Как Мария Цебрикова спорила с писателями о женщинах и защищала права заключенных
Русская литература XIX века, которую мы изучаем на уроках в школе, создана по большей части мужчинами и транслирует их взгляд на современников и современниц. Кажется, что феминистская критика созданных ими характеров и сюжетов невозможна, поскольку для этого пришлось бы подойти с современной повесткой к произведениям, созданным более века назад, и пренебречь исторической дистанцией. Но на самом деле такая критика существовала уже тогда — когда «Обрыв» Гончарова или «Война и мир» Толстого были не частью литературного канона, а книжными новинками. Среди публицистов, которых мы помним из школьных уроков литературы и истории, — Дмитрия Писарева, Николая Добролюбова, народника Петра Ткачева — выделялось имя Марии Цебриковой, которая критиковала не только писателей, но и императора.
Мария родилась в 1835 году в Кронштадте в семье военного и представительницы французской аристократии. Она с детства видела жестокое, вплоть до выбивания зубов, обращение с солдатами и матросами и слезы женщин, хоронивших мужей. Немалое влияние на нее оказал дядя, прошедший ссылку декабрист Николай Цебриков. Именно он, сам не раз отправлявший рукописи Герцену в «Колокол», давал племяннице прочесть статьи Чернышевского и Добролюбова, чем указал ей путь на литературное поприще. Впоследствии время от времени она будет подписываться как «Николаева» или «Н.Р.» (Николай Романов).
В их доме бывали литераторы, но «право писательства пришлось брать с бою», вспоминала позже Мария. Отец мешать ей не стал, но мать, «желавшая видеть в дочери светскую куклу», была категорически против. Рукописи девушки она сжигала и запрещала редакциям их брать.
Несмотря на мощное противостояние, Мария начала печататься. Ее первые статьи появились в педагогическом журнале «Детский сад». В 1860 году Мария опубликовала в «Русском Вестнике» повесть «Ошибка за ошибку», а через три года ее талант отметил Николай Некрасов, напечатав ее рассказ «Который лучше?» в «Отечественных записках». В том же журнале в 1868 году состоялся ее дебют уже не как автора художественных произведений, а как публициста.
Критиковать, а не изображать Мария решила не просто так. «С беллетристикой провалилась», — говорила она. Все, что выходило из-под женского пера, было пропитано жалобами на жизнь («Отчаяние – вот скрытое лицо современной женской прозы», — писала Цебрикова в 1870 году), она же в своих текстах не жаловалась, а боролась. Это сразу привлекло внимание: читатели нашли ее произведения острыми и яркими, а цензура — опасными для самодержавия.
Но все же главным для писательницы было «женское дело». Эта тема красной нитью проходила через всю работу, за которую бы Мария ни бралась.
Дополнение к героям-мужчинам
Взяв идею Дмитрия Писарева — подвергнуть критике не замысел писателя, а лишь созданных им персонажей, — Цебрикова в статье «Наши бабушки» анализирует образы героинь романа «Война и мир» — тогда он только-только был опубликован целиком. Называя Наташу Ростову, княжну Марью и княгиню Болконскую «замечательными по глубине, верности психологического анализа и жизненной правде», Цебрикова при этом отмечает, что все они — лишь дополнение к мужчинам, и все, чем они живут, — любовь и семья. В отличие от них, современницы Цебриковой поняли «развращающее влияние вечной зависимости и осознали права на то, чтобы жизнь их была в их руках, а не зависела от благосклонного взгляда мужчины или прихоти самодура, их права на свое место в обществе, которое не он дает им, а сами они возьмут своими силами, на свою собственную жизнь, жизнь трудовой и свободной деятельности, настоящую жизнь».
Эта и другие статьи — «Женские типы Шпильгагена» (о героинях романа популярного немецкого писателя Фридриха Шпильгагена «Фон-Гогенштейны»), «Подчиненность женщины» (предисловие к одноименной книге Джона Стюарта Милля), «Гуманный защитник женских прав» (о романе Алексея Писемского «Люди сороковых годов») и «Псевдоновая героиня» (о романе Ивана Гончарова «Обрыв») — принесли Марии Цебриковой огромную популярность. До нее в России еще не было женщины-критика такого масштаба.
Читая иностранную литературу, где «образы женщин уже сумели раздвинуть тесные общественные рамки и вошли в широкий мир мысли, науки и деятельного добра», она с горестью отмечала, что отечественные писатели при создании женских характеров до сих пор за основу берут пушкинскую Татьяну — «теремную невольницу», как называла этот тип Мария Цебрикова.
И Писемского, и Гончарова Цебрикова хвалила за умение подмечать детали, но удивлялась, как при этом они могли неверно истолковать идеи, развившиеся из жоржсандовской проповеди о свободном браке. Писатели заставляли читателей поверить в реалистичность персонажей, но женщин изображали неправдоподобно: «пока он рисует дур вроде поврежденной на амурах Катишь Прыхиной, из-под его кисти выходят живые фигуры; чуть он захочет написать умную самостоятельную женщину, у него выходит деревянная кукла Юлия или такая бесцветная личность, как Мари».
