился в родовом гнезде.

— Ваш сын считает себя англичанином или русским?

— Когда он в Англии и говорит по-английски, он — абсолютный англичанин. Когда он в России и говорит по-русски, он гораздо более русский.

Он похож на папу. Спокойный, уравновешенный, рациональный человек. Очень умный, очень сильный. Но впечатлительный, к сожалению, в маму. Для художника, писателя или голливудского режиссера это плюс. Для всех остальных специальностей, думаю, минус.

— Вы бы хотели передать профессию по наследству? Хотели бы, чтобы Джордж-Дмитрий вырос коллекционером?

— Он коллекционер. Я это поняла, когда он в возрасте пяти лет пошел с папой в музей Первой мировой войны. Там, в музейном магазине свои карманные £20 он потратил на старый телефон. Черный, эбонитовый, с диском. И когда он пришел домой с этим телефоном, я поняла, что сын, конечно, эстет и коллекционер. Телефон он подключил, и у него в комнате какое-то время звонил этот аппарат. 

А еще раньше я видела его реакцию на живопись. Помню, как однажды бежала от клиента и принесла домой почти полутораметровую «Оку» Поленова. Трехлетний Джордж пришел из своей комнаты и спросил, что это. Я объяснила, что художник Поленов написал реку Оку. Он мне говорит: «Я хочу». Я отвечаю: «Нет, Джордж, не могу, эта работа уже продана. Но я куплю тебе другого Поленова». Я говорила и надеялась, что ребенок забудет. Но он регулярно спрашивал: «Мама, где моя Паленова?»

Я и правда купила ему Поленова, но потом, мать-ехидна, снова продала. Опять куплю, наверное. Когда я ему предложила выбрать картины себе в комнату, в подборке оказались Стэнли Спенсер, Иосиф Крачковский, Александр Бенуа — в общем, достойный набор. Современное искусство, абстрактное, обнаженку он не любит. Видимо, в этом возрасте такое искусство не очень понятно. 

Раньше у нас была такая игра. Мы вместе делали эстимейты. Я показывала картины, а Джордж оценивал. Прекрасно оценивал. Иногда я слегка корректировала. Вообще, аукцион — это великолепный семейный бизнес. Но я противник того, чтобы ребенку что-то навязывать. Даже если это в интересах ребенка. И если у него есть и взгляд хороший, и чувство цвета. Но не хочу, чтобы его выбор был предрешен. Поэтому лет в девять я перестала просить его делать эстимейты работ.

— Своего мужа вы тоже учили любить русское искусство?

— Мой муж был по крови на четверть русским, а в душе — на все 100%. Портрет его деда, который бежал из России, писала Наталия Гончарова. Дед, Александр Чухалдин, был первой скрипкой Большого театра, в Канаде — дирижером оркестра. Уильям единственный из четырех канадских детей тянулся к русскому искусству, интересовался Россией. Поэтому, когда началась перестройка, Уильям приехал в Россию, чтобы встретиться в Малаховке со своим троюродным братом. В Малаховке мы с ним и познакомились. Наши семьи были соседями по дачам, еще с дореволюционных времен. А я выросла с тетей и кузеном Уильяма.

Хотя он профессиональный экономист, историк, очень образованный человек, Уильям жил в выдуманном мире эмигрантской России. Это была романтика. Страна предков. К сожалению, реальность подвела. Когда в Малаховке у Уильяма случился сердечный приступ, мы ждали скорую час, но так и не дождались. 

Когда в начале 1990-х Уильям показал мне русские аукционы Sotheby’s и Christie's, я пришла в смятение. Почти все можно было купить на зарплату двух служащих. Как сейчас помню, в 1993 году я увидела рекламу Сомова. Эту работу купили в свою коллекцию Вишневская и Ростропович. Она ушла за £14 000. Тогда эта сумма казалась совершенно фантастической. 

— Во многом благодаря MacDougall’s рынок русского искусства пережил стремительный взлет в начале 2000-х. Что говорит ваше внутреннее чутье брокера из Сити, будет ли опять подъем и когда? 

— Русские коллекционеры по своему поведению мало чем отличаются от французских или американских коллекционеров. Арт-рынок развивается по одним и тем же законам. Конечно, есть какие-то специфические национальные, политические, экономические факторы. Но тем не менее арт-рынок гораздо более стабильно держал цены во всех экономических кризисах, чем, скажем, недвижимость. Потому что люди, которые покупали дорогие картины, очень редко нуждаются в деньгах. Поэтому не могут резко упасть цены художника из серии голубых фишек. Если, скажем, вы купили Айвазовского за $1 млн, а вам предложат за него $500 000, вы скажете: «Нет. Пусть еще повисит». Демпинг происходит либо когда приходят наследники, либо когда происходят какие-то совсем невероятные обстоятельства. У людей, которым не хватает на хлеб и масло, вряд ли изначально был лишний миллион на Айвазовского. 

Конечно, работают факторы политики, факторы моды, но в общем и целом цены, даже если падают, имеют тенденцию возвращаться к своему потолку, а потом его преодолевать. Работа уровня голубых фишек — как дом на первой линии у моря. Их очень немного. И не становится больше. Нельзя написать еще 200 или 2000 Айвазовских или Григорьевых. Сегодня цены, может быть, упали, но завтра могут вырасти в 10 раз. После кризиса 2008 года новые ценовые рекорды начались уже в 2009-м, 2010-м. Мы установили тогда мировые рекорды на Серебрякову, на Репина, на Рериха, на Пиросмани. За каждым отливом следует прилив. 

Как итальянские соборы строились дольше, чем длится одна человеческая жизнь. Уильям ушел, но аукцион MacDougall’s сохранился. Цены на русское искусство упали, но они поднимутся. Неважно, при нашей жизни или при жизни наших потомков. За каждым падением — взлет.