«Эзопов язык уже невозможен»: Ольга Сутулова о переменах в кино и женской повестке

Героиня Ольги Сутуловой, адвокат Марта, редкий женский персонаж для российского кино — женщина, которая в попытке найти компромисс между любимой работой и семьей чаще выбирает первое. И платит за это огромную цену — возможность быть с дочерью. Для нее это не просто работа, а призвание. Пережив, как и многие, столкновение с насилием, харассментом и гендерным неравенством, она приняла решение в своей адвокатской практике защищать только женщин. В каждом эпизоде клиентки Марты сталкиваются с типичными для российского общества проблемами: замалчивание изнасилований, попытки отнять детей со стороны бывших мужей, харассмент на работе и многое другое. Мы слышим, как другие герои сериала произносят самые распространенные гендерные клише, и видим их абсурдность. 

Еще одна нетипичная для российского кино черта: авторы проекта даже не пытались сделать Марту однозначно положительным персонажем — это сложный, честный и в каких-то вещах антиобаятельный женский образ. Для Ольги Сутуловой эта актерская задача понятна — в сериале Романа Волобуева «Последний министр» она играла циничную и остроумную чиновницу Ксению Нечаеву, а в «Содержанках» Константина Богомолова — тусовщицу Алису. Среди других работ Сутуловой — сериалы «Троцкий» (2017), «Алиби» (2018), фильм «Иваново счастье» (2021). Кроме того, актрису связывает многолетняя дружба с фондом «Вера», единственной в России НКО, которая занимается поддержкой хосписов и их пациентов.

Forbes Woman поговорил с Ольгой Сутуловой о том, как изменилось отношение к женским персонажам в российской киноиндустрии и какую роль в этом сыграли платформы, какие фильмы мы будем смотреть в новой реальности и почему мы так боимся говорить про умирание, хотя это касается каждого. 

— Ольга, мне кажется парадоксальным тот факт, что этим летом у вас вышел сериал «Спроси Марту» — настоящий прецедент того, как нужно снимать отличное кино про женщин, как должна быть сегодня рассказана женская история, — но при этом его никто не промоутирует. Как будто его хотели выпустить максимально тихо. Я увидела его совершенно случайно, хотя обычно получаю десятки писем о новых проектах про женщин. 

— Я не думаю, что стоит искать скрытый смысл намеренного замалчивания этой истории. Сериал был сделан для одного из федеральный каналов в 2019 году, еще до пандемии, но в итоге его не стали показывать — и он был куплен платформой. Конечно, мне жаль, что нет рекламы, но я не обижаюсь, потому что понимаю: обычно платформы вкладываются в рекламу собственного контента.

— Это правда грустно, потому что на рынке российских сериалов очень мало таких историй. Интересно, что он был снят еще три года назад. Для нашей киноиндустрии образца 2019 года это ведь совсем революционная штука? 

— Да, я не слышала ни об одном проекте, параллельно снимающемся, на эту тематику. Все остальное пришло в индустрию сильно позже, те же «Два холма» (сериал-утопия о мире воцарившегося матриархата. — Forbes Woman), которые хоть как-то касаются этой проблемы. Конечно, были мои «любимые» сценарии, где даже сюжет про женщину-полицейского становится историей о тяжелой женской судьбе. Там все зависит от того, в каком героиня платье. Если она бизнесвуман, у нее красивое платье. Если она полицейский по делам несовершеннолетних, у нее уже не такое красивое платье, 15 детей и, конечно же, муж-абьюзер. В общем, все это никак не отражало современной повестки. 

