Манижа — Forbes: «Подстраиваться под политику бессмысленно»
За последние месяцы певица Манижа, как и многие независимые российские музыканты, столкнулась с запретом концертов и выступлений на фестивалях, закрытием международных стриминговых платформ и потерей значимых источников дохода. Ее сольный концерт, который должен был пройти в начале июля в московском «ГлавClub», был отменен, но это не остановило певицу — 8 июля она выложила в YouTube «Неотменяемый концерт», во время которого зрители могли делать донаты в ее фонд SILSILA (он занимается проблемой домашнего насилия среди мигрантов и беженцев). Кроме того, Манижа остается в России и говорит, что не намерена уезжать, несмотря на давление как внутри страны, так и со стороны западных партнеров. В интервью главному редактору Forbes Woman Юле Варшавской Манижа и ее мама и продюсер Наджиба Усманова рассказали, как переживают текущий кризис, чему их научил опыт вынужденной эмиграции из-за войны в Таджикистане, почему именно мигрантки и беженки попадают в ситуацию домашнего насилия и сексуального рабства, а еще о том, как даже в такие моменты оставаться верными своим взглядам и ценностям.
— В июле вы опубликовали «Неотменяемый концерт» — это кажется отличной метафорой того, что музыку невозможно отменить, даже если запрещают концерты и пытаются цензурировать ее авторов. Как вы пришли к этой идее?
Манижа: Если честно, я сама бы не решилась это сделать. Кибербуллинг, кибератаки, угрозы нескончаемым потоком валились на наши плечи со всех сторон — вплоть до того, что к дверям клуба, где мы должны были выступать 8 июля, в день моего рождения, пришли неизвестные люди и попросили, чтобы моего концерта тут не было. Я в первую очередь думала о безопасности своих близких и коллег. Но потом и мама, и члены нашей команды меня вразумили: надо сделать этот концерт в онлайне. Я до 4 июля сомневалась, а потом сказала: «Все, поехали», — и за четыре дня мы все организовали на собственные средства. По-настоящему я поняла, насколько это было важно, в момент, когда уже стояла на виртуальной сцене и пела. И важно не только для меня — на сегодняшний момент у нас более 100 000 уникальных зрителей, которые посмотрели концерт от начала до конца, причем сначала по закрытой ссылке.
Наджиба: Нас предупреждали: открываешь концерт онлайн — мы тебя заблокируем сразу. И для нас психологически очень важна эта цифра — 100 000. Для меня было важно, чтобы Манижа как артист не сломалась. Конечно, мы были бы рады, если бы зашло даже 100 человек. Потому что я всегда говорю: если ты хотя бы одного человека спасла своими песнями, ты уже выполнила свой долг. Но в данном случае, если тебя поддерживает такое количество людей, ты понимаешь, что можно идти своим путем, иметь свою собственную позицию, свой взгляд на происходящие события. И не сломаться при этом.
Помню, как Манижа поет, а мы смотрим за цифрами — и когда пришла информация, что нас смотрят уже 17 000 человек, я закричала: «Дааааа!»
Манижа: Ты уже на 8000 начала кричать: «Полный «Крокус» сделали!»
Наджиба: Вообще поразительно, как мы описали спираль — и как будто вернулись в исходную точку. Мы же с этого начинали — с бесконечных сложностей, с позиционирования Манижи как личности со своими взглядами, с онлайна, из которого мы долго выходили в офлайн, собирали публику на концертах. А теперь снова вернулись в онлайн. Только на этом повороте спирали мы уже на другом уровне развития.
Манижа: Все эти месяцы каждый день как фильтр. Ты прямо видишь, насколько чистится пространство вокруг тебя. И, с одной стороны, не можешь быть безразлична — ты испытываешь боль и ощущаешь, как все стало очень зыбким. А с другой стороны, как будто стало лучше видно, что тебе нужно и кто ты. Это стало приятным, если можно так сказать, выводом этого времени.
И когда мы стояли на виртуальной сцене с музыкантами, у меня не было ощущения, что я пою на бездушную камеру. Конечно, я хочу видеть лица людей в зале, физически ощущать их присутствие, но я была настолько счастлива, что в мой день рождения никто не запретил мне петь. И этого сейчас уже достаточно. Спасибо, кстати, пандемии и всем этим непростым последним годам, потому что было много онлайн-концертов, да и вообще много разрушалось планов. И зритель настолько отдалился от артиста, что любой концерт или любая возможность выступать очень ценны.
