Юлия Снигирь и Евгения Добровольская о фильме «Время года зима» и женщинах в кино
«Время года зима» — кино, с одной стороны, очень авторское, а с другой — говорит о вещах, понятных каждому: отношениях матери и дочери, конфликте поколений, страхе перед болезнями и теми изменениями, которые эти болезни приносят в жизнь человека. Как рассказывала в интервью Forbes Woman сама Светлана Устинова, он «отчасти основан на личной истории». Поэтому для Светланы было так важно поднять в кино тему болезни Альцгеймера. «Я не видела важных триггерных моментов, которые могли бы открыть мне, что с мамой. Я думала, что она просто чудит или пытается привлечь к себе внимание. Это одна из важнейших идей моего фильма — из-за того, что мы не общаемся с человеком, мы не обращаем внимание на то, что с ним происходит. Мы упускаем критически важный момент, когда еще возможно помочь и задержать эту болезнь, преодолеть эмоциональную яму в ваших отношениях», — рассказывает режиссер.
Именно это происходит в фильме с героиней Юлии Снигирь Катей — она отказывается признавать, что мама (Евгения Добровольская) больна, у них сложные отношения, Катя много работает и пытается решить собственные проблемы в жизни. Но с каждым днем отрицать болезнь все сложнее, и тогда отношения матери и дочери вынужденно меняются — и многие вещи, оставшиеся в памяти еще из детства, удается переосмыслить.
То, как мощно действует фильм на зрителя, — во многом заслуга актерского дуэта Юлии Снигирь и Евгении Добровольской. В интервью главному редактору Forbes Woman Юле Варшавской они рассказали, насколько эта история пересекается с их личным опытом, почему так сложно найти в российском кино интересные женские роли и какие фильмы будет снимать новое поколение.
— «Время года зима» — это первый режиссерский опыт Светы Устиновой. Почему вы, две большие актрисы с огромным опытом, согласились сняться в дебютном фильме, снятом актрисой?
Юлия Снигирь: Я бы не стала говорить про себя как про большую актрису, но я очень люблю дебютное кино и режиссеров-дебютантов тоже люблю. Конечно, это всегда кот в мешке, но интуитивно ты можешь понять, насколько кино «твое». Тем более ты все равно читаешь сценарий и понимаешь, как он написан. Сценарий Светы, который она писала вместе с Игорем Поплавухиным, был хорошим и сразу мне понравился. Он был остроумным, и в то же время в нем не было ничего лишнего, что всегда особенно видно по диалогам. Очень часто они бывают такими явно сериальными, когда люди много говорят, или они плохо сформулированы, а здесь все было лаконично, четко.
Я поняла, что это не просто девчонка-актриса решила на коленке кино поснимать. Света проделала серьезную работу, и то, что это ее личная история, тоже подкупает, потому что всегда важно, когда у режиссера самого болит и он знает точно, о чем говорит. В таких случаях ты понимаешь, что будет не клюква. Как видите, у меня была масса аргументов.
Евгения Добровольская: Я давно знаю Свету, работала с ней как с актрисой на одной сцене, и мне интересно все, что она делает. Я смотрела ее короткометражку, в которой снималась моя подруга, актриса «Гоголь-центра», и она мне понравилась. Я сперва читала не весь сценарий, а только сцены для проб, и они все были разные и сложные, неоднозначные, в том смысле, что их можно было повернуть и так, и эдак — это тоже мне понравилось. Но вообще я не знала, в какую историю ввязываюсь. На первых пробах, которых у меня было довольно много, мы работали с разными актрисами и вместе что-то искали. Мне кажется, Света тогда еще присматривалась ко мне, а я уже однозначно понимала, что я очень хочу с ней работать и именно в этом кино.
— Когда я впервые услышала о фильме, я думала, что это может быть очень частной, личной историей, положенной на экран. Но это оказалась абсолютно универсальная история об отношениях родителей и детей. О чем этот фильм для каждой из вас?
Юлия Снигирь: Мне кажется, это очень универсальная история про мам и дочерей. Такая типичная модель отношений, вечные «отцы и дети», и многие мои знакомые, которые видели фильм, говорили, что узнавали своих мам и то, как они себя ведут. Даже про трейлер я слышала такие отзывы.
