«Свобода жутко энергозатратна»: Александра Маринина о темных временах и новом романе

В романе «Тьма после рассвета» Александра Маринина рассказывает, как недавняя выпускница юрфака МГУ Настя познакомилась со своим будущим начальником Колобком-Гордеевым в ноябре 1982 года. Майор милиции Виктор Гордеев расследует дело о пропавших подростках — ушли в кино и не вернулись 13-летний сын директрисы крупного универмага и его подружка. На Гордеева давят из министерства, к расследованию подключены сотрудники КГБ, и майор знает, что от быстрого результата зависит давно выстраданный перевод на должность замначальника «убойного» отдела.

Для Александры Марининой «Тьма после рассвета» не только возможность рассказать о становлении своих героев, но и повод поговорить об атмосфере позднего СССР, показать, какой была система социальных отношений 40 лет назад, и напомнить о механизмах управления людьми в закрытом обществе. 

— Всем любителям детективов об Анастасии Каменской известно, что она наша современница. В предыдущем романе «Отдаленные последствия» она собиралась отмечать 60-летний юбилей и серебряную свадьбу, но помешала пандемия. То есть в новой книге вам надо было либо писать про день сегодняшний, либо писать о других героях: чтобы осмыслить происходящее, писателю все-таки нужна временная дистанция. Вы нашли интересный ход — написали о совсем юной Каменской. Как получилось, что вы остановились на 1982-м?

— Вообще это не моя заслуга. Где-то в декабре-январе я начала писать новую книгу про Каменскую и про 2021 год. А потом все случилось. И я поняла, что невозможно, совершенно невозможно писать про 2021-й и жизнь, в которой еще ничего не изменилось, когда вокруг тебя самой уже все иначе. Я остановилась в полной растерянности. И когда в очередной раз завредакцией, который ведет мои книги, спросил: «Марина Анатольевна, а что вы сейчас пишете для нас?», я сказала честно, как есть, что писать то, что я задумала и начала, невозможно совершенно, и что мне делать, я не знаю. Он сказал: «Я вас очень хорошо понимаю, сомнения ваши разделяю полностью — пишите про прошлое, это безопасно». 

В принципе, про прошлое я писала много: у меня есть и «Тот, кто знает», и «Обратная сила», и «Взгляд из вечности», то есть поле для меня не совсем неизвестное. Но я никогда не помещала в него тех персонажей, с которыми прожила (с 1992 года) вот уже 30 лет. И я подумала: а почему бы, действительно, не посмотреть, какими они были молодыми и как они пережили тот слом, когда милиция после подъема (он шел с 1966 по 1982 год) начала постепенно разбавляться неизвестно кем и в результате пришла к тому, что мы имеем сегодня. 

Слом этот произошел именно в 1982 году, когда скончался Брежнев, очень сильно поддерживавший министра внутренних дел Щелокова. Они дружили с юности, давно друг друга знали, и Щелоков чувствовал себя спокойно и уверенно, делая очень многое для развития органов внутренних дел, для их расцвета и совершенствования. Одновременно выдерживая нешуточную войну с другим претендентом на силовую власть в нашей стране. Как только умер Брежнев, стало понятно, что время Щелокова закончилось. Поэтому за точку отсчета в романе «Тьма после рассвета» было взято 10 ноября 1982 года.

— А вы помните, как вы сами узнали о смерти Брежнева? В этом году 10 ноября все социальные сети как никогда пестрели воспоминаниями: как отпускали в школе, как в институте студентов распустили по домам. Есть ли у вас свои?

— 10 ноября никому ни о чем не объявляли — просто играла минорная музыка, и никто не знал почему. Это был рабочий день, я пришла в академию МВД в отдел, где я работала. Утром-то телевизор никто не включал из взрослых людей. Утром человек вставал, быстро завтракал, брился — если это мужчина, красился — если это женщина, бежал на работу. То есть о том, что что-то не так, основная масса людей узнавала, придя на работу, где всегда радио включено.

Сразу все поняли, что кто-то умер, и обсуждения были только о том, кто именно. Потому что влиятельных и приближенных к генсеку людей было достаточно много: это мог быть [министр обороны Дмитрий] Устинов, это мог быть [председатель КГБ Юрий] Андропов. В нашем отделе работала сотрудница, муж которой занимал серьезную должность в центральном аппарате МВД, и, естественно, он уже все знал и своей жене сказал, но попросил не болтать. Мы с ней вместе выходили на балкон курить. И вот в один из таких перекуров она говорит: «Вы тут гадаете и не знаете, что Брежнев умер». Так узнала я. Наверное, в других отделах тоже знали, там ведь были связи с министерством, но, поскольку всем сказали молчать, все и молчали. 

