De feminis: отрывок из новой книги Владимира Сорокина, которую он посвятил женщинам

«Один из главных русских писателей нашего времени Владимир Сорокин выпускает сборник рассказов о женщинах. После романа «Доктор Гарин» о любви и надежде в турбулентные времена Сорокин решил показать, как дорого эта надежда обходится женщинам. Героини каждого из девяти рассказов обретают свою индивидуальность, проходя через жесткость, неравноправие, насилие. Современная фемина, по Сорокину, уже хорошо знает, чего хочет и чего достойна, но легче ее путь от этого не становится. Проницательный, чуткий к духу времени, ради героинь смягчивший сарказм до едкой иронии Сорокин пишет о женщинах в современном мире — во время пандемии, на войне, в искусстве и науке. Чтобы доказать свое право на место под солнцем, им все еще приходится трудиться в разы больше и делать незримое видимым, но женщины не сдаются: они колют мужчинам лингвистическую вакцину, прививая им уважительные слова, перерабатывают насилие в искусство, ищут любовь посреди хаоса и сохраняют человечность», — рассказывает литературный обозреватель Forbes Life Наталья Ломыкина.

Forbes Woman публикует отрывок из сборника. 

Накануне того самого дня Алине приснился дурацкий сон:
Она идет после школы со своей любимой учительницей биологии по Интернациональной улице, как обычно, до поворота на улицу Фрунзе, учительница что‐то рассказывает ей о медицине и анатомии, потому что Алина уже год как решила, что после школы поедет поступать в Киев, в медицинский институт. О чем бы учительница ни рассказывала, это было всегда очень интересно и ново, Алина слушает ее умную речь, как и всегда, не только с интересом, но и с удовольствием, потому что учительница переехала в Евпаторию из Ленинграда и говорит правильно, без южного акцента, совсем как дикторы в телевизоре или известные советские актеры. Они доходят до поворота, учительница поворачивается к Алине и произносит своим спокойным, уверенным, слегка кошачьим голосом: 

— Учи латынь, но не просто так, а собирай гербарий или бабочек и записывай их латинские названия, чтобы привыкнуть к этому великому языку. Не забывай, что он хоть и мертвый, но раньше на нем говорила вся Европа. 

Учительница кивает Алине и улыбается своим небольшим, пухлым, кошачьим лицом. И вдруг Алина произносит: 

— Наталья Родионовна, пожалуйста, научите меня правильно какать. 

Это так неожиданно глупо, ужасно и дурасссно, что Алине становится страшно стыдно и она застывает на месте, как дерево. Она ждет, что учительница скажет ей что‐то беспощадно умное и унизительно резкое, отчего Алина побежит домой и будет долго рыдать в подушку и кусать свой кулак. Но совсем та вдруг спокойно произносит: 

— Как захочется — приходи.
И вот Алина идет к ней. Ночь. Евпатория спит, улицы темны, пыльно‐душны, непривычно узки и завалены всяким хламом. Алина сворачивает на улицу Фрунзе, та вообще сузилась невероятно и наполнена рухлядью, как помойка. Алине приходится протискиваться, перебираться через все это трухлявое, ветхое, рассыпающееся, а иногда и ползти. Наконец, она находит дом учительницы. Он такой маленький, кособокий, гнилой, как старый курятник соседей. Роскошное абрикосовое дерево сжалось до ободранного куста с засохшими ягодами, а вместо каменного крыльца здесь какая‐то квадратная дверца, словно форточка. 

Алина пролезает в эту форточку и вдруг оказывается в огромном пространстве. Это лес невероятных деревьев, широченных и уходящих ввысь мощными кронами, которые в вышине переплетаются, пропуская редкие солнечные лучи. В лесу сумрачно и великолепно. У Алины замирает сердце от величия этого леса. 

— Пришла? — раздается голос учительницы. Наталья Родионовна выходит из‐за гигантского дерева. По сравнению с ним она — шахматная фигурка с кошачьей головой. 

—  Раздевайся.
Трепеща, Алина раздевается догола.

—  Теперь пошли на полянку.
Учительница берет ее за руку и ведет по лесу на небольшую поляну. Пробившийся сверху солнечный луч освещает ее.
— Присядь,—звучит спокойный умный голос. Алина опускается на корточки. Под ногами мягкие огромные листья, попадавшие с великих деревьев.
— Теперь успокойся и какай правильно, как ответственный и внимательный ученик нашей советской эпохи, который знает чем инфузории отличаются от обязательных домашних заданий медицинских кибернетиков геометрического труда космического гербария matricaria chamomilla чтобы в кабинете завуча накопление корневых минеральных веществ мясомолочных запасных ног директора знало подвиги восьмого «Б» если внимательные пробирки будут наполнены проросшими семенами магния и натрия а те в свою очередь принесут удобрительное освобождение квадратным сельскохозяйственным растениям... 