Саша Ремизова (российский сценарист, продюсер, шоураннер. — Forbes Woman) придумала «Спроси Марту», мне кажется, еще в 2017 году. Мы сидели в Ленинграде, и она говорит: «Слушай, есть такая идея. Давай подумаем». В итоге она и автор идеи, и шоураннер. Она придумала героиню, которая живет так, как считает нужным, понимая, что есть вещи, которыми ей придется пожертвовать и, возможно, все это будет очень болезненно. Когда мы работали, у нас не было задачи сделать симпатичного персонажа, что не очень привычно для современного телевидения. Обычно мы все-таки стараемся максимально оправдать героя и сделать его обаятельным для аудитории. Мне же очень хотелось, чтобы Марта не была обаятельной.

— Да, но если бы это был персонаж-мужчина, его антиобаяние и было бы его привлекательной чертой. 

— Конечно, он же делает, что хочет. Для него нет никаких правил игры, потому что он работает без принципов. Он жертвует семьей и ребенком, что часто общее место для работающего мужчины, — и это считается очень клевым. А здесь такой персонаж, но женский.

На самом деле я думаю, что сейчас к нам придет еще какое-то количество зрителей. Потому что площадки все же вкладываются в новую продукцию. Но мы просто не успеваем работать, чтобы удовлетворить запросы аудитории, к сожалению. Мы как-то не были готовы к сложившейся ситуации. Сейчас все стараются, пытаются, снимают, но пока мы не можем угнаться за спросом. Поэтому придется пересматривать по второму разу то, что есть. 

Благодаря команде женщин мы можем говорить о табуированных темах

— Получается, что у этого проекта и шоураннер, и автор, и режиссер (Флюза Фархшатова) — женщины. Вы как-то сказали: «Задалбывает ситуация, когда мужик пишет о тяжелой женской судьбе, при этом сидит в своей однушке с мамой на Ленинском проспекте и просто примерно не представляет, про что речь». В «Спроси Марту» все было по-другому?

— Благодаря команде женщин мы можем говорить о табуированных темах. Например, о том, почему при условии, что надо пожертвовать семьей или работой, раньше женщинам всегда приходилось выбирать семью, а теперь мы имеем право выбрать работу. Вопрос, что мы можем быть плохими в общепринятом смысле, но хорошими для себя, раньше не поднимался, потому что мужчины это не обсуждали. Для них проблема женщины в том, что она одинока. Других вариантов нет. Я понимаю когда ты видишь только 1/1000 грань ситуации, наверное, тяжело быть объективным. А сейчас объективность появляется, пусть и ограниченная правилами, которые позволяют сделать проект успешным. Есть, в конце концов, генпродюсеры платформ, которые принимают товар, и у них есть право на это влиять. 

Но тематика очень меняется. У того же «Кинопоиска» мы видим много женских историй и женщин-шоураннеров. Я уверена, что Саша Ремизова как один из их продюсеров разных проектов очень на это влияет. Раньше мы часто работали по принципу: «Какой запрос? На народную комедию. Давайте зафигачим 15 народных комедий». Сейчас Саша говорит о том, что ей интересно, имеет на это право, имеет возможность, имеет влияние и власть, поэтому появляются такие проекты. Или, например, вышел сериал «Псих» Федора Бондарчука с Константином Богомоловым в главной роли. Там тоже много кейсов, которые звучат современно и очень неожиданно. 

— Кажется, в том числе с помощью сериалов на международных платформах, мы начали постепенно двигаться в сторону гуманизма в отношении женщин. Вы это как-то ощущаете? В российском кино и в сериалах появляется эта гуманизация?

— К сожалению, «гуманизация» — очень громкое слово. Если мы рассматриваем ее как оправдание женских рефлексий, может быть, но я думаю, что гуманизм — это все-таки другое. В том узком сегменте сценариев и книг, которые я получаю и читаю, я не вижу ничего подобного. Но я точно могу сказать, что появляется понимание той ответственности, которую мы несем, совершая разные поступки. То, чего тоже не было. Конечно, в этом смысле мы немного опаздываем, но у нас, как всегда, свой путь. Эти истории сейчас появляются, их много, часто они раскрываются на примере отношений родителей и детей. С разной степенью таланта, но все равно это важная тема в современном киноразговоре.