— В романе эта атмосфера передана очень здорово, с этого начинается книга — гости Смелянских гадают, что случилось и как изменится теперь жизнь. Когда вы писали и детально вспоминали то время и бытовые подробности той жизни, что показалось самым страшным? Из того, что тогда было просто нормальным, сейчас думаешь: «как мы вообще с этим справлялись»?

— Хороший вопрос вы мне задали. Я об этом как-то специально не думала, но на самом деле сейчас холодок появляется при мысли о том, как же мы тогда не поняли и не увидели, к чему приведет смена лидера силовой власти. Тогда нам казалось: комитет и комитет, нам-то что — мы не диссиденты, мы не контрабандисты, мы не валютчики, мы ничего против государства не замышляем, нас не затронет. Нам в голову не пришло, что замена одного человека может разрушить всю систему органов внутренних дел. Может быть, среди нас были более прозорливые люди, но мое ближайшее окружение и молоденькая глупенькая я об этом не подумали. Все-таки Щелоков оставался министром, и мы наивно думали, что все будет продолжаться, как было. А прошел год и месяц — и все посыпалось. 

— Когда Колобок-Гордеев расследует свое дело, за ним по пятам ходит человек из Первого отдела, который собирает информацию об инакомыслящих, и это мешает милиции искать пропавших подростков. Гордеев в романе рассуждает и об этом, и о том, почему в СССР душат свободу. Скажите, как писатель, что происходит сейчас? Сегодняшняя ситуация с иностранными агентами, запрет на употребление конкретных слов показывает, что власть по-прежнему свободы слова боится. А осталась ли сила слова? 

— Сила слова есть всегда. Другое дело — кто этим словом пользуется. Тот, кто сумел воспользоваться раньше и благодаря административному ресурсу объемнее, тот сегодня и выиграл. Мы прекрасно понимаем, что сила того слова, которое сегодня царит в голове большинства, начала применяться не сегодня и не в феврале, а лет 15 назад. Потихонечку, полегонечку, здесь проскочило, там получилось, еще чуть-чуть добавим, расширим. И вот результат. 

Кроме того, сила слова всегда идет в паре с общим уровнем образованности и с общим уровнем культуры. Если человеку с детства не прививают умение, интерес и способность мыслить самостоятельно, то он не будет сопротивляться вообще никакому слову — будет принимать все на веру, ничего не обдумывая и ничего не перепроверяя. Мне очень жаль, что в нашей стране только один Михаил Семенович Казиник (лектор-музыковед, популяризатор классической музыки. — Forbes Woman). Было бы их хотя бы 100 — уже было бы легче. Казиник учит думать над каждым словом, ничего не принимать на веру, все проверять собственным разумением. Но таких учителей, к сожалению, катастрофически мало. Мне кажется, что если бы детям начиная с 10 лет давали каждый день слушать Казиника, то сегодня мы бы не имели то, что мы имеем.

— Все-таки сегодняшние 20-летние другие. Многие люди старшего поколения действительно с удивительной готовностью воспроизводят уже сейчас те паттерны поведения, о которых вы пишете в «Тьме после рассвета», — поражает, как быстро в них включились советские механизмы саморегуляции. Но молодые люди, у которых были 20 лет свободы, выросли в иной парадигме. Есть надежда, что не сработает тот механизм бездумного подчинения, о котором рассуждают герои в романе? 

— То, что началось 21 сентября, ярко нам показало, какое огромное количество людей с удовольствием следует за принятыми кем-то решениями, не осмысливая их, не вникая в их правомерность, не разбираясь в собственных правах, не консультируясь ни с кем. И молодые люди, и их близкие — люди отнюдь не советского поколения, жены, сестры, невесты — на это идут. 

Объяснений этому, с моей точки зрения, может быть два, они не взаимоисключающие. Первое: подавляющее большинство людей, принявших решение просто следовать приказу, — это люди из глухой провинции, где нет работы, где нет денег. То, что им пообещали, — это единственный способ как-то поправить благосостояние своей семьи. Спасибо экономике, которая, если деньги заводятся, направляет их либо в частные карманы, либо на идеологически правильные проекты, вместо того чтобы проводить, например, газ в Красноярском крае, который не газифицирован, по-моему, на три четверти. 

Второй фактор — это принцип «человек — существо экономичное», как говорил Михаил Веллер. Человек всегда делает так, как проще, легче и быстрее, идет тем путем, где тратится меньше энергии. Тупо следовать принятым кем-то решениям, соблюдать запреты и выполнять правила всегда легче, потому что свобода жутко энергозатратна. Свобода подразумевает принятие собственных решений — это осмысление, взвешивание последствий, перебор вариантов. Все это очень трудно. 