Алина начинает какать, слушая этот спокойный, умный голос, ей так хорошо сидеть в солнечном луче на теплых огромных листьях, так приятно, что она цепенеет от удовольствия и начинает благодарно всхлипывать, понимая, что теперь какать всю свою жизнь будет только в этом волшебном лесу, который открыла ей мудрая Наталья Родионовна, и все в жизни Алины будет теперь правильно и хорошо, она всхлипывает, всхлипывает, всхлипывает. И просыпается. 

Очнувшись в ночи, она поняла, что очень хочет в туалет по‐большому. Она встала, босая пошла по освещенному луной коридору, миновала дверь кухни, вошла в туалет, совмещенный с ванной, включила свет, зажмурилась. Глазам стало ярко. Ванна была наполнена водой, и на полу все было заставлено кастрюлями, бидонами и банками с водой, которую, как всегда, еще с августа стали давать только по утрам. Алина села на большой старый унитаз с новым, сделанным дедушкой деревянным кругом и стала какать. Это был не понос. Просто почему‐то захотелось ночью, что случалось с ней очень редко. «Дыню ела, рис с кабачком, котлету...» — стала сонно вспоминать она. Закончив, подтерлась нарезанной газетой «Крымская правда», дернула металлическую ручку на цепочке, уходящей к висящему наверху зеленому бачку. С ревом хлынула вода. Потом бачок заурчал. 

Алина вернулась в постель. Бабушка спала на своей кровати с медными шарами, похрапывая и пришепетывая. 

Накрывшись пустым пододеяльником, Алина вспомнила сон, застонала от своей глупости, потом засмеялась в подушку. И заснула. 

В это утро они с бабушкой проспали рыбный рынок. А мама с дедушкой заночевали у тети Капы в Заозерном. 

— Сони мы с тобой садовыя! — сокрушенно трясла кудрявой седой головой полная и добрая бабушка, сидя на своей провисшей скрипучей кровати. — Уплыли наши луфарики! Мамка нам спасибо скажет. 

Позавтракав яичницей и помидорами, выпив вкусного, разведенного кипятком сгущенного какао с бабушкиным печеньем, Алина занялась гербарием, вклеивая засушенные цветы в альбом и подписывая их по‐русски и по‐латински, потом почитала журнал «Пионер”, помогла бабушке вынимать косточки из вишен для варенья. Когда бабушка принялась за варку, Алина насыпала себе в карман платья жареных тыквенных семечек и, грызя их, отправилась бродить по городу. 

Погода стояла жаркая, август дышал зноем, плавя асфальт, пыль летала по горячим улицам, хоть их по утрам и поливали похожие на усатых жуков поливальные машины. Пройдя по рынку и никого из знакомых сверстников не встретив, кроме противной Вики Бытко, помогающей крикливой мамаше торговать персиками и творогом, Алина свернула с Гагарина на улицу Токарева, затем прошла мимо длинного дома ихтиологов, пролезла в дырку забора санатория МПС, двинулась парком, где всегда пахло эвкалиптами и перегревшейся на солнце туей, снова пролезла в дырку и оказалась на территории детского санатория. Здесь лечили больных полиомиелитом и ревматизмом детей. Мама рассказывала, что раньше это был санаторий НКВД, а потом его передали министерству здравоохранения. 

Лузгая семечки, Алина двинулась по санаторскому саду. Больные дети ей не повстречались, ясно, они все были на пляже, который начинался внизу за большим садом. Санаторный пляж Алину не интересовал. Да и выгнать могли няньки в белых халатах. Она подошла к облупившемуся процедурному корпусу и двинулась мимо, заглядывая в окна. Кабинеты пустовали, лишь в одном у распахнутого окна стояли две медсестры с врачихой, курили и что‐то весело обсуждали. Они даже не глянули на Алину. 

«Все врачи курят, — подумала она. — Надо курить научиться перед поступлением». 

Сонька и Верка из 9‐го «Б» уже вовсю курили с парнями на переменах. 