Еще фильм про то, что все мы родом из детства и оттуда тащим все наши травмы и фобии. И, наверное, неплохо было бы с ними разобраться, потому что часто то, что в детстве казалось большим, страшным и запутанным, оказывается не столь ужасным, когда ты вырастаешь. И это приносит огромное облегчение.
Евгения Добровольская: Во-первых, любое авторское кино не для всех. Оно либо находит своего зрителя, либо не находит, а бывает, что находит только через какой-то период времени. В любом случае это не тот фильм, который ты сядешь с попкорном смотреть.
Я скорее все время примеряла себя к роли. Хотя я сама многодетная мама, у меня не было опыта взрослых отношений с дочерью, потому что она еще маленькая. Да и в любом случае как актриса ты сначала играешь роль, а потом уже добираешь в нее что-то из своего опыта. У меня пока только начинаются моменты, когда я что-то забываю, в чем-то плохо соображаю и, как моя дочь говорит, не догоняю.
Поэтому как пример я брала свою маму и наши с ней отношения, понимая ее в том, какая я росла, как ей было сложно. Последние 25 лет жизни она была обездвижена. Она ничего не понимала, часто забывала или не знала, как кого зовут. Иногда только из каких-то глубин вспоминала, кто есть кто. У мамы был не Альцгеймер, а множество инсультов, но я все равно много вспоминала ее. Только я совершенно не помнила стадии ухода, поэтому этот момент был самым сложным в роли. Так что нет, меня совершенно не пугало, что это частная история. И на премьере люди сидели со слезами на глазах, потому что это всем близкая и понятная ситуация. И мне кажется, будет здорово, если у зрителя возникнет желание после просмотра фильма позвонить маме.
— Юлия упомянула про «отцов и детей», но, когда заходит речь про отношения матери и дочери, там всегда есть какой-то удивительный надлом. Насколько вам лично близки переживания ваших героинь? Насколько это перекликается с тем, что вы сами чувствуете или чувствовали когда-то?
Юлия Снигирь: У меня непростые отношения с мамой, и, конечно, я что-то узнавала, мелькали картинки из детства, но все равно не могу сказать, что я рассказывала свою историю. На самом деле в этом фильме даже больше, чем во многих других, героиня не похожа на меня. Хотя история бытовая. Даже стрижка, идем от формы к содержанию, создала для меня очень приличную дистанцию с этой героиней. Я совсем не Катя.
Евгения Добровольская: Мы играли роли, и до того, как мы посмотрели кино, у нас в головах все было несколько иначе. Мы не предполагали, что оно будет настолько душевно бить. Но вытаскивать тоже особо ничего не пришлось, потому что в фильме все-таки описаны определенные ситуации, определенные люди, определенные взаимоотношения.
— Важная тема этого фильма — Альцгеймер и вообще кардинальные изменения наших родителей с возрастом. Насколько глубоко вы погрузились в эту тему, пока снимались в фильме?
Юлия Снигирь: Я погружалась меньше, чем Женя, потому что в фильме Катя только узнает о диагнозе и для нее это неожиданно. Она ничего не знает о болезни, поэтому роль не требовала особых познаний. Наоборот, нужно было быть немного ошарашенной и не понимать, что происходит. Я хотела сохранить этот элемент, поэтому не ходила ни в какие больницы, ни с кем не общалась.
Другое дело, что мы много говорили со Светой и она рассказывала мне свои истории. Был момент, когда мы со съемочной площадки звонили ее маме и с ней разговаривали, чтобы я понимала, каково общаться с человеком в таком состоянии, но не более того.
Евгения Добровольская: Да, мы разговаривали с врачами, консультировались с фондом Альцрус, потому что общее течение болезни понятно, но, когда человек уходит по чуть-чуть, этот процесс у каждого свой. Мы обозначали, когда он становится нервным, взрывным. Это вполне нормальная реакция, потому что ты не понимаешь, что с тобой происходит, да и в целом нездоровые люди часто бывают раздражительными, даже если раньше они таковыми не были.