Не зря в советское время был хорошо известен синдром освобожденного из мест лишения свободы. За длительный срок нахождения в исправительно-трудовом учреждении человек настолько привыкал к тому, что за него все решали, что у него атрофировалась мышца принятия решения и выбора собственной модели поведения. Он очень быстро оказывался снова за решеткой — просто не знал, что делать со свободой. И люди, которые развращены ленью, к сожалению, тоже не знают, что со свободой делать. Им гораздо проще делать как велено, а не думать. Думать — это очень энергозатратно.

— Понятно, шансов немного.

— К сожалению, да.

— Давайте поговорим о роли женщины. Анастасия Каменская в 1990-е стала, конечно, новой ролевой моделью, потому что ее интересовали вещи, которыми прежде в литературе женщинам интересоваться было не принято. Каменскую не интересовало так называемое женское счастье, щи-борщи… 

— Материнство и прочее.

— Неприметная блондинка в кроссовках с Петровки, которая в два счета могла бы сделать из себя красавицу, но озабочена серьезными аналитическими задачами и полагается только на собственный ум. С литературной и социальной точки зрения Каменская — совершеннейшая бунтарка и пример женского независимого поведения. Какая-нибудь Скарлетт О’Хара, конечно, делала так, как хотела, но при этом была избалованной красавицей, которая действовала чаще всего с помощью женских хитростей и уловок.

— Более того, Скарлетт ничего не добилась в итоге — она осталась у разбитого корыта. «Я подумаю об этом завтра», потому что сегодня радоваться совершенно нечему.

— Каменская преуспела больше — у нее в жизни все сложилось так, как она хотела. В 1990-е, когда вы ее только создавали, редакторы не предлагали сделать Каменскую как-то помягче, поженственнее?

— Нет, абсолютно нет. Моя первая вещь, «Стечение обстоятельств», была опубликована в журнале «Милиция», где ее взяли вообще без единого слова. Это был 1993 год, такое счастье, такой взлет после отмены цензуры, что никому даже в голову не пришло сказать: давайте сделаем так, как было принято при советской власти. Все с наслаждением рушили стереотипы. Можно было написать все, что угодно, — думаю, что если бы мне пришло в голову сделать свою героиню той, кого сегодня нельзя упоминать и пропагандировать, то это тоже взяли бы на ура, потому что ново, свежо и не так, как было. Все, что «не так, как было», воспринималось очень хорошо тогда.

— А как читатели ее приняли, помните?

— Не было никаких претензий от читателей, честно говоря. Кому понравилось, тому понравилось. Но позже, где-то в 2000-х, даже в 2010-х, мне стали задавать вопрос, почему у Каменской нет детей. В 1990-е положение чайлдфри вообще никого не удивляло. Все было настолько сложно с экономикой — непонятно, что будет завтра, получишь ли ты зарплату через месяц, — что нежелание строить семью и рожать детей никого не удивляло. А вот когда все стало более или менее стабильно, тогда появились вопросы, почему, собственно, у Каменской нет детей? Да потому что 1990-е были.

— И потому что она замужем за работой.

— Да. Ну вот не хотела Каменская детей. Честно говоря, это, как и многие другие составляющие ее личности, я списывала с себя. Потому что мне детей не хотелось никогда. Мне было очень стыдно в этом признаваться. Мне и сейчас стыдно в этом признаваться — я чувствую себя неполноценной именно из-за того, что все нормальные женщины почему-то хотят детей, а я не хочу. Эти сомнения я вложила в Настины внутренние монологи во второй книге «Игра на чужом поле», когда она думает: «Я какая-то ущербная: мне и дом неинтересен, и быт неинтересен, и детей я не хочу, и замуж не хочу». Именно так я о себе думала — притом что не была синим чулком. Я вышла замуж в первый раз в 19 лет, и ощущения, что я старая дева, у меня не было. Но в тот момент, когда я писала эту книгу, я уже была давно в разводе, снова замуж абсолютно не стремилась и страшно сама себе удивлялась: почему все хотят мужа, детей, быт, кастрюли, котлеты, а я не хочу? Что-то со мной не так. Но со всеми этими «не так» я делала довольно приличную карьеру в научной среде и понимала, что отлично можно не быть неудачником, но при этом не выполнять стереотипные женские функции.

— Каменская говорила о выборе женщины и ее возможностях в традиционно мужских профессиях, Гордеев в «Тьме после рассвета» размышляет о том, как устроено все в милиции и во власти, как работают механизмы страха и подчинения. Эти внутренние монологи-размышления главных героев — ваш разговор с читателем. В свое время вас даже критиковали за них, в том числе и я, потому что, скажем, в романе «Взгляд из вечности» все слишком подробно «разжевано». В новой книге, на мой взгляд, получилось ровно так, как нужно, и это прямое высказывание очень важно. Когда вы писали, что хотелось сказать и что получилось? Расскажите об авторском балансе.