Еще существует такая вещь, как специфика платформы, потому что они начинают с этим вопросом определяться. Кто-то делает только «развлекуху», кто-то становится агрегатором. «Кинопоиск» периодически делает какие-то спецпроекты. В этом смысле «Нулевой пациент» был для меня суперважным разговором. И дело не в том, что его снял мой муж Евгений Стычкин как режиссер. Я человек очень строгий и неприятный, поэтому это был вообще первый фильм, который я у него посмотрела. Помимо важного разговора про СПИД, который у нас до сих пор табуирован — что страшно, потому что вокруг него должна быть не истерика, а просвещение, — это история про внутреннюю ложь и внутренний страх. Про внутреннюю цензуру и про то, что мы делаем сами с собой, а не какие-то злые дяди с нами. Я считаю, очень круто, что такой разговор есть на крупной платформе.

— Как вы думаете, будет ли развиваться гендерная повестка в кино в новых условиях?

— Я уверена, что будет, потому что это безопасная и очень важная тема. Она будет развиваться, как и еще какое-то количество подобных тем. Должно же хоть что-то остаться. 

— Так вот кажется, что она уже не очень безопасная. Никогда не знаешь теперь, на что пожалуется возмущенный зритель и как он отреагирует на так называемые гендерные свободы.

— Я не знаю, как в этой ситуации работать. Как только ты думаешь, что тема, например, подросткового взросления безопасна, мы тут же натыкаемся на то, что это абсолютное одиночество, наркотики, попытки пробовать себя в разнообразных сексуальных связях, попытки быть понятым путем провокаций. Все это реальность, но как про это говорить? Как говорить про то, что, по некоторым данным, детская и подростковая наркомания в России — это чудовищная проблема, которая связана в том числе с химическими, синтетическими наркотиками нового поколения? Совершенно непонятно, как они влияют на мозг, к каким последствиям они приводят, и с них невозможно слезть. И это огромная, серьезная проблема поколения. А мы про нее не можем говорить, потому что как только мы снимаем сериал, мы «пропагандируем наркотики».

Я приняла для себя это сложное и возлагающее на меня большую ответственность решение — не осуждать

— Вы много в разных интервью говорили, что вы человек принципиальный, и если вам что-то не нравится, вы можете уйти. У вас сейчас формируются какие-то новые внутренние критерии, что для вас невозможно в нашей новой действительности? 

— Может быть, я очень инфантильно настроена, потому что слишком много книжек прочитала, но один из моих любимых периодов в литературе — послевоенные немецкие писатели в целом, и Гюнтер Грасс в частности. Он много пишет о том, как жили немцы во время и после войны. Дети и взрослые, который не участвовали во Второй мировой, а сидели дома и растили репу. Это к вопросу о гуманизме, очень важная литература. 

Так вот, эти книги рассказали мне о том, что человек, который в такой ситуации совершает выбор, делает это под чудовищным давлением обстоятельств. Осуждать его я не готова. Я приняла для себя это сложное и возлагающее на меня большую ответственность решение — не осуждать. Никогда. Есть принципиальные моменты: не убей, не укради, возлюби ближнего и так далее, а в остальном я хотела бы иметь возможность жить жизнью, в которой я не должна принимать чью-то сторону. Я хотела бы иметь возможность вырастить детей в ситуации, где они не определяют себя по национальности, вероисповеданию и политическим взглядам. Важно только то, порядочные они люди или нет. 

Я понимаю, что таким образом я становлюсь объектом преследования со всех сторон. Но я так решила, и поэтому сказать, где я буду сниматься, а где — нет, я сейчас тоже не могу. Но ужас в том, что никто ничего не знает, потому что жизнь в историческое время — это испытание. Что будет, кто будет в чем сниматься, кто кого осудил или кто куда уехал — я думаю, об этом стоит говорить, когда все закончится. 