Мы искали эти моменты во взаимодействии мамы с дочкой, чтобы показать, что уже было, а что стало новым для них. Мы хотели, чтобы новые проявления мамы дали нам в их взаимоотношениях какую-то вещь, которая называется искусством, — тот взгляд, та интонация, которая была бы верной, потому что истории у всех разные. Врачи могут предупреждать, говорить, но сказать — это одно, понять тоже, а привнести на экран во взаимоотношения с людьми гораздо сложнее.
Конечно, в этом Света мне очень помогала. Я ее спрашивала: «А вот это проявление как? А как это я говорю, я правильно делаю?» Безусловно, жаль, что у нее есть такой опыт, но для кино это здорово, что она не понаслышке знает, о чем говорит, и может дать совет. Например, ее мама очень много пела и странно танцевала — такие вещи не придумаешь из головы. Они живые, они есть, поэтому мы тоже старались, чтобы все было верно.
— Почему, как вы думаете, притом что это очень распространенное заболевание, особенно с определенного возраста, у нас такой низкий уровень информированности о болезни Альцгеймера? То, что происходит с героиней Юлии, когда она просто не понимает, что случилось с ее мамой, и испытывает по этому поводу страх и злость, — ведь это все от отсутствия информации.
Юлия Снигирь: Я не думаю, что ее специально замалчивают. Мы просто не можем знать все обо всем и обезопаситься от всего. К несчастью, болезней на свете много. Чаще сам человек не хочет этого признавать и говорит: «Я здоров. Со мной все в порядке». У нас и в фильме есть момент, когда к Валентине приходят шаманы и она смотрит на Катю с недоумением, так, что дочь понимает, что мама в адеквате, она не сумасшедшая. Очень сложно понять, где эта грань, когда человек осознает себя здоровым.
Может быть, если бы вокруг было больше информации, если бы говорили, какие первые симптомы болезни Альцгеймера человек может почувствовать, что-то изменилось бы. Но, мне кажется, и это вряд ли поможет. «Курение вредит вашему здоровью», «водка — яд» — все это не очень помогает, потому что всегда все зависит от конкретного человека.
— Евгения, что ваш опыт говорит?
Евгения Добровольская: Когда наваливается беда, человек часто оказывается растерян и не знает, куда ему бежать, хотя существует множество институтов, которые изучают и Альцгеймер, и другие подобные болезни. Скорее вопрос в том, что у нас нет структур, которые ухаживают за этими людьми, и каждый справляется в одиночку.
Есть очень известная актриса, которая ушла в Альцгеймер. Она сидит дома, и ее родственники, в том числе дочь, пытаются сами с помощью врачей с этим справляться, но направить ее никуда не могут. Потому что нет хороших домов престарелых, нет хороших психиатрических диспансеров, которые могли бы поддерживать психически нездоровых людей в состоянии ремиссии, что они жили долго и качественно. Везде то недокормят, то плюнут, то пройдут мимо, то судно не положат, то еще что-нибудь. Такое сплошь и рядом, а научные кафедры, они работают.
Юлия Снигирь: Мне кажется, это касается всех благотворительных сфер. Почему деньги собирают по людям? Потому что нет достаточной государственной поддержки. В этом вопросе явно нужны приличные дома престарелых, потому что наши старики всю жизнь работали, а потом оказались никому не нужны. Но эта беда начинается еще с размера пенсии в России. Я тоже не понаслышке знаю, что либо ты нанимаешь сиделку, либо отправляешь человека в коммерческое заведение, если на это есть деньги. А если не можешь себе этого позволить, то, извините, вариантов нет.
Евгения Добровольская: Даже в коммерческом уход оставляет желать лучшего. Везде наталкиваешься на непрофессионализм.
Юлия Снигирь: И на глобально негуманное отношение к пожилым людям.
Евгения Добровольская: Это правда. В восточных странах все-таки есть традиции, у них сохранился авторитет старших, и такой, что те, кто младше, молчат, когда пожилой человек открывает рот. У нас ничего этого нет, к сожалению.
— Продолжая тему «отцов и детей», кажется, что сегодня мы переживаем серьезный поколенческий раскол, что эта вечная проблема стала какой-то особенно острой. Как вы это ощущаете?