— Я старалась не сильно увлекаться многословием, потому что за «Взгляд из вечности» получила достаточно обильную критику, мол, нудно, много нравоучений. Надо было, действительно, контролировать многословие. Я совершенно не собиралась никого ничему учить. Просто мне было в кайф рассуждать — я рассуждала. Вероятно, это мой недостаток — я его осознала и буду с ним бороться. В романе «Тьма после рассвета» я себя сдерживала и в объемах высказываний, и в «разжевывании». Кроме того, меня сдерживала и внешняя ситуация, поскольку с каждым днем все новые ограничения сыпались нам на голову. Я не хочу подставить себя, издательство и своих редакторов, поэтому старалась быть по возможности аккуратной. 

— Вы довольны тем, что получилось?

— Да. Конечно. Я довольна тем, что в принципе смогла это сделать, хотя времени было мало — три месяца. Тем более что всю осень я писала «Шпаргалку для ленивых любителей истории», то есть потенциал энергии уже был значительно истрачен. Поэтому я рада, что смогла этот роман написать, рада, что издательство его опубликовало, рада, что люди его читают и многие понимают правильно. 

— При этом следить за расследованием интересно, детективная линия не просела. Ведь когда автор хочет поговорить о текущей ситуации, всегда есть риск потерять жанровые особенности. В последние несколько лет писатели и в мире, и в нашей стране вообще по-другому стали относиться к жанру. Раньше писатели говорили: нет, мне рамки мешают, я буду писать большой роман и все про эту жизнь скажу. Сейчас и западные авторы, и наши с наслаждением играют в жанр — внутри детектива или исторического романа, или фэнтези, или триллера стало возможно писать о многом. Вы тоже пытались уйти от детектива и через какое-то время в него вернулись. Как вы сейчас воспринимаете детектив? Жанровые рамки — это помощь или ограничение?

— Честно говоря, я вижу здесь только одну рамку, которая никак и никому не может помешать. Есть загадка, есть путь к ее разгадыванию. Герой пошел на борьбу со злом и победил это зло — может, и не полностью, но, по крайней мере, разгадал механизм, по которому зло действует. Вокруг этого стержня можно накрутить что угодно — любовный роман, комедию, трагедию, политику. 

При этом справедливого возмездия может не наступить — это началось в 1973 году с фильма «Китайский квартал», когда мы вдруг узнали, что, оказывается, преступника можно не наказать: можно понять, кто убил, но не покарать его, не схватить за руку и не посадить в тюрьму.

На самом деле детектив в том виде, в каком он создавался когда-то Эдгаром Алланом По, Конан Дойлом и Агатой Кристи, — это уже скука смертная, сейчас его с удовольствием читают только те, кто начинает свое знакомство с жанром. Детектив используется как обертка для конфеты, а в саму конфету можно положить сколько угодно начинки и какого угодно яда.

Есть замечательный английский автор Кристофер Джон Сэнсом, который написал цикл романов об адвокате Мэтью Шардлейке. Действие происходит во времена Генриха VIII. Я в них прямо подчеркивала некоторые абзацы — варварски, ручкой, — чтобы не потерять и не забыть. Это детективы? Да, Мэтью Шардлейк каждый раз расследует какое-то преступление. И тем не менее это роскошный портрет эпохи со всеми особенностями мышления людей, чувствования, быта, политики, государственного устройства. Возьмем другой детектив тоже признанного на весь мир автора Жана-Кристофа Гранже. Последняя из его книг, переведенных на русский язык, называется «Обещание богов». Я буквально на прошлой неделе закончила читать, и она у меня тоже вся в карандашных пометках. 

Сегодня во фрейм детектива можно вложить рассуждения абсолютно на любую тему. И люди это прочитают просто потому, что они любят читать детективы. Может быть, таким образом удастся до них достучаться. Если не обманывать их нахально, говоря, что это детектив, а действительно давать детектив, — но при этом методично сеять стремление разобраться самому, смотреть своими глазами и рассуждать своими словами.

— Вы сейчас делаете для себя заметки, дневниковые записи, чтобы нынешнее время в будущих книгах получилось таким же детальным, какими были в ваших романах 1990-е?

— К сожалению, нет — я слишком ленива для этого. Я никогда не вела дневников, никогда не делала пометок. Понимаю, что это абсолютно неправильно. До некоторого времени могла полагаться на свою память — она у меня всегда была очень хорошая. Но сейчас, когда я вошла в святой возраст 65+, понимаю, что напрасно. 

Когда я писала «Тьму после рассвета», я точно так же положилась на свою память, где зафиксировано, что 10 ноября 1982 года — это пятница. И именно так была написана вся книга. А в романе очень важна последовательность: следующий день — суббота, выходной, потом воскресенье, опять выходной, дети в школе не учатся. И только когда я уже все написала, просто по какому-то наитию думаю: дай-ка все-таки проверю. Проверила — оказалось, естественно, среда. Представляете, сколько переделывалось?