«Женщины транслируют то, что от них ожидают»: что такое гендерная история

Анна Белова — доктор исторических наук, заведующая кафедрой всеобщей истории Тверского государственного университета. Член Российской ассоциации исследователей женской истории (РАИЖИ). Соавтор книг «Сметая запреты. Очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков» и «Человек рождающий. История родильной культуры в России Нового времени».

— Что вообще такое — женская история? Кажется, что это интуитивно понятный термин, но я подозреваю, что есть нюансы.

— Совершенно правильно подозреваете. Тем более что есть история женщин, есть женская история и, наконец, гендерная история — и все это разные термины. В 1960-е годы на фоне второй волны феминизма исследовательницы захотели понять, каким образом женщины стали символическим меньшинством, фактически являясь большинством. 

Ведь женщины составляют 51–53% населения в большинстве обществ. Антропологи объясняют это «затратностью мужчин в сообществе»: последние менее бережно относятся к себе, войны и конфликты тоже приводят к потерям мужского населения. Однако несмотря на то, что количественно женщин больше, они долгое время не имели своего «голоса», не могли озвучить собственный опыт, их жизненные потребности считались несущественными. Этому есть объяснение: женский труд был исключен из структуры рыночных отношений. Причина — концепция мира, в которой женщинам атрибутировалось природное начало, то, что противостоит культуре; культура же, наоборот, соотносилась с мужской частью населения. Женщина — это Другой. Неслучайно во многих языках «человек» и «мужчина» — это одно слово. Вопрос о том, человек ли женщина, дискутировался еще в XIX веке.

Для истории женщин было важно сначала «вернуть истории женщин», а затем показать, что женщины не только участвовали в происходящем, но и вносили в общество существенный вклад (в некоторых вопросах даже более существенный, чем мужчины). Это важно как минимум потому, что если мы не понимаем, кто являлся субъектами и участниками тех или иных процессов и событий, наше знание об истории недостоверно.

Женщины из привилегированных слоев общества нередко оказывались в большей степени ограничены в своих социальных возможностях

Но исторические источники очень противоречивы, асимметричны: они фиксируют мужской опыт, а женский часто оказывается неучтенным и, следовательно, не оцененным — либо же оцененным с позиции мужского взгляда. Это не всегда то, что на самом деле происходило с женщинами, и не то, как они видели себя. 

К этому добавляется тот факт, что женщины-исследовательницы несколько иначе видят и интерпретируют прошлое. Проще говоря, они задают источникам другие вопросы, нежели мужчины. Поскольку женщины сами являются символическим меньшинством, их интересуют не только те, кто обладает социальными возможностями, но и те, кто этих возможностей лишен. «Женский» подход позволяет охватить более широко и полно разные группы респондентов. 

Конечно, среди мужчин существует значительное количество групп, которые подвергались дискриминации в том или ином сообществе в каждый исторический период — по самым разным основаниям, от возраста и владения собственностью до сексуальных предпочтений и религиозных взглядов. То же можно сказать и о женщинах — это не монолитная группа. И тут есть интересное наблюдение: женщины из привилегированных слоев общества нередко оказывались в большей степени ограничены в своих социальных возможностях, нежели представительницы более низкого социального статуса. 

Итак, женская история — это изучение прошлого женщин исследовательницами-женщинами. В 1980-е годы появляется гендерная история, которая исходит из того, что проблема социально-культурного пола, или гендера, — это проблема власти и иерархии. Историк Джоан Скотт назвала гендер «первичным способом означивания властных отношений». Одна группа в обществе маргинализируется, другая, наоборот, наделяется преимуществами в распределении власти, престижа и собственности, и предмет гендерной истории состоит в том, как эти дискриминационные стратегии соотносятся с полом.

Это не «давайте изучим женщин, изучим мужчин, а потом поймем, как они взаимодействуют». Это про то, каким образом осуществляется доступ к собственности, власти, ресурсам и к возможности проявлять себя в тех или иных контекстах общественной жизни. 

— Получается, женская история позволяет иначе посмотреть и на историю мужчин, к которой мы привыкли?

— Да, безусловно. Долгое время, когда фактор гендера не учитывался при изучении источников и формулировании выводов, считалось, что в истории действует некий универсальный человек. Невидимыми были не только половые, но и многие другие различия. Этнические, культурные, конфессиональные; культурная специфика, различия в повседневных привычках и самоощущениях; различия, связанные с социальным статусом, имущественным положением. Все это оставалось как бы за пределами исторического рассмотрения. Были «массы», которые что-то делали под влиянием «великих личностей». 

