«У нас есть шанс»: руководители Universal University о будущем креативных индустрий
Universal University начал свою историю в 2003 году, когда в Москве открылась Британская высшая школа дизайна. В 2008 году была запущена школа компьютерных технологий Scream School, а в 2010 году в ней открылся факультет разработчиков игр. В 2012 году заработали архитектурная школа МАРШ и Московская школа кино. Эти четыре школы образовали Консорциум независимых школ. Его возглавила Екатерина Черкес-заде, а в 2017 году к ней присоединилась Мария Ситковская. В 2018 году консорциум стал университетом креативных индустрий Universal University. Сегодня в его состав входят десять школ.
В течение 20 лет совместно с University of Hertfordshire университет предлагал обучение на программах британского бакалавриата по искусству, дизайну, бизнесу, маркетингу, музыке, а также по кино, анимации и разработке игр. Но в 2022 году британский вуз отказал российским студентам в возможности учиться дальше, и теперь Universal University реализует эти программы под собственной лицензией. Другой партнер — London Metropolitan University — разрешил университету продолжить работу с теми, кто уже учится по программам.
О том, как сформировался их тандем, как они вместе переживают текущий кризис и какое будущее ждет креативные индустрии, Екатерина Черкес-заде и Мария Ситковская рассказали в интервью главному редактору Forbes Woman Юле Варшавской.
— Как появился ваш тандем и как разделяются ваши обязанности в Universal University?
Екатерина: Нас с Машей познакомил мой на тот момент партнер, потому что мы искали человека, который возглавил бы Британку (Британская высшая школа дизайна. — Forbes Woman). Тогда еще это был не университет, а консорциум, в который входила Британская высшая школа дизайна, Школа игровой разработки анимации и компьютерной графики Scream School, Школа архитектуры МАРШ и Московская школа кино (МШК). Мы думали, что нам нужно какое-то развитие, поэтому искали классных людей, которые возглавили бы сами школы, а я стала бы руководителем этого консорциума.
Мария: Я тогда только родила младшего ребенка и как раз собиралась вернуться из США в Россию. Поначалу, так как я кормила младенца, Катя приезжала ко мне в кафе у дома, и мы работали вдвоем часов по шесть-восемь, то есть полноценный рабочий день. Это было больше похоже не на попытку договориться о чем-либо, а на попытку синхронизовать ценностные конструкции, рассказать друг другу, что мы делали последние 30 лет. В какой-то момент мы стали разговаривать про кино, и однажды я поняла, что в дизайне не понимаю ничего, зато кино занимаюсь всю жизнь и могу возглавить МШК. Катя сперва меня даже отговаривала, потому что школа была маленькая.
Когда я отказалась там работать, на меня смотрели как на безумную, но я увидела в образовании интересную задачу: нужно было выстроить совсем другую систему. Хотя в первую очередь меня зацепило, какая классная сама Катя, как мы с ней понимаем друг друга. Про университет тогда речи еще не шло, мы размышляли, куда развивать Британку, Московскую школу кино, что вообще можно делать вместе.
Екатерина: Без Маши никакого университета не получилось бы. Она подключилась на том этапе, когда речь шла о большой и красивой мечте. Я сама выросла в этом проекте, работаю в нем с 23 лет, и мы постоянно делали что-то инновационное, но иногда потому. что мы просто придумывали что-то дерзкое, иногда — потому что были первыми, а иногда потому, что действовали очень-очень быстро. В тот момент стало понятно, что нам нужно перестроить консорциум в университет, что внутри это все должно иначе выглядеть и управляться, что мы хотим открыть больше новых школ — все это мы никогда не смогли бы сделать без опыта Маши в корпоративном управлении и управлении бизнесами и системами вообще. При этом в отличие от очень многих людей, которые всегда и везде хотели быть самыми главными, Маша просто пришла и сказала: «Кать, ты знаешь, мне кажется, тебе нужна помощь».