— Но кажется, что этот процесс фильтрации для вас начался не с февраля 2022 года. В вашей биографии было много того, что могло серьезно вас закалить, — один хейт вокруг «Евровидения» чего стоит. Насколько этот опыт помогает вам выстоять сегодня?
Манижа: Все-таки на «Евровидении» это была моя личная история — я еду, я должна выступить, я получаю хейт или популярность за свои собственные действия. Хотя, конечно, я совсем не ожидала, что реакция будет настолько массовой. Когда обо мне стали высказываться главы государств, мне звонили многие и кричали в трубку: «Ты на хайпе! Круто!» А у меня в этот момент был нервный срыв.
Наджиба: Было несколько дней, когда в мировом поисковике Google Манижа была на первом месте. После нее, кажется, были Трамп и Путин.
Манижа: Представляю, сколько людей по всему миру писали: «Кто вообще такая Манижа?» А если серьезно, то броня у меня появилась именно тогда. Было столько травли и клеветы в мой адрес, что я в целом усомнилась в новостных лентах и в том, что пишут журналисты.
— Только год назад усомнились? Это вы долго держались.
Манижа: Нет, честно! Список медиа, которым я доверяю, в прошлом году сильно уменьшился, потому что я просто обалдела от того, как можно менять смыслы и вообще писать вранье. И, конечно, я стала по-другому смотреть на новостную повестку. Теперь, если я вижу какую-то новость, я ее 20 раз должна проверить, а только потом доносить до моей аудитории.
Но сегодняшнюю ситуацию нельзя сравнить с тем, что я переживала во время «Евровидения» и после. Когда думаешь о том, что жизнь многих людей под угрозой, то стенания по поводу того, что мне не дают петь, — это просто стыдно и нелепо. Ну, не дают мне петь сейчас. Но я жива, мой дом не бомбят. А мне есть с чем сравнить — дом моего детства в Таджикистане разбомбили. И когда ты думаешь об этом, фокус быстро смещается с себя и своих проблем на то, чем можно помочь другим людям.
— А вы за годы своей работы смогли понять, чтó в России делает известную личность как бы «поперек» линии партии? Что надо делать, говорить, кем надо быть, чтобы вызывать такой хейт у «народной толпы»?
Манижа: Да меня еще год назад с двух сторон сильно поливали — и либералы меня не принимали, и кремлевские. Меня все за что-то не принимают. И в какой-то момент я поняла, что это нормально. Это тяжело, но я не могу себе изменить. И спасибо моей маме, что она меня так воспитала. Это, с одной стороны, моя сила, с другой — мое проклятье. Несколько лет назад у меня был такой запрос в терапии: как не реагировать на то, что обо мне говорят? Нам ведь всегда очень важно общественное мнение. Вот благодаря всем этим ужасам, которые дальше происходили, мне стало вообще все равно. Честное слово. Потому что я знаю, чтó я конкретно сделала или не сделала.
Я не белая и пушистая, я не в белом пальто — я человек, у меня бывают проблемы. Я просто не стесняюсь быть откровенной. И за это я получаю, потому что людям дискомфортно видеть правду, дискомфортно видеть другого человека, который действует, а не сидит. И сразу на людей начинает давить чувство вины. А почему я это не сделала? Почему она это делает? И эти страх и чувство вины превращаются в глыбу говна, которую легче всего излить в комментариях. Я не утверждаю, что у всех так работает, но у многих — точно.
— С самого начала, когда ваше имя только появилось на музыкальной сцене, казалось, что у вас точно будет международная карьера. И вся история с «Евровидением» только подтвердила этот тезис. При этом сейчас независимые музыканты в России с двух сторон оказались под страшным давлением, где и для работы в своей стране, и за границей от них негласно (или гласно) требуют высказать свою позицию по поводу происходящего — за или против. Вы не раз говорили, что пока остаетесь в России и что для вас это принципиально. Какова тогда ваша стратегия в этой ситуации?