— Сериал «Последний министр», который, безусловно, беспощаден в своем эзоповом языке, а иногда и прямом тексте, — мог бы он появиться сейчас? 

— Нет. Это невозможно еще и потому, что сейчас непонятно, что можно, а что нельзя. Помимо законодательной базы, есть еще теневая история, самоцензура людей, которые влияют на контент. А главное, этот эзопов язык больше невозможен. Уже не смешно. Вот и все. 

Но, кстати, говоря о героине-женщине и сериале «Последний министр», — там как раз есть по-человечески описанная современная женщина, которая вынуждена быть серым кардиналом: «Потому что я знаю, как надо, а остальные — нет». И ничего больше не хочет. Она так и будет сидеть всегда первым замом.

— Насколько за последние годы изменились роли, которые вам предлагают?

— Они изменились за последние несколько лет из-за того, что появилось большое количество онлайн-платформ, где много сценариев совершенно другого качества, чем на федеральных каналах. Я не говорю, что там плохо, а здесь хорошо, но это абсолютно разная аудитория, у которой разные потребности. Зрители из регионов 50+ не будут покупать подписку, поэтому платформы дают немного другую картину и другие темы. 

Как мы уже обсудили, появилась возможность больше говорить про женщин. И в моем случае одновременно вышедшие абсолютно разные сериалы Богомолова и Волобуева дали мне возможность показать, что я могу быть разной, поэтому у меня появился больший выбор. Но сейчас все опять поменяется, потому что сюжеты и темы станут другими. 

— В какую сторону все поменяется? 

— Естественно, будет очень много комедий, в том числе ремейков советских фильмов. Но деталей я пока не знаю. Мы находимся в ситуации, когда никто из нас не может рассказать, как будет дальше. Я не знаю, что будет с моей карьерой завтра. Я даже не говорю про удачную карьеру — я не знаю, будет ли она в принципе.  

Кино, конечно, останется. Его будет много, оно будет разным, как ни странно, потому что на это есть запрос. Оно будет развиваться больше в сторону платформ и бесконечных сериалов. А что будет внутри, кто будет снимать, как будет снимать — не знаю. 

— Давайте еще про женщин поговорим. Я читала, что ваша мама была инженером, а это до сих пор считается «неженской» профессией. Насколько ее пример для вас был формирующим, важным?

— Она становится для меня формирующим примером сегодня. Мама до сих пор работает, и мне никогда раньше не казалось, что в этом есть что-то удивительное. Я довольно долго не задумывалась, что у нее двое детей и она вообще-то давно занимает довольно ответственную должность, где не может ошибиться. Потом она приходит домой, волнуется, что нам нужно ужинать, распределяет обязанности, ответственности. Бывает хорошей и плохой — и на все это она имеет право, потому что она тоже устает. Наверное, до рождения собственного ребенка мне не приходило в голову, что это удивительное чудо. 

Есть люди, которые, придерживаются традиционных взглядов на роль женщины в семье и профессии. Они считают, что «мы все так жили, работали, растили детей, нормально все было». Есть те, кто борется за права женщин, и они тоже считают, женщина должна работать, потому что можно и все успевать, и иметь на все право. Но я уверена, что это — подвиг. Моя мама, которая в 90-е годы в Ленинграде растила нас с сестрой одна, совершила подвиг. 

То, что она до сих пор работает, это круто, и на меня это очень влияет. Я вспоминаю свои детские обиды и переживания, и мне это очень помогает, потому что сейчас я понимаю, что иногда у родителя просто нет сил на тепло и внимание, которые тебе нужны и на отсутствие которых ты обижаешься. Мама имела право уставать, быть одинокой, быть не очень счастливой, быть ужасно тревожной, потому что ей нужно было завтра нас чем-то кормить. Она любит свою работу, что большая удача, но и большая редкость. Она имеет право на огромное количество слабостей, которыми обладает. 