Мария: Для меня это тоже был совершенно новый опыт, потому что я никогда не была в позиции партнера. Первый год нам было тяжело, честно скажу, потому что тогда мы еще не понимали друг друга без слов и на расстоянии, когда одна в Калининграде, другая во Владивостоке и все равно понятно, что делать. Но сейчас нам странно, когда мы не разговариваем два дня, поэтому в понедельник первым делом обмениваемся всеми новостями.
Любой руководитель и предприниматель сталкивается с внутренним одиночеством. Как бы ты ни любил команду, все равно ты принимаешь решения и несешь за них ответственность. Поэтому я так рада, что могу зайти в соседний кабинет, обняться, выпить кофе, обсуждать и принимать решения вместе.
Наверное, нашу с Катей работу можно описать как перетекание энергии из сообщающихся сосудов. У Кати нестандартное мышление, оно подчас парадоксальное, поэтому в нем открываются совершенно другие горизонты. Это классно, потому что я знаю, что могу поделиться проблемой и она скажет: «Да, но». И это ключевая фраза, потому что она вроде бы с тобой согласна, но сейчас произойдет разворот в другую вселенную. Когда ты не можешь решить вопрос на том уровне, где он создан, полезно вывести его на другой уровень и разобраться с ним по-другому.
— В какой момент вы поняли, что разные структуры и школы должны стать единым университетом? Что вас к этому подтолкнуло?
Екатерина: Если честно, мы сперва начали называться университетом и только потом им действительно стали. Мы тогда открывали два новых проекта — Московскую школу музыки и Школу предпринимательства, и стало понятно, что нужен какой-то объединяющий бренд.
Мария: Да, через год-полтора нашей совместной работы, когда школ стало шесть, мы поняли, что консорциум — это не та идея, которая может изменить мир образования. Новая идея должна была отражать уровень, качество и устойчивость наших школ. А еще история с объединением под общей крышей была важна, потому что в момент, когда мы это задумали, начала усиливаться конкуренция. Британку и другие наши проекты стали пытаться копировать, и было ясно, что все смотрят в одном направлении. Нам нужно было сделать что-то, что позволило бы укрепить бренд и отстроиться от конкурентов.
Екатерина: Когда мы объединились и назвались Университетом креативных индустрий (их тогда было всего 12 в мире), мы, во-первых, по опыту знали, что каждые три-четыре года наша аудитория к нам возвращается. Когда у тебя уже есть доверие к бренду, где ты получил профессию, которая кормит тебя последние пять лет, ты заходишь на новый круг. Во-вторых, креативные индустрии — это всегда кросс-дисциплинарная история, когда ты вроде дизайнер, но вечером еще и диджей. Поэтому когда у нас появилось большое число конкурентов в каждой категории, мы поняли, что будущее университета в том, чтобы стать единственным местом, где игровые разработчики могут встретиться с архитекторами, музыкантами, дизайнерами и кинематографистами и сделать совместный проект.
Мария: Система мастерских нам не близка, потому что она отражает конкретного мастера, а мы, наоборот, хотим объединять подход разных кураторов и практик в одной программе. Поэтому в университете ты можешь построить уникальную образовательную траекторию, выбрав дополнительные дисциплины из других индустрий. Сейчас молодые ребята мыслят вселенными, поэтому глупо консервировать их в одной индустрии, если они сразу могут зайти и увидеть мир шире и больше. Вокруг нас множество примеров slash careers: например, когда мы видим, что город стал красивее, мы шутим, что дизайнеров освещения мы уже научили, а до ландшафтных еще не добрались.
Когда ты перемешиваешь индустрии, у тебя появляется возможность не совершать в 16 лет роковой выбор, кем ты будешь, когда вырастешь. Мы убрали этот тремор, потому что у нас есть больше 10 дисциплин, которые помогают сформулировать, что ты вообще хочешь, каков твой творческий путь.
Екатерина: Последнее, чего мы хотели, — сделать университет в классическом понимании этого слова. Мы боролись с множеством сомнений, потому что у нас же нет ни кафедр, ни классических деканов. В нашем университете горизонтальная коммуникация, вокруг творческие амбициозные люди, у каждого есть свое мнение, поэтому любой человек в лифте может высказать тебе точку зрения о нашей стратегии развития.