При таком взгляде утрачивалось подлинное понимание того, как реальные живые люди действовали, жили изо дня в день, чувствовали себя. Невидимыми оказывались не только женщины, но и мужчины — в роли последних и был этот «универсальный человек». Так что мужская история и историческая андрология может быть признательна женской истории за изменение подхода.

— С какими методологическими проблемами сталкиваются гендерные и женские историки? Предположу, что мало источников. 

— Я соглашусь, что, конечно, основное для историка — это источники. При этом следует уточнить, что можно информацию получить и в тех источниках, которые выражают мужской взгляд или официальный взгляд. Фигура умолчания — тоже свидетельство. Но, конечно, особенно важны источники, созданные самими женщинами. Очень большое значение для изучения женской истории имеет как раз женская автодокументалистика. В первую очередь то, что называют эго-документами, субъективными источниками, или источниками личного происхождения, — сюда входят дневники, письма, мемуары, автобиографии, эссе. 

Отдельно стоит отметить, как к этим текстам относились в ту эпоху, когда они создавались. Такой пример: Петр Кропоткин в воспоминаниях упоминает маленький (то есть женский) письменный стол, за которым, по его словам, никто никогда не писал. А через несколько страниц говорит, что весь чердак был завален дневниками и тетрадями его покойной матери. То есть кто-то все-таки писал за этим маленьким столом и писал немало. Но тот факт, что все написанное оказалось в итоге на чердаке дворянского дома, показывает, что к женским текстам относились как к чему-то неважному. Многие из них не сохранились просто потому, что были точно так же выброшены за ненадобностью.

В XIX веке даже женское писательство не считалось работой. Оно воспринималось блажью, а не трудом, не чем-то, что может иметь рыночную стоимость. А уж записи, которые ведутся для себя и в которых есть некий субъективный нарратив о чувствах, переживаниях, и вовсе не считались значимыми. Такое восприятие накладывало отпечаток и на самих женщин. Психологи это хорошо знают: если человеку постоянно говорить, что его чувства не имеют значения, он в конечном счете усвоит этот внешний взгляд и сам начнет смотреть на себя так же.

Для женщин часто был закрыт доступ к образованию, потому что зачем женщине читать и писать, если ее задача — выполнять репродуктивную функцию? Если она начнет читать и писать, того и гляди, начнет еще и думать, вопросы задавать, сомневаться в справедливости сложившегося социального порядка — зачем такая женщина в доме? Женщина, получившая образование, профессию, возможность заработка, естественно, усомнится, а надо ли ей делать то, что вменяется «по природе»: вступать в брак с человеком, с которым ее не связывают глубинные интересы, на протяжении 20 лет каждый год рожать детей. У нее могут возникнуть альтернативные интересы в отношении себя самой.

— Сами эти тексты отличаются от мужских?

— Да, конечно. Причем видно, что многие женщины транслируют то, что от них ожидают окружающие. Но некоторые сомневаются. В дневниках первой четверти XIX века можно встретить крамольную мысль: «А я не хочу замуж». Для того времени женщина, не вышедшая замуж, — это человек, выпавший из социальной обоймы. «Старая дева», или «старая девушка», — изначально официальный юридический термин, когда в документах пишут «девица такая-то», но постепенно он обрастает негативными коннотациями. Важно успеть вскочить в этот вагон, потому что после 20 лет незамужняя женщина — это уже «перестарок». Но вдруг в дневнике прорывается буквально крик души: «А я не хочу!» Или о браке, который состоится: «Участь моя решена», — в этих словах чувствуется какая-то обреченность, безысходность. 

Если мы сравним мужские и женские воспоминания, то различия опознаются в самом принципе и подходе. Для мужчин любая публично рассказанная история — это парадный портрет. Для женщин все иначе, отчасти потому, что у них нет публичной деятельности, с которой они себя ассоциируют. Их мемуары — это чаще история переживаний, отношений с людьми. Они не боятся писать и какие-то нелицеприятные вещи, вероятно, предполагая, что написанное ими никто никогда не прочтет. 