Юлия Снигирь: Да, я вчера смотрела интервью Дмитрия Крымова на YouTube-канале Кати Гордеевой (признана Минюстом РФ иноагентом. — Forbes Woman), и они как раз затронули эту тему: какая вдруг оказалась между поколениями пропасть. И, может быть, это связано с тем, что новое поколение уже не смотрит телевизор, а бабушки и дедушки в нем «застряли», у них нет другого источника информации. Технологии развиваются слишком быстро, и я сама уже понимаю, что не успеваю за чем-то новым.
И очень трудно, конечно, отвечая на этот вопрос, не затрагивать политику, потому что в этой сфере разрыв между поколениями очень и очень большой, и это не сейчас возникло. И понятно, что 18-летний человек не может принимать какие-то глобальные решения на государственном уровне, потому что это еще не зрелый человек. Но я уверена, что во власти должна присутствовать значительная доля молодого поколения, потому что решения на высоком уровне должны приниматься не только очень взрослыми и пожилыми людьми. Молодые должны иметь право голоса.
— Евгения, вы сказали, что после фильма возникает желание позвонить маме. А этот звонок может что-то поменять? Я имею в виду, новое поколение выращено на идее, что нужно проработать свои травмы детства, отношения со своими родителями. Как вы к этому относитесь?
Евгения Добровольская: Я к этому плохо отношусь, потому что от своих взрослых детей, которые занимаются с психологами, я эти вещи иногда слышу. И говорю им все время: оставьте детство в покое, оно было какое было. Хорошее у вас было детство. С первым ребенком мне был 21 год, со вторым — 25 лет, я была совсем молодая, и я делала все, что могла, а у меня не было никакой поддержки, я сама тащила детей. И в итоге они состоялись, выросли, получили профессию и сами родили детей. И когда им психологи вытаскивают детские обиды, хочется этому психологу в глаза посмотреть. Потому что мне тоже в этот момент обидно.
— Последние года три мы живем в сплошном фильме-катастрофе. Эти чувствительные, «непуганые», прошедшие психологов молодые люди — смогут ли они выжить в мире, полном турбулентности, болезней и мировых конфликтов?
Евгения Добровольская: Я думаю, смогут, потому что человек ко всему привыкает, к сожалению, и со всем смиряется. И когда ни выхода, ни большого выбора у тебя нет, организм без помощи всяких психологов начинает защищаться, потому что все хотят выжить.
— А выживет ли наше кино?
Евгения Добровольская: Я думаю, что, конечно, выживет. Если обращаться к истории и к тому, в каких условиях творили наши мэтры кинематографа, понимаешь, что всегда найдутся вечные темы, которые будут поднимать и рассматривать в кино с точки зрения человека, взаимоотношений, а не политики. Потому что люди откликаются на то, что волнует их, а волнует их внутреннее и близкий круг, потому что все остальное — безумие.
И Лариса Шепитько, и Кира Муратова — они снимали фильмы вопреки всему. И новый язык в кино, который открывала Кира Муратова, и подростковые фильмы Динары Асановой — не про пионеров-героев, а про детей с улицы — все это появлялось вопреки, через жернова худсоветов. И я думаю, что найдутся смелые люди, которые будут говорить о том, что вечно, и о том, где правда, они будут ее искать.
— Чувствуете ли вы поколенческую разницу в кино? Я смотрю на все это бесконечное создание ремейков фильмов советского времени — и вообще не понимаю, для кого и зачем это делается.
Юлия Снигирь: Я думаю, это просто кризис идей. И здесь вопрос в не том, что конкретно мы хотим пародировать и копировать, скажем голливудское кино или советское. Потому что сколько людей возмущаются ремейками «Иронии судьбы», столько же ругают блокбастеры, которые похожи на американские. Но я бы не усматривала в этом какую-то подоплеку или конкретную цель. Я боюсь, что дело исключительно состоит в кризисе собственных идей, в том числе в кинематографе. И это связано, с одной стороны, с большим общечеловеческим кризисом. А с другой, например, коллеги жалуются, что нет хороших сценаристов. Но откуда могут появиться хорошие сценарии, если на любой полет фантазии и мысли у тебя есть такой огромный список того, что нельзя. Причем список достаточно расплывчатый: пропаганда, которую при желании можно усмотреть во всем. Все равно все, конечно, в политику упирается. Очень сложно сейчас разговаривать о каких-то вещах, не затрагивая это, потому что, к сожалению, мы в этом варимся. Наверное, я могу предположить, что в этом проблема — в цензуре.