Мария: В конструкции университета, которая была у Кати на уровне идеи, я увидела устойчивость. Что происходит, если у вас есть факультет дизайна или школа современного искусства и случается кризис, которых в последние несколько лет не занимать? Все падает. Но у нас 14 разных факультетов и индустрий, поэтому, когда художники ложатся и не могут ничего делать, у нас увеличивается поток заявок на маркетинг и управление командами. Онлайн-кинотеатры инвестируют в контент — и наша школа кино спустя 10 лет растет на 40% в год. Так не бывает в обычной жизни, это большой рост, и он компенсирует тот факт, что в этот момент школа еды почти на нуле. То, что у нас все так диверсифицировано, позволяет выживать в моменты даже самых сильных кризисов.
— Как вы оцениваете, в каком состоянии российские креативные индустрии подошли к началу 2022 года?
Екатерина: Когда я пришла в Британку в 2008 году, креативный класс воспринимался как хипстеры, которые только что более-менее нормально оделись и стали изображать какой-то другой лайфстайл, в основном воспитанный журналом «Афиша». Во многом так действительно и было. Тогда не было никакой городской среды, которая поддерживала бы этот образ жизни, но появились люди, которые вдруг стали зарабатывать, жить и работать как-то иначе. Появлялись первые клевые офисы у «Яндекса» и Mail.ru, было модно искать себя в новейших профессиях вроде дизайна или пиара.
Если нужно сформулировать основной тренд за эти 15 лет, я бы сказала, что люди стали автономно зарабатывать и получили возможность системного саморазвития: фрилансеры должны постоянно развиваться, чтобы оставаться конкурентоспособными. Именно они задали тренд на личный бренд через соцсети, они первыми стали его выстраивать, участвовать в международных конкурсах, вливаться в международные профессиональные тусовки. За 15–20 лет креативный класс вдруг показал, что можно жить и формулировать самого себя иначе. Они показали другой образ жизни и обеспечили рост новых индустрий, потому что российский дизайн, digital-дизайн сегодня конкурентоспособен. А еще это первые специалисты, которые стали внедрять в свой образ жизни идеи сообществ, системной благотворительности, устойчивого развития. Вдруг стало важным пить через макаронину, а не через пластиковую трубочку.
За прошедшие два десятилетия российский креативный класс встал на ноги и стал воспринимать себя очень серьезно. Много российских брендов стали выходить на мировые рынки, от «Додо Пиццы» и «Самоката» до клевых технологий вроде AR-голографических изображений на стекле (компания WayRay), которую купил весь мировой автопром. Все новые машины будут выходить с навигацией на стекле, как в фантастических фильмах, и это российская разработка. Есть русский fashion, который уже давно заявил о себе. Образ жизни людей, которые не ходят каждый день в офис, а могут зарабатывать достаточно приличные деньги путем интеллектуального труда и креативных способностей, показал себя вполне состоятельным. Так мы входили в 2022 год.
— Насколько прошедшие полгода повлияли на то, о чем вы сейчас говорили?
Екатерина: В моменты потрясений любое животное либо цепенеет, либо бежит. Так все и поделились. Сейчас все близлежащие страны — и Армения, и Грузия, и Азербайджан, и Казахстан — пришли к нам за консалтингом, чтобы понять, что им делать со всеми этими креативными людьми. Помимо обучения, мы занимаемся и развитием регионов в области креативной индустрии.
С точки зрения университета нам проще жить, потому что мы занимаемся будущим, мы учим людей, и их нужно продолжать учить. Мы сделали свой моральный выбор очень быстро: через пару дней после 24 февраля я написала пост в Facebook (принадлежит компании Meta, которая признана в России экстремистской и запрещена. — Forbes Woman), что те, кто учит, выходит преподавать, а те, кто учится, идет учиться. Каждый в университете понимает свою роль, и мы не знаем, что будет происходить в мире, но мы можем продолжать учить и учиться.