— Насколько этот образ помог вам в работе над ролью Марты? Как вы сами относитесь к ее жизненным выборам между ребенком и работой?

— Сложный, конечно, вопрос. Но в том, как она ведет дела, у меня нет абсолютно никаких сомнений. Я имею в виду выбор между семьей, между дочерью и работой. 

— При этом она же не делает глобальный выбор, он у нее скорее, как и всех работающих матерей, ежеминутный и ситуативный: если надо, развернула машину и поехала в другую сторону.

— В том-то и дело, что он не глобальный. Она не принимает окончательных решений, потому что не видит для этого возможности, ей страшно. Выбор не в том, чтобы быть хорошим или плохим, а в том, что есть две зоны ответственности — и ей нужно выбрать только одну. Они обе не сделают тебя сильно счастливее, но вопрос нужно закрыть, а она не может этого сделать, что с ее стороны немного манипуляция. 

То, как показаны герои в кино, и то, какими мы могли бы увидеть их в жизни, — разные вещи. Кирилл, который зрителю кажется холодным, сухим негодяем, который манипулирует Мартой и ребенком ради своих амбиций, вполне может быть любящим отцом, который хорошо понимает ситуацию и что нужно именно так ставить вопрос с дочерью. Марта в этом смысле ведет себя инфантильно и не хочет ничего отпускать. Сейчас, когда я смотрю сериал, я понимаю, что мне хотелось бы сделать этих персонажей чуть неоднозначнее. Ее — более взбалмошной, манипулятивной, потому что она действительно использует людей — мужа, дочь, сотрудников. Да, ради высокой цели, но здесь тоже встает вопрос: разве всегда все средства хороши?

— Но мы бы не спрашивали, если бы это был мужчина.

— Да, но я бы хотела, чтобы равноправие было равноправием и не было перекоса. Марта — истероидный манипулятор. Она психопат, который не видит людей. Она видит цели и задачи. Сейчас я это говорю и понимаю, что в последнее время занимаюсь именно такими ролями, даже там, где речь вроде бы о другом. Я пытаюсь и в себе исследовать природу этой психопатии и отсутствия эмпатии.

— В сериале поднимается еще одна важнейшая тема — безнаказанности насильников и оправдание этого в нашем обществе. Ваша героиня борется за то, чтобы посадили молодого человека, который насилует студенток, но которого отмазывают богатые родители. Почему, на ваш взгляд, так происходит и почему эта тема до сих пор табуирована? 

— Видимо, невозможно говорить о локальном насилии, не упоминая глобальное, поэтому и законы о домашнем насилии проходят так туго. О чем мы говорим, если женщине невозможно что-то доказать, если она в ту же секунду, когда произошло изнасилование, не прошла экспертизу с 50 свидетелями и понятыми?

Понимаете, мы как будто живем в обществе, похожем на квартиру, в которой раньше жила 90-летняя бабушка. Она собирала все на свете, умерла, и ты получил жилплощадь по наследству. Ты думаешь, что сейчас сделаешь косметический ремонт, надо же просто все вынести и стены покрасить. Ты вынес и увидел, что стены разрушены. Ты снял штукатурку и увидел, что электрику крысы сожрали. Думаешь: ладно, это все расчищу и посмотрим, — а когда расчистил, стало понятно, что нужно строить дом заново, иначе все рухнет. Так что нужно начинать с фундамента.

 Я не думаю, что Советский союз — это наше будущее, нас ждет что-то другое, может быть, какая-то гибридная форма

— Да, и при этом кажется, что сейчас в эту старую квартиру заходят очень молодые и классные люди. 

— Да, а им управляющая компания «Жилищник» говорит: «Ребята, идите отсюда. Ничего нельзя».

— Они кажутся очень свободными, глобализированными, вообще без наших стереотипов. По крайней мере, в больших городах. И когда я смотрю на них, я не понимаю, как они могут жить в риторике условного возвращения в Совок или даже в 90-е, о которых все сейчас говорят. 