Возможно, поэтому в автодокументах они проговаривают даже то, что не могли обсудить с другими людьми. Это особенно заметно в письмах. Письма в XIX веке играли особую роль в поддержании социальных связей внутри семьи, сообщества. Но если мужчины в большей степени находились под влиянием стандартов деловой переписки, то женские письма — притом, что в них тоже присутствует эпистолярный этикет, — по наполнению и содержанию отличаются от мужских большим количеством подробностей повседневной жизни, нюансов отношений, внимания к другим членам семьи. «Длинное письмо» на нескольких страницах не писали за один присест — его могли писать день, два, неделю, внося туда все происходящие события.

Возможно, письма и дневники были одним из немногих (наряду с религиозностью) способов оказаться в пространстве, где тебя не пытаются контролировать. В XIX веке женщина не может одна выходить на улицу, не может одна перемещаться в пространстве, не может даже пойти в университет лекцию послушать. Правда, в России существовала перлюстрация писем, причем ею занималось не только государство. В письмо юной девушки могла заглянуть гувернантка, мать или отец. В институтах — классная дама. Да и вообще письма не считались чем-то приватным: в одном письме даже могут встречаться фрагменты, написанные разными людьми, а читать его могли вслух всей семье. Но были и личные письма, которые можно было передать с доверенным лицом. 

В отличие от мужчин, которые учились из-под палки, женщины учились вопреки

С точки зрения откровенности, правдивости наиболее достоверны дневники. Но женских дневников XVIII–XIX веков в российском пространстве почти не сохранилось. Наименее достоверны мемуары, потому что пишущий их может ошибаться, забывать и перепридумывать, как бы перепроживать свою жизнь. Но даже в этом случае важно, как именно переосмысливаются события. Как женщина преклонных лет в 1880-е годы переосмысляла времена своей молодости? В текстах проявляется критическая рефлексия и по отношению к воспитанию, и к матримониальным установкам. Под влиянием новых веяний меняется отношение к собственному прошлому.

— Вы изучали провинциальных дворянок первой половины XIX века. Мы о них знаем по большей части из литературы, созданной мужчинами. В лучшем случае это романтические образы, в худшем — что-то пошлое: быт, досужие разговоры о всякой ерунде. Насколько это соответствует действительности?

— Да, есть у нас вот этот образ гоголевской Коробочки — зловредной старушки в асексуальном чепце. Первое, что мне хотелось опровергнуть (и я надеюсь, удалось), — что дворянки были сплошь необразованными. О них говорили, что они все дремучие, неграмотные, невежественные, ничего не читают и тем более не пишут. Существует большое количество документальных источников, показывающих, что женщины по большей части были образованы. В отличие от мужчин, которые учились из-под палки (в XVIII веке Петру I пришлось издать указ о том, что тот, кто не обучится грамоте, не сможет жениться), женщины учились вопреки, и к XIX веку большая часть дворянок умела читать и писать. С 1820-х письма все чаще писались не по-французски, а по-русски. Менее обеспеченные писали при этом гораздо грамотнее, потому что, не имея средств на частных учителей, вынуждены были учиться в институтах, где русский язык преподавался как обязательный предмет. 

Но, возможно, самым удивительным оказалось другое. Когда изучаешь архивные дела, в них обычно есть листы использований, где исследователи оставляют пометки: кто какие делал выписки, что копировал. Дела, содержащие женские письма, таких пометок не содержат. Ими просто никто не интересовался. В лучшем случае письма просматривались, если в них упоминалось какое-то известное мужское лицо, общественно-политический деятель.

Кто занимается имением? Женщина. Это ежедневная серьезная менеджерская работа, о которой мало говорят

Второй миф — о праздном образе жизни. По терминологии Торстейна Веблена любое привилегированное сословие относится к так называемому праздному классу. Тут можно вспомнить литературного персонажа Обломова. Но что касается женщин, то на них возлагалась вся хозяйственная жизнь семьи. Представьте женщину, которую выдали замуж за человека на 20 лет старше, она овдовела и осталась с детьми (хорошо, если их девять, а не 15). Или ее муж жив, но он находится на службе, а значит, по большей части отсутствует в имении. Кто этим имением занимается? Женщина. Ее день наполнен не лежанием в подушках, а мыслями о том, как организовать работу крестьян и выяснить, не ворует ли управляющий. Как прокормить детей и дать им образование. Как не просто выжить, но и получить какой-то доход. Существует очень большой корпус писем помещиц с управляющими, а потом с выросшими сыновьями. Причем некоторые из них в какой-то момент заявляют: мама, ты занимайся хозяйством, а я лучше чем-нибудь другим.