Мария: Ты даже головой немного не здесь, потому что несешь ответственность за то, что будет через 10 лет. При всей сложности и критичности момента сегодня все равно наступит завтра, и тебе нужно сформулировать его, пока остальные ждут.
— Как в вашем случае международная система образования работала до 24 февраля? И что с вами произошло после?
Екатерина: 20 лет мы собирали разные образовательные практики по всему миру. Часть наших программ изначально построена по международным стандартам — это бакалавриат в дизайне, в архитектуре, в музыке, в кино и в играх. Студенты учились на английском языке с международным преподавательским составом и получали здесь, в России, британские дипломы. Мы работали с London Metropolitan University в области архитектуры и University of Hertfordshire по всем остальным направлениям. Но после 24 февраля наши международные партнеры, с которыми мы работали на долгосрочную перспективу, вышли из партнерств в одностороннем порядке.
Два университета поступили по-разному. Наши студенты-архитекторы, которые учились на втором-третьем курсе, продолжают обучаться, то есть London Metropolitan отказал нам в том, чтобы мы принимали новых студентов, но продолжает с нами работать по текущим студентам. А вот University of Hertfordshire поступил достаточно жестко с уже существующими студентами. Они лишили их возможности доучиться на этих программах в России. Учишься на втором курсе — не можешь перейти на третий. Если хотите мое мнение, я считаю, что это просто беспринципно — выключить возможность своему студенту доучиться, причем по национальному признаку. Мы боролись за эту возможность четыре месяца. О’кей, партнеры могут быть разные, но это же студенты, это же фактически дети, это их семьи.
В итоге мы быстро приняли решение получить российскую лицензию высшего образования и перевести все наши практики в российское поле. Нас поддержали и Министерство образования, и МГИМО, и МФТИ, и многие коллеги и партнеры, чтобы помочь нашим студентам. Часть из них, например, получит не только наш диплом, но и диплом МГИМО, часть переходит на российские программы внутри нашего университета. Какая-то часть студентов уехала за границу, но не очень много людей. Мы сохраняем почти весь преподавательский состав, то есть носителей экспертизы, максимально сохраняем программы. В этом нас тоже поддержало Министерство образования, мы сохраняем наши программы на 80%. Вообще достаточно интересно, что вся российская сторона сделала максимум для того, чтобы мы сохранили международную экспертизу и дальше продолжали функционировать в России.
Мария: Когда наши британские коллеги нейтрализовались, мы с Катей ожидали разных сценариев развития событий. У нас заработала служба психологической поддержки для студентов и их семей, потому что они и без всяких потрясений очень эмоциональное сообщество. Но родители звонили и говорили: «Ребята, может, вам помощь нужна? Мы готовы помогать, привлекать ресурсы, мы все сделаем. Оставьте только место, в котором будут учиться наши дети. Черт с ним, давайте без британцев, но просто спасите то, что есть». Для нас это было очень важно и вдохновляюще, потому что даже без британского бакалавриата программа, по сути, осталась такая же. Честно говоря, она даже стала лучше, потому что раньше мы упирались в формальные ограничения того, что были лишь одной из 50–60 франшиз. Никто не был готов менять программу ради нас, даже если мы понимали, что так наши выпускники станут еще круче.
За 20 лет мы поняли, как все должно работать, и мы знаем, что системность и фундаментальность определенных подходов российского образования сделают практикоориентированное британское образование еще круче. Мы можем перепрошить все и предложить такой продукт, что при хорошем стечении геополитической ситуации к нам еще все будут ехать учиться.
— Как в этой нынешней ситуации вы планируете сохранять статус международного университета? Что вы будете делать в этом смысле?
Мария: В 2019 году, еще до пандемии, мы приняли стратегию университета, что нам нужно развиваться в сторону других стран, в частности Азии. В англосаксонском мире мы многому научились за 18 лет, но отличные школы компьютерной графики сегодня в Индии, потому что Индия напрямую работает на Голливуд и всю графику для голливудских блокбастеров делают там. В Японии, в Гонконге, в Сингапуре и, конечно, в Южной Корее отличные школы архитектуры, потому что вся новая архитектура строится сейчас в Азии. Все новые технологии Smart City — в ближневосточных странах. Поэтому мы просто аккумулируем экспертизу другого типа. Мы и так двигались в этом направлении, но в пандемию остановились по понятным причинам.