— Наше поколение воспитано нашими родителями и бабушками. В нас это есть, а в молодых ребятах, слава богу, уже нет. Поэтому я не думаю, что Советский союз — это наше будущее, нас ждет что-то другое, может быть, какая-то гибридная форма. Молодежь — это серьезная часть населения страны со своими взглядами, которые уже, я надеюсь, не поменяются. Мы все-таки жили в очень замкнутом информационном мире, где все знания приходилось обрабатывать самостоятельно в меру своих возможностей. Огромное количество источников информации, которая нас пугает, поддерживает или позволяет анализировать что-то, — это благоприобретенная ситуация для нашего поколения. А для них эта ситуация изначальная. 

Они живут в глобальном мире сети, где доступ на другой континент осуществляется одним кликом. Да, он искусственный, но это глобальное информационное пространство, гражданами которого они себя чувствуют так же, как и англичане, французы, конголезцы и так далее. Если у них есть способ отключиться, то, может быть, это их свобода. Мы все живем с ощущением, что сейчас все рухнет, а у них нет этого чувства смыкающихся стен лифта, в котором мы теперь будем жить. Потому что их мир находится в других плоскостях. И это хорошо, наверное. 

— Мы недавно выпустили большое интервью с психологом Александром Асмоловым, где он много говорит о том, как молодежь выходит за рамки тоталитарных матриц. И его слова звучат как будто утешающе. 

— И очень хорошо. Мне надоело, когда постоянно говорят, что все будет плохо. Как будет — так будет.  Наверное, во мне живет ребенок 90-х. И мне надоела эта истерика. Мы здесь и сейчас, потому что мы приняли это решение. И простите, я не хочу быть все время несчастной. Я хочу и хороших новостей тоже, оптимистических прогнозов, какими бы они ни были.

— В этом смысле на меня этой весной произвел большое впечатление разговор с Нютой Федермессер, основателем фонда «Вера», с которым вы много лет дружите. У нас было закрытое интервью, где она сказала о том, как ощущают нынешнюю ситуацию люди из благотворительности, которые продолжают работать, несмотря на все трудности: «Чтобы мы прекратили делать нашу работу, им придется нас убить». 

— Нюта для меня пример выживания, порядочности и фантастической адекватности. Пример сложного, страшного выбора. Ее интервью Кате Гордеевой для меня программное с этой точки зрения. Когда мы видим, какой ценой она ведет фонд, работает в госструктурах и как ей больно ежедневно совершать этот выбор между личным и рабочим, к ней нет никаких вопросов. Это невероятная ответственность, когда ты знаешь, что не можешь быть и здесь, и там, ты должен сделать выбор. Она его совершает и имеет мужество делать это ежедневно. 

Еще один важный для меня момент, когда Катя спрашивает, зачем Нюта в какой-то момент баллотировалась в Мосгордуму. И Нюта говорит: «Катя, ну я имею право быть дурой? Тут я дура». И эта реплика Нюты для меня достойный пример ответа. Имеем мы право, в конце концов, совершать неправильный выбор или ошибки? Или такой, который сегодня кажется правильным, а завтра оказывается неправильным?

— А как вы вообще попали в фонд? 

— Это было много лет назад, когда про паллиатив разговаривали шепотом и это было чем-то очень страшным. Мы познакомились с Нютой через Ингеборгу Дапкунайте, она попечитель фонда. Наверное, мы делали какие-то совместные благотворительные проекты, я не помню. Но это точно еще было то время, когда мы не могли представить, что можем прийти на Первый канал и поговорить про фонд в выпуске новостей. Нам приходилось объяснять, что про умирающих людей тоже можно рассказывать.