Свернув за угол корпуса, пройдя по бетонной дорожке, Алина полезла через кусты спиреи, стряхивая бронзовых жуков с белых мелких цветов, и оказалась на игровой площадке. Здесь стояли небольшая карусель с красными конями, пара качелей, четыре столба с баскетбольными корзинами и большой деревянный танк. На гусенице танка сидел мальчик в очках и тюбетейке. Худая женщина, тоже в очках и широкой соломенной шляпе, кормила его вишней из кулька. Мальчик ел, плюясь косточками, побалтывая своими голыми ногами, одна из которых была очень тонкой. На этой ноге у него был массивный черный ботинок, вторая нога была босой. В руках мальчик вертел водяной пистолет, периодически пуская струйки в муравьев. Под деревянным грибком‐мухомором в песочнице сидела толстая девочка с няней. Няня читала газету, а девочка делала куличи и выставляла их на край песочницы, что‐то непрерывно бормоча. Формой для куличей у нее была чайная чашка, хотя рядом валялись обычные жестяные формы для песочных куличей. Алина заметила, что девочка — взрослая, почти ее ровесница. Она прислушалась. 

— Расстрелять сначала всех королей, а потом всех шморолей, всех домработниц, всех шмоработниц, потом всех почтальонов и всех мордальонов, потом и всех бульонов, а потом и всех училок, а потом и всех мучилок... — бормотала девочка с серьезным выражением лица. 

И вдруг громко рыгнула, закрыла глаза и широко открыла рот, словно ожидая, что в него что‐то положат. Но нянька сидела, не обращая внимания. Девочка закрыла рот и снова забормотала свое. 

Алина прошла мимо, двинулась к кирпичному забору. 

— Ты чего тут расплевалась? — спросили ее сверху. 

Она подняла голову. На лестнице, приставленной к персиковому дереву, сидел старик садовник. 

— Ничего, — буркнула Алина и, не переставая лузгать семечки, зашагала дальше. 

В заборе она нашла знакомую дыру, протиснулась и вылезла в проход‐коридор между двумя заборами соседствующих санаториев. У полиомиелитного санатория забор был бетонный, а у легочного — кирпичный, с решеткой. Между ними лежала бугристая от селевых потоков земля, по заборам росла пыльная крапива. И валялись разные старые вещи. Сторонясь крапивы, Алина двинулась по проходу вверх, откуда в дожди текли потоки воды. Вещи попадались самые разные: колесо от тачки, ржавые консервные банки, тряпки, куски толя, сломанная мотыга, дырявая лейка, кусок бетона, бутылка, какой‐то ржавый прибор, голова пластиковой куклы. Алина вытащила голову из земли, обтерла. Голова была без волос и глаз, с красными пухлыми губками. Надев голову на палец, Алине пошла выше, здесь вода вымыла целый овраг со слипшимся, сохлым хламом на дне. Из оврага пованивало тухлятиной. Алина обошла его, обожглась крапивой, уронила голову на дно оврага, чертыхнулась и вскоре вышла из прохода на пустырь, заросший малинником. Оба забора расходились, образуя этот пустырь. Место называлось «Татарский малинник». Бабушка рассказывала, что раньше здесь татары выращивали садовую малину, очень вкусную. А потом их всех выселили из Крыма за то, что во время оккупации «они немцам жопу лизали». Маленькая Алина это не очень понимала и представляла, что каждый татарин, встретив на улице загадочного немца, должен был опуститься на колени, немец спускал штаны, подставлял ему попу, а татарин лизал. «И за это их всех повыселяли?» 

Алина ступила в малинник. Он совсем одичал, разлеперился, подзарос полынью и крапивой, местами высох. В нем было жарко, душно и пахло особенно, сладким горячим перегноем. Малина давно отошла, но на ветках остались висеть подсохшие ягоды. Их было вкусно жевать. Двинувшись по малиннику, Алина стала рвать сохлые ягоды. Еще в этом малиннике водились змеи. Пожевывая, глядя под ноги, она шла в душном межрядье. И вдруг услыхала стон. Он шел из глубины малинника. Стонала женщина. Алина прошла дальше по межрядью, глянула направо и присела. 

На земле в сохлой траве лежали двое. Худощавый, мускулистый, почти черный от загара мужчина в белой исподней майке и черных брюках лежал на женщине в цыганском платье. Ее ноги были оголены и раскинуты, лицо повернуто набок, щекой прижалось к траве. В руке у мужчины был нож. Острие его упиралось в другую щеку женщины. Глаза у женщины, черные, смоляные, метались, хотя прижатое к земле лицо было неподвижно — оно боялось ножа. Черные штаны мужчины были приспущены, и виднелся худой бледный зад. И на этом заду, на каждой ягодице, было вытатуировано по глазу. Открытому глазу с ресницами. Зад настойчиво двигался, хотя сам мужчина лежал на женщине неподвижно. И глаза глядели с ягодиц. Женщина слабо стонала. Ее худые руки в браслетах раскинулись бессильно. Периодически мужчина что‐то рычал в лицо женщине, и ноги ее начинали странно содрогаться, словно пытаясь помочь ему. Но они были такие худые, беспомощные, что ничего не могли. Алина сидела на корточках, затаив дыхание. Сухие ягоды остались у нее во рту. Зад мужчины все двигался и двигался бесконечно, он был как бы отдельно, мужчина рычал, ноги женщины трепетали и дергались, а зад двигался и двигался. И это длилось и длилось. Время застыло. И Алина вместе с ним. Рядом застрекотала цикада. И сразу — вторая. Они стрекотали, стрекотали так, словно помогали глазастому заду двигаться, подлаживаясь под его движение. 