Сейчас мы очень ждем руководителя университета креативных индустрий Шанхая, который должен приехать к нам до конца этого года, если им разрешат перемещаться. Буквально на прошлой неделе к нам приезжало посольство Израиля, потому что мы хотим увеличить возможность обмена студентами с университетами в области технологий и дизайна. Пару недель назад у нас был представитель посольства Индии. Мы предполагаем, что наша экспертиза в области кино, игровой разработки, программирования будет супервостребована, и надеемся, что в течение двух-трех лет к нам приедет много иностранных студентов. В ближайший год мы планируем потратить на это достаточно много времени.
— Мы видим, что область образования сейчас все больше и больше контролируется государством. Как вы к этому относитесь и не боитесь ли цензуры и требований особенным образом учить всю эту толпу свободных креативных людей?
Екатерина: В университете учатся очень разные люди. Ты можешь сформулировать идеологию конкретной школы, что мы учим, например, новую волну кинематографистов, — но мы никогда себя так не позиционировали. Мы учим снимать кино, а уже на выходе ты можешь оказаться будущим Звягинцевым, а можешь — Бондарчуком. Самое правильное позиционирование для любого учебного заведения заключается в формировании культуры профессионалов. Она формулируется вокруг очень понятных вещей — это то, что ты знаешь, умеешь и понимаешь, что у тебя в портфолио.
Мария: У нас есть задача, и она не поменялась. Наш спектр образования отвечает не за социологию и политологию, у нас учатся будущие архитекторы, музыканты, гейм-дизайнеры, урбанисты. Мы верим, что у них сейчас будет очень большой фронт работы, наверное, даже более объемный, чем раньше, потому что импортозамещение, развитие внутреннего туризма и так далее. Раньше 15% наших студентов уезжали, чтобы продолжать обучение в магистратуре за рубежом и делать международную карьеру, а все остальные оставались в России. Меняли пространство, делали классную архитектуру, световой дизайн, кино снимали. Они интегрировали русский культурный код в глобальный контекст, потому что ничего другого у нас нет.
Мы верим в то, что культура профессионалов никуда не исчезла и потребность в ней только вырастет. Мы хотим сохранить ее и все то, за что мы выступали и тогда, и сегодня, и будем завтра. Если будет закон о цензуре, значит, мы будем подчиняться, потому что живем в этой стране. Если ты оглянешься назад, ты увидишь, что все это уже было, и сильные ограничения лишь приводят к необходимости находить другие художественные формы для развития иносказательности.
Мы никогда не определяли и не будем определять, что говорить студенту, мы лишь даем инструмент, чтобы он учился делать это профессионально. Конечно, наша задача проинформировать, с какими последствиями он может столкнуться, но только он решает, что сказать. Взрослые люди учат взрослых людей. Мы не забираем ответственность и не отдаем ее. Каждый отвечает за себя.
Екатерина: С одной стороны, если мыслить не из точки построения новой культуры, а из точки профессионализма, то нужно учить людей думать критически, делать качественные формы жизни, защищать проект перед заказчиком, мыслить out of the box. Если ты делаешь креатив, ты должен постоянно мыслить нестандартно. А с другой стороны, университет действительно сделал очень много, чтобы легализовать креативный класс в России. Я езжу, например, в РАНХиГС в школу губернаторов или на ПМЭФ читать лекции, что такое креативный класс, как его развивать и что можно по-разному ребят поддерживать. Необязательно везде креативный кластер строить — наоборот, они сами могут помочь развиваться городу. Сначала мы долго спорим про толерантность, а потом они отдают своих детей к нам учиться. Образование — это инструмент, допустим, лопата. У нас ничего нет, кроме лопаты. И ты этой лопатой пытаешься изменить мир, только так.