— Важное изменение, которое произошло в кинематографе за последние годы, — это появление большого количества женщин, которые работают за кадром: режиссеров, сценаристов, продюсеров. В вашем фильме «Время года зима» была во многом женская команда. Как это влияет на кино в целом? И дает ли вам как актрисам больше возможностей?
Евгения Добровольская: Я уже перечислила женщин, которые творили еще в советском кино. Это и Татьяна Лиознова, и Инна Туманян — они абсолютные мэтры кинематографа, и их фильмы смотрелись «на уровне мужчин» и даже лучше. Но сейчас я мало кого знаю из молодых. Я думаю, что Юля лучше расскажет про современных женщин в кино.
Но в целом, мне кажется, это прекрасно, что женщины приходят в кино со своим опытом и пониманием всяких женских жизненных перипетий — они смогут про это говорить со зрителем по-человечески, с точки зрения души.
Юлия Снигирь: Я бы не сказала, что женщины активно предлагают мне у них сниматься. Хотя я снималась у Ани Меликян и теперь у Светы Устиновой, а еще 100 лет назад — у Алены Званцовой, это был практически и ее, и мой дебют. Но, если честно, я не фокусируюсь на этом и по большому счету не вижу серьезной разницы, потому что не верю в разделение на женское и мужское кино. Вот посмотрите «Капитан Волконогов бежал» — очень жесткое, резкое, честное кино, которое сделали Наташа Меркулова и Алексей Чупов. Чувствуется ли в нем женская рука? Нет, в том числе потому, что у Наташи не такой характер.
Я хочу верить, что если женщина написала очень талантливый сценарий или она очень талантливый режиссер, она сможет показать себя. И это точно происходит не за большие деньги и не через постель — это какие-то сказки из 90-х. Сейчас, когда у нас такая нехватка талантов, когда каждый хороший сценарист просто на вес золота, продюсерам вообще не важно, мужчина это или женщина.
Другой вопрос, что если все сценарии написаны мужчинами, они не могут полноценно нарисовать образ женщины. Я знаю много прекрасных режиссеров-мужчин, которые категорически не могут создавать внятные женские роли. У них женские роли глупые и плоские, потому что для них женщина — это какая-то такая черная коробочка, а что там внутри этой коробочки, никто не знает. Лучше вообще не разбирать. Лучше ее так раскрасить сверху в красивые цвета, и пусть она стоит в кино красивая. Я сейчас давала интервью Федору Бондарчуку, и он забавную вещь подметил. Он говорит: «Поздравляю тебя, у тебя три премьеры: в одном фильме ты дочь, в другом фильме ты — мама, в третьем — жена».
— А изменились ли за последнее время роли, которые вам предлагают?
Евгения Добровольская: С возрастом ты понимаешь, что можешь играть только «тетенек», бабушек и мам. Но я не хочу это все играть, поэтому выбор сужается, конечно. Хотелось бы чего-то другого и мощного, но таких ролей для женщин после 40 нет, а про «после 50» я вообще молчу. Но это было всегда так: сначала ты играла главные роли женщин, девушек с трудной судьбой, а потом ты уже переходишь в силу возраста на обслуживание молодых актеров. Да мне и самой очень сложно смотреть на себя на экране в последние годы, я же помню, как я выглядела, например, в «Королеве Марго».
В кино пришли молодые, и это хорошо, но они рассматривают проблемы только своего возраста. И поэтому у нас все сериалы про школьников, про подростков, и совсем не рассматривается жизнь взрослого поколения — им просто запрещено влюбляться, запрещено думать и жить. А мне вот очень нравится фильм, например, «Любовь по правилам и без», где взрослые люди, уже с внуками, находят свою жизнь, любовь и возможность радоваться. У нас такой фильм даже трудно себе представить. У нас взрослым женщинам с экранов запрещают жить и радоваться.
— Значит, нам нужны взрослые женщины-сценаристы и режиссеры?
Евгения Добровольская: Наверное. Я думаю, что, когда девочки, которые сейчас начинают снимать кино и писать сценарии, дорастут до моего возраста, они сделают такое кино, в котором и у артисток другого поколения появится возможность сыграть что-то стоящее.