Признавая, что некоторые женщины из требования свободы сделали вывод, будто «жена свободна предаваться всем увлечениям и физиологическим капризам своей натуры, а муж обязан содержать ее и воспитывать детей ее от любовников», Цебрикова сокрушалась о том, что вообще любое требование свободы и самостоятельности в обществе стало ассоциироваться с нигилизмом и падением морали. Например, генерал-майор Дмитрий Трепов, один из самых авторитетных и активных борцов с революционным движением, выступал против женских курсов, в развитии которых видел проявление все той же безнравственности. Марии, много времени уделявшей работе Аларчинских и Владимирских курсов, подобные выводы было слышать особенно тяжело.
Постоянный контроль
Подхваченный Цебриковой прием Писемского — через рецензии высказывать собственные взгляды — был раскрыт Феофилом Толстым (членом Совета Главного управления по делам печати) на заседании 16 июня 1870 года. Следить начинают за всем, что она пишет.
В 1875 году был изъят и уничтожен тираж ее рассказа «Дедушка Егор». Тремя годами ранее он прошел цензуру и был опубликован в газете «Неделя», но позже народнический кружок чайковцев издал его отдельной брошюрой. Хотя Мария себя народницей не считала, это привлекло внимание цензоров и к рассказу, и к ней.
В 1888 году Цебрикова хотела выпустить свои «Воспоминания» — статью о развитии женского вопроса в последние 25 лет, с 1860-х, которые «принесли с собой сознание прав женщины на знание, на труд и на самостоятельность». В этой статье она поместила выдержки из своих предыдущих работ, коснулась темы женского образования и рассказала о восприятии женского движения народом. Текст не пропустили в печать, и для писательницы это было равнозначно потере голоса — последней каплей.
Она решилась написать Александру III открытое письмо, которое откладывала уже три года. Писала о бедственном положении народа, урезании гласности судов, ликвидировании автономии университетов, некачественном образовании, жесткой цензуре. Она верила: чиновничество не дает правителю увидеть правду. «Явилось чувство, что я буду считать себя опозоренной, если буду дальше молчать», — объясняла она.
Напечатать письмо в России Цебрикова не могла, поэтому под предлогом чтения лекций по русской литературе в Америке получила загранпаспорт и, спрятав черновики письма в бумажном пакете для табака, отправилась за границу. Она остановилась в Париже, дождалась из Женевы 50 экземпляров письма и 20 экземпляров брошюры «Каторга и ссылка» (две толстые тетради под одной обложкой, сборник писем заключенных и ссыльных). Будучи активной деятельницей Красного Креста и слушая рассказы о том, как министр внутренних дел Вячеслав Плеве преследовал оппозиционеров, подавлял восстания в Полтавской и Харьковской губерниях, она, по собственным воспоминаниям, жаждала «крикнуть на весь русский мир — смотри, что творят и что ты терпишь!».
Часть отпечатанных писем и брошюр Цебрикова оставила для распространения за рубежом, а другую спрятала под одеждой — как в детстве, когда зашивала исписанные листы в юбку в попытке спрятать их от матери. Ей было известно: за ней все это время следили, но задерживать по возвращении не стали, чтобы выйти на тех, кто поддерживал с ней связь. Когда Цебрикова развезла письмо по всем петербургским редакциям и отправила в другие города, в отеле ее уже ждали жандармы.
Cсылка
Император отнесся к письму несерьезно: вывел карандашом на полях «Ей-то какое дело?», а узнав о задержании Марии, расхохотался и велел отпустить «старую дуру». Однако, увидев цитату из брошюры «Каторга и ссылка» в газете Times (в статье говорилось, что европейские монархи должны протестовать, ведь российский император, будучи христианином, нарушает заповеди), пришел в ярость и подумывал запереть писательницу в монастырь.
Цебрикову на три года сослали в Вологодскую губернию, в Яренск. Дорога в Петербург и Москву теперь для нее была закрыта, поэтому после ссылки она поселилась в Смоленской губернии, где смогла возобновить свою деятельность.
Когда Цебрикова писала открытое письмо, она не верила в возможность революции, и все же увидела ее и в 1905-м, и в 1917 году. Но к тому времени она была уже в преклонном возрасте и активно участвовать в событиях не могла.
Последние годы (по совету врачей) она провела в Крыму, там и умерла 20 марта 1917 года. Через три дня в газете «Утро» был напечатан скромный некролог — после сообщений о грандиозных похоронах жертв революции на Марсовом поле. Попытавшись парой строк охватить все то, чем занималась писательница, автор подводит итог: «многим женское профессиональное движение в России обязано Цебриковой».