— Говоря о ПМЭФ: в прошлом году там было много разговоров о креативных индустриях, и я даже вела одну из панелей, в том числе с министрами и руководителями больших компаний. И я задала им такой вопрос: «Смысл креативных индустрий заключается в том, что они вписаны в международный контекст и могут развиваться только в едином глобальном пространстве. А как же это делать в условиях изоляции от мира?» Было понятно, что мой вопрос им очень не понравился. А что бы вы мне ответили, особенно сегодня, когда целая страна живет в режиме культуры отмены?
Екатерина: Креативные индустрии должны сами построить новые мосты. Это вообще единственное, что они должны сделать. Это же не только 5% ВВП, но и возможность переосмысления себя в этом мире. Изначальный парадокс креативных индустрий в России заключался в том, что именно наши первые международные преподаватели заставляли российских студентов учиться работать со своим культурным кодом и интегрировать его в глобальный контекст.
Мария: Академические культурные связи всегда помогали миру не сойти с ума и сохранить какую-то стабильность. Сейчас нам нужно налаживать мосты, которые разрушены, потому что люди между собой не договорились. На самом деле у нас нет другого выбора, потому что есть студенты и преподаватели из 30 стран, и ты обещал всем равные возможности и равную среду. Ты обещал, что у тебя нет иных систем отбора, кроме вступительных испытаний. С одной стороны, это накладывает больше ответственности, а с другой — дает ощущение, что будущее есть и его надо просто придумать.
Екатерина: Надо просто принять это внутри себя как художника, потому что, даже уехав из России, ты все равно будешь российским художником. И у тебя нет другого выхода, кроме как продолжить двигать свою культуру. Поэтому меня не беспокоит европейская культура отмены, потому что это можно исправить, но я переживаю, когда российские художники вдруг начинают говорить, что им стыдно быть русскими.
— Это сегодня делают не только художники.
Екатерина: Это большой национальный кризис. И если человек может так формулировать, значит, он очень сильно зависит от внешней оценки. Он не разделяет политику и национальную принадлежность, то есть здесь еще и история про отсутствие критического мышления, к сожалению, которому всем надо учиться.
— Но сегодня эта оценка зависит не только от внутренних критериев, но и от давления со всех сторон. Та же Манижа в интервью Forbes Woman рассказывала, что международные лейблы говорят ей уехать из России, чтобы продолжать дистрибуцию ее песен. А в России запрещают ее концерты, потому что она говорит то, что думает, о текущих событиях.
Екатерина: Отменить себя как российского музыканта и вырубить собственную идентичность я считаю гораздо большим преступлением, потому что так ты от себя отказываешься. Ты уже родился в России, придется жить с этим, но главное — это же не влияет на твои убеждения. 20-летние ребята часто формулируют для себя, что все нужно здесь и сейчас. Но иногда требуется время, которое пройдет, и ты вновь будешь выступать на тех же сценах. Просто нужно уметь ждать.
Что касается Манижи, то она отличный пример, потому что постоянно проходит через проблемы идентификации в обществе. Она же «огребла» еще на «Евровидении», что якобы не имеет права называться российской певицей. Вместе с ней наш обыватель постоянно находится в состоянии морального выбора — про женский вопрос, про национальный, телесный, певица она в конце концов или нет. Она большая молодец, потому что постоянно дает повод для большого количества рефлексий, а рефлексия — это и есть квинтэссенция современного искусства.
— Кажется, что сегодня особенно остро стоит вечный вопрос «зачем весь этот креативный класс, который решает проблемы первого мира, если нет дорог, нет медицинского обслуживания, все тлен и агония». Я уверена, что вы слышали эти аргументы тысячи раз. У вас появился какой-то ответ на эту дихотомию простого русского человека и креативного класса?
Екатерина: Безусловно, я считаю правильным, что кто-то развивает медицину, занимается созданием фондов, — а мы снимаем для них рекламу и делаем брендинг, потому что коммуникациями занимается креативный класс. Огромное количество российских продуктов нуждается в том, чтобы у их продукции появилась добавленная стоимость. Креативные индустрии нужны, чтобы поднять экономику, Маркетинг — это креативная индустрия, он всем нужен. Сделаешь классную набережную — туда выходят люди, это влияет на развитие гастрономических и других точек продаж. Построишь креативный кластер в городе, там начнется активная жизнь — это повлияет на туризм. Девелопмент, стоимость жилья вокруг тоже возрастает, потому что там активная среда. Эффект креативного класса просто до сих пор не очень оценен в России.