Алина сидела, не дыша. В глазах ее все сгустилось вокруг лежащих. 

Вдруг мужчина задергался, зарычал и грубо выругался. Глазастый зад перестал двигаться. Полежав на женщине, мужчина приподнялся. И Алина увидела его член. Он был как палка и весь красный от крови. Мужчина вытер член о платье женщины, засунул его в брюки, подтянул их, застегнулся и встал. Расставив ноги, он стоял над женщиной. Лицо его Алина не видела. Он был коротко острижен. И плечи, руки его были татуированы. Он сложил нож, убрал в карман, плюнул на женщину, пробормотал что‐то, шагнул в сторону и исчез в малиннике. 

Женщина осталась лежать. Облитая палящим солнцем, в ярком цыганском платье, с раскинутыми ногами, темным пахом, она лежала неподвижно, слабо постанывая. Потом, забормотав по‐цыгански, подняла кудрявую черноволосую голову и села, опершись руками о землю. Пошарила черными безумными глазами по земле. И нашла большой кусок окровавленной ваты. У Алины уже второй год были месячные, она тут же поняла, что это за вата. Цыганка взяла вату, нашла трусики, болтающиеся на левой ноге, вложила в них вату, откинувшись на землю, подтянула. Оправив платье, встала на колени. Туфелька с одной ее ноги валялась неподалеку. Она дотянулась, взяла, надела ее на ногу и глянула по сторонам. Неподалеку лежала большая соломенная сумка с торчащими из нее отрезами текстиля. С трудом встав, цыганка уперлась рукой в поясницу, застонала и грязно выругалась по‐русски. Заметила, что платье ее испачкано кровью, и бессильно завыла, запричитала, качая головой с большими серебряными серьгами. Подхватила сумку, надела на плечо. И вдруг встретилась своими быстрыми черными глазами с глазами Алины. 

— Замри, сука! — злобно выкрикнула цыганка, зашипела, повернулась и пошла из малинника. 

Алина замерла, как в известной детской игре. Сидя на корточках, она не двигалась. Над примятой, выжженной солнцем травой, где только что лежали мужчина и женщина, в душном, перегретом воздухе осталась пустота. Алина ее вдруг увидела. И почувствовала. Раньше для нее это было просто слово: пустота и пустота. То есть — нет ничего, пусто. А здесь эта пустота была пустотой. Она висела над примятой травой. И висела как‐то очень серьезно и невероятно спокойно. И чем сильнее Алина всматривалась в пустоту, тем лучше ей становилось. И не просто лучше, а совсем хорошо, хорошо, просто так хорошо, как никогда не было, и так протяжно хорошо, так по‐новому хорошо, словно нет ничего, вообще ничего, а есть только пустота, которой нет нигде, только здесь на поляне, над этой выгоревшей травой, эта пустота, в которую можно смотреть и смотреть бесконечно, и эта пустота говорит без слов то, чего никто Алине не сказал, и это такое важное, умное, от чего вдруг все становится ясно, просто все, все, все, и эта ясность всего — самое нужное на свете. 

В глазах у Алины побелело. 

И она упала без чувств на горячий, пахнущий перегноем валежник. 

В нью‐йоркской галерее David Bohomoletz с предсказуемым успехом прошла выставка известной американской художницы Alina Molochko, которая показала свою очередную работу из уже хорошо знакомой серии «TR». Инсталляция под номером 36 представляла собой все тот же сюжет, что повторялся ежегодно с различными вариациями в течение тридцати пяти лет во всех предыдущих тридцати пяти инсталляциях, экспонировавшихся в разных галереях и музеях мира: восемь великолепно изготовленных из искусственных материалов кустов малины окружали поляну, устланную пожелтевшей травой; на поляне лежала темнокожая женщина в белом бальном платье, ноги ее были раздвинуты; на женщине лежал бритоголовый азиат в синей изношенной робе; брюки его были приспущены, на обнаженном заду проступала не очень аккуратная татуировка: два открытых человеческих глаза; обе фигуры были подробнейше изготовлены из пластических материалов и практически неотличимы от живых людей; азиат насиловал женщину, зад его ритмично двигался, женщина слабо стонала, красивые длинные ноги ее в белых лакированных туфлях периодически подрагивали; на инсталляцию сверху неторопливо падал редкий снег.