«Валсарб»: отрывок из книги о девочке, которая хранит чужую память

Ей бы только марать чернилами тетрадь, полоща чужие слова, точно белье в лоханке. Драть ее нужно, как сидорову козу, говорят мамины знакомые. Их дети, в отличие от меня, исполнены прилежания, послушания и благодарности. Их не нужно исправлять, чинить, ремонтировать, перелицовывать, они сразу родились без изъянов, недостатков и слишком умных слов. Иногда мама смотрит на меня так, будто видит впервые. У меня не получается ни быть, как все, ни притворяться, что я как все, вот в чем дело.

Если я плачу сейчас, то не от разочарования, только от возмущения и стыда. Я уже привыкла к тому, что у меня нет друзей, меня даже не задел Люськин смех, когда она читала. Но меня возмущает то, что другие отныне знают мои мысли, знают, как выглядит мой почерк, а я не давала на это разрешения.

Мне кажется, что Ты тоже был одинок, иначе являлся бы своим друзьям или родственникам, пугал бы их ночными канонадами выстрелов, и мне не приходилось бы каждое утро воскресать.

Одиночество — вроде недуга. Оно бросается в глаза не хуже других болезней. Бабин большой живот — глашатай ее нездоровья. У таблеток от ее сахарной болезни есть побочные эффекты. У одиночества они тоже есть. Побочный эффект моего одиночества — простодушие. Я не всегда понимаю, кому можно доверять. Действую на ощупь ощущений. Меня легко купить на лесть и доброе слово. Почти как собаку. Что греха таить, если тебя никогда не хвалят или в лучшем случае не замечают, всякая похвала бодрит.

Обычно я не играю в доверие, но у Тоньки был такой невинный вид, она подошла и спрашивает, отчего это у меня такие волосы красивые, блестящие, как я этого добилась, уж не намазала ли чем-нибудь секретным; я поблагодарила за комплимент и вместо того, чтобы насторожиться, чуть ли не со слезами умиления ответила: нет, что ты, ничего особенного я не делала. Тогда она засмеялась и сказала:

— Видно, это сало блестит. Ужасно жирные волосы. Голову мыть не пробовала?

А потом Уля подходит и говорит, мол, у тебя красивый почерк, я заметила, ты даже на доске пишешь ровненько, это не у всех хорошо выходит, давай дружить?

Настоящий друг — редкость, вроде полезного ископаемого, неплохо подружиться с кем-то в классе, но мечта эта несбыточная. Я не знаю, что ответить и как отнестись к ее предложению. Уля — очень полная, смешливая и любопытная, нет оснований ее в чем-то подозревать. К ней все хорошо относятся, несмотря на ее полноту. Я полагаю, это тесным образом связано с тем, что Уля — дочь учительницы.

— Завидуют они тебе, — говорит она и смотрит мне прямо в глаза в ожидании реакции. — Как заведенные, даже на уроках обсуждают твой шрам над глазом, которого, кстати, почти не заметно, если не приглядываться, это Нина рассказала историю о том, как ты в саду упала и бровь рассекла, ты же с ней в одной группе была, а им ужас как интересно все, что тебя касается, вот они и спорят, что у тебя на шее: родимое пятно или ведьмина метка, и почему у тебя пальцы на руках такие длинные, и на какой щеке у тебя ямочка больше видна…

— Кто это — они?

— Ну все они, — добавляет Уля скороговоркой, переходя на шепот, — с камчатки. Тонька, Лариска, Лина и другие. Они завидуют.

Я плохо понимаю значение этого слова, но стыдно признаться. Мне неясно, каково это — завидовать. Я читала об этом в мифах, что-то рассказывали в костеле о зависти и ревности, греховное, знакомое, зудящее слово: завидуют, только при чем здесь я?

— Что значит завидуют, Уля? Я не понимаю. Ведь я тихо сижу, я думала, меня даже не замечают.

— Воротничок у тебя сегодня ажурный, а вчера были банты гофре. Вдобавок ты очень симпатичная и бунтарка, это сразу бросается в глаза... Вот они и ищут в тебе недостатки, а сами завидуют, понимаешь?

Вспомнила. Каин, нашедший недостатки у брата, первый убийца на земле, возжелавший чужой добродетели. Нет, не понимаю. 

— Наверное, тебе показалось... Или ты не так поняла. С чего это им обсуждать мои банты?

— Ой, ну и глупенькая же ты... Глупенькая и наивная. — Уля хитро улыбается, щелочки ее глаз становятся еще меньше, а щеки еще больше. 

— Я тебя предупрежу, если они что-нибудь задумают, только и ты уж будь начеку, пожалуйста, постарайся не расслабляться.

Чем заслужил неприязнь в чужих сердцах, никогда неизвестно наверняка. Что-то было первым: действие, движение, взгляд. Что-то, что раздражает других. Вряд ли это накрахмаленный воротничок на форменном платье. Это что-то неявное и неясное, мне его еще не предъявили в лицо, это обвинение, повод для ненависти.

Я стою за дверью, а хочу убраться куда подальше, пуститься наутек, не разбирая дороги. Я согласна даже плашмя на площадь и головой в асфальт, как страус.