— Кажется, что еще с 2011–2012 года в массовом сознании появилась связка «креативный класс — оппозиция», в том числе и у людей, которые работают в государственных органах.
Екатерина: Просто креативному классу, чтобы им быть, нужно больше свободы, и это в любой стране так. Но я постоянно пытаюсь вытащить креативный класс из исключительно культурного дискурса, в котором он традиционно в России находится, в экономический сектор и разговор о предпринимательстве, разговор об индустрии. Когда ты размышляешь из точки пользы, которую креативный класс приносит городу или региону, все становится гораздо прагматичнее. С другой стороны, мы уходим от этого бесконечного дискурса о судьбах интеллигенции в России.
— Мы в Forbes Woman такой же трюк пытаемся исполнить с женской повесткой — перевести этот разговор в сферу экономики. Говоря о женщинах: насколько меняется сейчас гендерный баланс в креативных индустриях?
Мария: Я вижу очень позитивные изменения для девочек на больших временных циклах. 15 лет назад, когда мы открывали школу компьютерной графики, из 70 человек было только пять девушек. Сейчас 50/50. Такая же история со школой кино, а режиссеров-девушек сейчас даже больше, чем парней. Пошло наступление девчонок на креативные индустрии и в профессии, которые до этого считались сугубо мужскими, — операторское мастерство или архитектор.
Но есть другие проблемы, связанные уже с парнями, потому что мы до сих пор боремся с тем, что тот же фешен и дизайн одежды в России — исключительно женская специализация, а было бы отлично, чтобы там были и мальчики тоже. Актерское мастерство почему-то было преимущественно женским у нас, а два или три года назад я с удивлением узнала, что теперь там 50% мальчиков — это успех. В общем, есть отдельные специализации, которые очень сильно нуждаются в парнях. А куда-то девчонкам страшно идти, например, в гейм-дизайн или в диджитал, часто это личное предубеждение. Но если женщина туда идет, то обычно добивается большего успеха, потому что — вы сами знаете — в любой индустрии, где больше парней, ты начинаешь гораздо быстрее двигаться, потому что у тебя другие суперсилы. И быстрее делаешь карьеру.
— Как вы видите новое поколение, чем оно отличается от предыдущих?
Екатерина: У нас есть новый тип студента, и он гораздо быстрее воспринимает информацию. Все, что связано с видео- и аудиоконтентом, они прослушивают на скорости 1,5, а вот читают медленнее нашего поколения, поэтому сейчас перед образованием в целом есть вопрос, как подавать информацию, как работать со студентом.
Ребята, которым сейчас 11–13 лет, через пять лет пойдут в вузы, а вузы вообще к ним не готовы. Они даже не понимают, как их оценивать. Поэтому перед образованием, на мой взгляд, стоит большая задача — перестраивать всю программу под новый тип мышления. Новое поколение не хуже и не лучше. То, что они быстрее отвлекаются, — это данность, с которой надо научиться работать. Как выстроить обучение, чтобы человек следовал за вашей мыслью при условии, что он воспринимает 20-минутный ролик, — задача для всего образовательного процесса. Современные школьники 10 лет назад (исследование 2012 года) хотели работать в IT (20%), быть чиновниками (20%) и работать в больших госкомпаниях (25%). Статистика конца 2020 года, дети 13–14 лет: 30% — IT, 30% — предпринимательство, 30% — креативные индустрии. По-моему, тренд налицо. Дети не хотят работать на дядю, они хотят рассчитывают только на себя, хотят делать собственный бизнес, IT и Creative- продукты. Грубо говоря, дети не мечтают быть космонавтами, они мечтают создать свою космическую компанию. Поэтому мы верим, что у нас есть шанс.