Это ежедневная серьезная менеджерская работа, о которой мало говорят. Взять кредит, потом его погасить. Придумать, как сделать рентабельным хозяйство, которое априори не может быть рентабельным, потому что крепостничество исключает экономическую мотивацию. Этих женщин никто не учил управленческой деятельности, они постигали эту науку сами, проживая свою жизнь.

— Вы соавтор книги «Сметая запреты. Очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков». Начиная со второй волны феминизма женщины освобождают свою сексуальность, говорят о ней, узнают о ней, осознают себя. Есть расхожее представление, что раньше женская сексуальность была полностью подавлена. Это действительно так или все немного сложнее?

— С одной стороны, сексуальность относилась к числу табуированных тем. И в исследовательском поле — я имею в виду отечественную историографию, — и в жизни тех женщин, о которых мы пишем в своей книге. Восприятие сексуальной культуры на протяжении веков менялось. Но в то же время ряд культурных ограничений и запретов сохранялись неизменно. Если говорить о женской сексуальности, то она долгое время словно не принадлежала самой женщине. Женщина должна быть объектом мужского желания. А о том, что она может иметь желание сама, собственно, рассказали феминистки второй волны. Но если какие-то вещи не проговариваются, то как они ощущаются? 

В XIX веке темы, касающиеся сексуальной жизни, не обсуждались даже между матерью и дочерью. Единственным источником хоть какой-то информации были, как ни парадоксально, романы, литературные произведения. На наш сегодняшний взгляд они абсолютно невинны, максимум, что там описывается, — флирт, но тогда их рассматривали как совершенно недопустимое для девушек чтение. Дворянские невесты, вступая в брак, не представляли, что, помимо социальных практик, в нем есть еще что-то связанное с физиологией.

Осознание собственной сексуальности у женщин проявлялось только ко второму или третьему браку. Вдовы, имеющие средства, вторично в брак предпочитали не вступать

XVIII век, как ни странно, был более открытым. Мемуаристка Анна Лабзина описывает, что ее выдали замуж в 13 лет за человека в два раза старше. Муж относился к ней «бережно» и первые годы сексуальную часть брака осуществлял с другой дамой — своей племянницей. Но делал это на глазах у юной жены, чтобы она понаблюдала и научилась. Вполне в духе эпохи Просвещения.

Когда появляется профессиональная акушерская помощь, происходит медикализация сексуальности. К концу XIX — началу XX века это приводит к распространению специальной литературы. В мемуарах институтки Морозовой начала XX века есть упоминание эпизода: одноклассница объясняет, как происходит половой акт, показывая на пальцах, потому что вычитала это в медицинских книгах своей матери-акушерки.

У девушек и юношей почти не было пространства, где они могли бы свободно научиться взаимодействовать до брака. Женщина воспринималась как «товар». Женская честь — это невинность до брака и отсутствие какого-либо сексуального просвещения. Ее сексуальность является частью сделки, которую заключают две семьи. 

Осознание собственной сексуальности у женщин проявлялось только ко второму или третьему браку. Вдовы, имеющие средства, вторично в брак предпочитали не вступать. Но те, кто все же выходили замуж, делали выбор исходя не только из экономических соображений, но и из сексуальных предпочтений. Второй муж мог быть и моложе. 

Фонвизин описывает историю своего отца, который, чтобы выручить промотавшегося брата, в свои 18 лет женился на богатой женщине 70 лет. И долго жил с ней в браке.

— Женские историки не сталкиваются со скепсисом со стороны коллег? Не слышат в свой адрес упреки в ненаучности, в стремлении следовать актуальной повестке?

— В прежние годы на конференции могли спросить: «Ну и что там в этих женских письмах?», имея в виду: «Что там изучать-то?» Сейчас могут говорить, что гендерный подход и вообще феминизм — это идеология. Но мы занимались гендерной проблематикой еще до того, как она стала актуальной повесткой. Я начинала свои исследования в 1989 году, и не сказать, чтобы тогда это было «модно».

В последние десятилетия в эту тему пришло очень много молодых исследовательниц и — подчеркну! — исследователей. Современные молодые люди разделяют такой подход потому, что они так живут: для них патриархат неприемлем, чужд. Разнообразие из внешней повестки превращается во внутренний посыл. Не будем генерализовывать: в каждом поколении есть и те, кто воспроизводит традиционные установки. Но сказать, что внимание к гендерной проблематике — это искусственно насаждаемая методология, совершенно неправомерно.