Из класса доносятся обрывки разговоров и смешки.

Началась любимая хищная игра нашей Классной. Игра неправильная, невыносимая и жестокая. Командная игра на выживание. Каждый из двадцати семи учеников поочередно выходит в коридор и ждет, пока класс его обсудит. За что-нибудь осудит. Учительница, которая придумала эту игру, выслушивает мнение одноклассников о товарище, приглашает этого товарища вернуться, зачитывает ему, смиренно стоящему у доски и потупившему взор, к каким коллективным итогам и выводам относительно его персоны пришли одноклассники. Год из года в наших характеристиках, которые нам не забывают вручать в письменном виде, почти ничего не меняется. Если в первом классе оказалось, что ты «необщительный» «тугодум», «не умеющий дружить», то, скорее всего, таким ты и останешься. И будешь нести на себе это клеймо, не в силах ничего изменить.

Чтобы не думать обо всем этом, я тоже играю в свою любимую игру. 

Дорога — агород, коридор — род и рок, шут — туш, шорох — хорош.

Чужие слова за стенкой крошатся и проникают в мои мысли. Я не одна, не одна, другие тоже. Наверное, другим так же...

Если бы Галя не заикалась, она не была бы такой несмелой — обязательно скажет кто-то, — почему ее не лечат?

— Нет-нет, заикание — это не предмет для разговора, давайте просто скажем: Галя очень несмелая.

— У Феди большие уши, наверное, поэтому он и не вызывается отвечать.

— Ребята, уши мы обсуждать не будем! Давайте ответим на вопрос: хороший ли Федя друг?

— Очень хороший! Только он ни с кем не дружит!

— Кабукин — хулиган, потому что у него папа — пьяница.

— А Кононович все время носом пыхтит, когда пишет. Это раздражает! — каждый раз говорит Тонька.

— Яна нормальная, ну и что, что у нее мама уборщица… 

— Ребята, это к делу не относится, неважно, какая у ее мамы профессия. Мы обсуждаем личностные качества!

Но это еще как относится. Никто не смеет плохо отозваться о Ларисе или Тоньке, зная, кем работают их родители. И Классная в первую очередь. 

Она так и лебезит перед ними. Если уйти, в классе останется мой портфель. Если вернуться в класс и, встав у доски, покорно выслушивать их, это заденет то чувство во мне, которое по-польски называется годность, а по-русски я пока не знаю как. Прийти домой без портфеля — нельзя, сбежать сейчас и вернуться потом, когда никого не будет, — тоже нельзя, класс закроют.

Я — заносчивая и никчемная, невыносимая и несусветная, знающая все обо всех и почти никогда не согласная с оценками этих всех, стою и пытаюсь угадать, высказываются ли они когда-нибудь о моей семье? Что их нервирует во мне больше всего?

Няня Маша говорила, что я — сообразительная и у меня будет много друзей. Я и не подозревала, что на самом деле в школе необязательно появляются друзья, зато непременно решают нерешаемые задачи, множат тоску и учатся жестокости. Что лучше всего здесь я научусь ждать. И в этой дисциплине мне не будет равных. Я уже умею ждать подвоха, звонков с урока, выходных, каникул и переменок. И не перестаю ждать перемен. А эра милосердия почему-то никак не наступает. 

— Я расскажу тебе, чтобы ты знала. И обязательно помнила.

На северной окраине Валсарба находится кладбище. Еще одно. Самое молодое кладбище. Самое большое кладбище. Самое маленькое кладбище. Там нет могил.

— Что же там есть?

— Камень. А может быть, плиты. Я там никогда не была. Но о нем все знают. Все в Валсарбе. Просто никто не говорит. Никто не ходит туда. Все боятся и молчат. Там похоронены те, кого убил правитель Германии, фюрер. Сотни, тысячи людей. Те, кто жил здесь, на нашей улице, пятьдесят лет назад.

— Здесь было столько людей?

— Я тогда была маленькая, и наша семья жила не здесь, а в деревне, еще дальше, чем Заборные Гумна, но я знаю, что здесь жило много людей. Они погибли. Ты должна знать. И обязательно помнить.

Я не люблю слушать о бывших людях. Они мне потом снятся. Приходят, совсем как живые, и рассказывают свои топкие истории — посланники потустороннего мира. Я не всегда понимаю, что они говорят. Иногда они изъясняются картинками. Если к утру эти сны превращаются в слякоть или мутную, смутно-тревожную дымку, эти люди возвращаются потом снова и снова. Они справляются с преградами, стенами, рвом, лабиринтом, барьерами. Любое болото легко переходят вброд. 

Бывшие люди хотят быть услышанными. Во что бы то ни стало. Не их вина, что Клото как попало сплела нити их судеб и теперь они вынуждены напоминать о себе. Ведь так-то, по-настоящему, чужая жизнь никому не интересна. Если хочешь ею поделиться, стоит написать книгу. 

И прежде чем отказать твоей жизни в публикации, ее прочтет хотя бы редактор. Бывшие люди не могут написать свою жизнь. Эту грань им не перейти — пусть их жизнь и была примечательнее жизней многих. Они являются ко мне и под диктовку снов заставляют себя выслушать.