Тогда я приняла решение. Мне было ужасно обидно и жалко, что для многих эта тема непроизносимая, а при этом наш фонд про жизнь, а не про смерть. Нюта не устает это повторять. А еще в этом есть и моя персональная выгода, потому что мне придется умирать от старости, которая и так не самый приятный период в человеческой жизни именно в этой стране. Помимо физиологии, здесь есть и вопросы достоинства, и чести, и всего остального. К сожалению, сегодня устройство социальной сферы и законов таково, что быть умирающим человеком очень тяжело. Вдвойне тяжело, когда при этом нет обезболивающих и какой-либо системы. Сейчас она есть, но ее не было много лет. Не было системы, при которой мама заболевшего ребенка знает свои права, знает, куда ей обратиться и как ей себя вести: начиная от того, как менять простыни под лежачим больным, и заканчивая юридической поддержкой и получением обезболивающих. Но это должно было появиться, потому что место, в котором мы будем жить и стареть, должно быть приятным. Максимально, насколько это возможно. 

— Что сейчас происходит с фондом и что изменилось за последние месяцы?

— Начну, пожалуй, с плюсов, потому что минусов гораздо больше. Видимо все, что происходит, породило в людях необходимость сопричастности. Если ты не можешь помочь там, где хочешь, ты хочешь чувствовать себя нужным еще где-то, поэтому к нам пришло большое количество волонтеров. Это очень классно и всегда необходимо, потому что с этим, особенно в нашей области, туго. У всех до сих пор остается представление, что волонтер — это человек, который приходит в хоспис к умирающим людям и меняет им утки. Это не так. Есть миллиард способов, начиная с того, что ты просто развозишь на своей машине разные товары или помогаешь людям куда-то добраться, не сталкиваясь с больными, и заканчивая каким-то энтертейментом для пациентов хосписа или на дому. Не обязательно при этом находиться в хосписе.

Так вот, сейчас мы чувствуем наплыв и видим много людей, которые хотят волонтерить. В этом смысле мы рады, нам повезло, а во всем остальном картина безрадостная. За эти полгода мы получили меньше на 40 млн рублей, не только потому что ушли крупные компании, которые переводили нам деньги или вели благотворительные программы среди сотрудников, а еще и потому, что нарушена логистика перевода из-за границы. Мы не можем ничего получать на PayPal, где было и отчисление остатка в фонд «Вера», и программа подписки, которая очень много дает. А еще в марте из-за отключения ApplePay и GooglePay мы потеряли почти 1000 ежемесячных подписок. В месяц это примерно 900 000 рублей. Стараемся возвращать людей, вовлекать новых, но это непросто. Еще в этом году нам впервые не дали президентский грант, но мы рассчитываем в следующем его получить. 

— Такой непробиваемой силы духа, как у людей, которые работают в НКО, я не встречала больше. Кажется, нам всем сейчас надо у них этому учиться. 

— У людей, которые работают в НКО, есть смысл, и их ответственность гораздо больше — к сожалению или к счастью, я не знаю. Может быть, не за себя бороться легче. Но главное, что их работа может оправдать огромное количество внутренних переживаний и сомнений, что тоже важно. 

— Готовясь к нашему разговору, я думала о том, что у нас совершенно не осмысляется тема ухода из жизни в кино. Не смерти, а именно умирания. 

— Это хороший вопрос. У меня есть идеи интеграций и сотрудничества с платформами, которые крайне неохотно идут на диалог, тем более сейчас еще такой непонятный момент: и законодательство меняется, и финансирование может быть ограничено. Но я надеюсь на информационное сотрудничество. Не обязательно вместе делать кино или устраивать подписку, хотя, конечно, нам бы это очень помогло. Но в мировом кино тоже почти не поднимается эта тема. 

— Я вспомнила только «Море внутри», великий фильм с Хавьером Бардемом.