Манижа: Моя позиция такая: человеческая жизнь очень важна, и с каждым годом в своей творческой деятельности мне все больше и больше хочется писать песни о чистоте, о свете, о любви — то есть о простых, добрых вещах. И эти смыслы, как мне кажется, вечные. Подстраиваться под политику бессмысленно. Это ни к чему хорошему не приведет.
Много лет назад у меня была попытка — я жила в Британии, писала музыку на английском и строила свою международную карьеру. Я вернулась в Россию, потому что очень люблю эту страну. Здесь мой дом, здесь я продолжала писать свои самые любимые песни. И именно здесь я хочу продолжать свою деятельность на международном уровне. И да, конечно, сейчас есть очень сильные притеснения, но мне не привыкать. Наши международные партнеры честно говорят, что сейчас они могут дистрибьютировать нашу музыку только при условии, что мы не будем жить в России. Но для меня это не условие — более того, я считаю, это нетолерантное условие для артиста. Хотя мне уже писали в личные сообщения: «Удачных гастролей по тайге». Но я в это не верю и открещиваться от России не собираюсь.
Посмотрим, к чему нас приведет время. Мы сейчас не строим долгосрочных планов. Единственный мой план — это быть здоровым человеком. А так живем в реальности: сотрудничаем с российскими дистрибьюторами. Наша последняя композиция вышла на всех стриминговых платформах. Никто ее не остановил. Мы продолжаем работать не только над русскоязычным материалом, но и на английском языке.
Скоро у нас будет большой тур — не в России, тут мы запрещены. Отправимся в тур по дружественным странам, которые нас очень ждут и приглашают. Мы сейчас строим логистику, уже есть приглашения.
— Понятно, что есть эмоциональная составляющая, а есть музыка как бизнес, необходимость обеспечения своей команды и фонда SILSILA. У вас отменяют концерты, стриминги отключают возможность заработка. Насколько вся эта ситуация повлияла на вашу финансовую структуру?
Манижа: Помимо публичных концертов, были еще корпоративы. С января по июль их было три. Это очень мало. Обычно бывает минимум три корпоратива в месяц. Плюс, конечно, лето — всегда самый сочный период для любого музыканта, потому что это фестивали, опенэйры, необычные площадки, участие в кинофестивалях, выпускные. К тому же ушли все рекламные контракты — вместе с международными брендами. Например, наш самый большой партнер — adidas. Или последний наш большой рекламный проект был с Google, буквально в декабре. Все закончилось. Нет ни рекламы, ни концертов сейчас, стриминги не переводят деньги. Тяжело, но у нас есть крыша над головой, слава богу.
Есть ощущение, что я с нуля сейчас начинаю свой путь. Понимаю, что и там мне не очень рады, и тут. Конечно, моментами страшно — страшно потерять команду, потому что я очень ее люблю, мы годами всех собирали. И, конечно, фонд, который мы открыли с мамой, и мы его единственные доноры. У нас так было заведено, что мы работаем, зарабатываем деньги на рекламе, на концертах, а потом все это вкладываем в развитие SILSILA.
Конечно, собирать стадионы — круто. Но гораздо круче просто петь для людей, которым это сейчас нужно
И здесь важно сказать, что работа людей в фондах должна адекватно оплачиваться. Мы против идеи, что благотворительность — от слова «благость». Это такие же люди, и они сейчас массово выгорают на своей работе. Поэтому за последние месяцы мы провели 20 концертов для людей помогающих профессий, для волонтеров НКО — для «Антон тут рядом», для фонда «Вера». Для чего мы это делаем? Мы забираем у них полтора часа времени, просим выключить телефоны, не отвлекаться на работу и новости. Мы привозим еду, которую готовим сами, накрываем им столы, кормим, поим чаем и поем им песни. Поначалу это были концерты, а сейчас это такая вокальная терапия, когда они просто выкрикивают свою боль и усталость. Люди плачут на этих концертах, я плачу на этих концертах. Мы обнимаемся. Мы трогаем друг друга. Конечно, собирать стадионы — круто. Но гораздо круче просто петь для людей, которым это сейчас нужно.
— Пытаетесь ли вы сейчас построить какие-то отношения с российскими брендами, компаниями?