— Да, раз в 5 лет или в 10 лет появляется что-то, а вообще про тему умирания не говорят, она непопулярная. Страшно, видимо. И не до конца понятно, как из этого можно развить драматический сюжет. Поэтому мне хочется сделать фильм, не имеющий прямого отношения к тому, чем занимается фонд. Если ты пытаешься делать информационный ролик о фонде, который занимается паллиативом, не надо показывать под грустную музыку детские кроватки или интервью с мамой ребенка. Наш мозг автоматически убирает это из поля зрения. Моя задача как креативного человека, который хотел бы рассказать о фонде с помощью кино или рекламы, сделать нечто не про нашу работу, а про жизнь. Есть такой прекрасный фильм «Достучаться до небес» про двух ребят, которые едут жить жизнь перед смертью. Мы же с удовольствием смотрим фильмы не про то, как люди умирают, а про то, как они живут. 

— Мне всегда казалось, что табу на эту тему возникает примерно по тем же причинам, что и с домашним насилием, — проблема гораздо глобальнее. Ведь идея фонда в том, что отрезок жизни перед смертью — это в первую очередь жизнь, и она должна быть достойной, комфортной, насколько это возможно. Но у нас такое отношение к старости и старикам, что ни о каком достоинстве в большинстве случаев речи не идет: нищета, насилие, существование. 

— Сейчас это усугубилось тем, что всем вокруг плохо. Я часто сталкивалась с мнением, что они, мол, все равно умирают. Мне буквально пишут: «Какая разница, будут ли у них цветные карандаши, или придет к ним собачка-волонтер, или поедет этот мальчик на море, или бабушка потанцует? Что за бред вообще, зачем им эти дорогие ИВЛ?» Вторая прекрасная точка зрения звучит так: «А почему им государство не помогает? Государство должно им помогать, а не мы». С одной стороны, понятно, почему люди так говорят, с другой — я, например, не считаю, что государство должно полностью взять на себя благотворительную помощь. Так нигде не работает. Я считаю, что это вопрос организованной сети социальной ответственности. Но как только у человека появляется социальная ответственность, у него появляется и социальная свобода.

— Что сейчас можно сделать, чтобы помочь фонду?

— Помимо пожертвований, с которыми сейчас сложно, нам нужна, безусловно, помощь в волонтерской программе. Москва находится в более-менее хорошем состоянии, потому что Нюте здесь удалось построить очень четкую систему, но в регионах мы только начали, и там очень не хватает волонтеров. 

Конечно, нам нужны финансы, а чтобы их получить, нужно адаптироваться под новые реалии, что мы и делаем. Потому что раньше у нас был инстаграм, у нас были бесконтактные платежи, подписки людей со всего мира — сейчас этого почти ничего не осталось, мы ищем новые варианты взаимодействия с аудиторией. Со своей стороны я продолжаю обращаться к платформам за каким-то сотрудничеством, чтобы они видели нас в качестве партнеров. 

Сейчас будет 1 сентября, восьмой раз состоится акция «Дети вместо цветов», которая принесла порядка 240 млн рублей за эти годы. Конечно, всегда находятся люди, которые пишут: «А почему мы должны?» Или иногда для мамы гораздо важнее одобрение учительницы, и она думает, что огромный букет гладиолусов, который она должна принести, поможет ребенку учиться. Конечно, в этом случае она выбирает гладиолусы. У нас почему-то в таких акциях всегда видят угрозу. Но в целом от года к году было все легче и легче, и мы собирали значительные суммы. В этом году мы тоже намерены это сделать. Пока мы видим, что люди откликаются, регистрируются — это важно. Сейчас уже не получается говорить с аудиторией так, как раньше: изменились обстоятельства, изменились площадки, и важно понять, как эту ступеньку преодолеть.

Нам нужны волонтеры: переводчики, дизайнеры, фотографы — все нужны. Я все время пытаюсь придумать способ рассказать про наш фонд в кино, который бы донес до людей мысль, что мы должны обеспечить себе наше будущее, потому что умирание — это одно из его составляющих. И очень надеюсь, что когда такая идея появится, ее поддержат в индустрии и на платформах.