Манижа: Сейчас никто не хочет тратить много денег, все стоит на паузе. При этом они смотрят друг на друга: «Ага. Вот этот бренд сделал такой ход, давайте мы тоже попробуем». Весь рынок сейчас строится тоже как будто с нуля, если говорить про маркетинг. Непонятно, в какие соцсети можно вкладывать деньги, а в какие нет. Закон постоянно меняется — буквально на днях внесли поправки в закон о запрещенных соцсетях, из-за которых там теперь невозможно вести бизнес. Блогеры теряют свою аудиторию. Просто исчезают.
— У вас насколько сильно упали показатели?
Манижа: У меня упали все показатели примерно на 80%. Это очень много. Причем моя же аудитория не видит мои посты. Алгоритмы работают очень хитро — тебя никто не читает, если ты пропал в теневой бан, а они специально тебя туда помещают, чтобы ты заплатил деньги в своем рекламном кабинете. Раньше можно было заплатить, в среднем 5000 рублей, чтобы тебя подняли в ленте. Сейчас нет такой возможности. И страницы больших российских блогеров гасятся самой соцсетью. Я не знаю, алгоритмически или идеологически, но я замечаю, что посты миллионников просто исчезают из ленты.
— Наджиба, вы продюсер Манижи. Что вы думаете об этом с профессиональной точки зрения? И с точки зрения бизнеса?
Наджиба: Да, падают показатели и теряются доходы. Но я на все смотрю философски. В отношении бизнеса мы просто вернулись к исходной точке, но я от этого не страдаю. Не привыкать.
Понимаете, в меня стреляли из бронетранспортера (во время гражданской войны в Таджикистане, которая длилась с 1992-го по 1997 год и которая заставила семью Манижи уехать из страны в Россию. — Forbes Woman). Вот лично в меня. У меня были каблуки 14 сантиметров. И я на них бежала, чтобы в меня не попали. Я в тот момент не думала, что я на каблуках, просто бежала, да еще смотрю — рядом пацан бежит, с ранцем. Я говорю: «Ты куда идешь?» Он говорит: «В школу». Я его за ранец тогда схватила и отволокла в безопасное место. А сама побежала до мединститута, где я преподавала. Быстро стала студентов запихивать штабелями в машины, чтобы их вывезли окольными путями. Потом завалили кафедру огромными металлическими шкафами, чтобы к нам не ворвались. Так и сидели. И в такие моменты ты не расквашиваешься, не задаешься вопросами, как жить дальше. Ты думаешь, как выжить, — без истерики. В голове одна только логистика.
Поэтому я понимаю и тех людей, которые оказались под бомбежками, и понимаю тех, которые живут вне военных действий. Мы с Манижей выехали из Таджикистана во время войны в соседний город Худжанд. Мост уже был взорван, поэтому мы сели в единственный самолет, куда посадили женщин и детей, чтобы спасти. Ехали как в автобусе — стоя в проходах, без вещей, битком. Думали, не долетим, но долетели. И я прекрасно помню, как мы приехали к родственникам — а там стол накрыт. Оливье, винегрет, баранина, водка — гуляй, рванина. Рассказывают мне про какую-то свадьбу на прошлой неделе. А я смотрю на это и не могу понять: люди, вы чего вообще? Там трупы! А они тут едят и водку наливают. У меня началась истерика. Я кричала о людях, которые прямо сейчас умирают совсем рядом. У меня там остался муж любимый, брат и мама. Они меня так обняли, говорят: «Успокойся, все будет хорошо». И постепенно ты начинаешь привыкать к мирной жизни — вокруг тебя люди просто идут на работу, просто едят, просто смотрят телевизор, просто ходят на свадьбу, женятся, рожают детей.
Этот процесс был очень болезненным. Но именно тогда я поняла, что мои страдания ничего не меняют. Даже порвав рубаху, я ничего не решу. Тогда же я научилась общаться с беженцами, которые только приезжают из зоны военных действий, потому что я понимала, что они чувствуют.
Все, что произошло с 24 февраля, заставило многих задуматься о том, что такое социальная ответственность
Манижа: Мама мне в самом начале такую фразу сказала: «У войны есть очень много отвратительных качеств, но есть одно хорошее: любая война заканчивается рано или поздно».
Наджиба: И когда сейчас мы вернулись в исходную точку, но уже имея крышу над головой, имидж, какие-то средства, достаточные для выживания, мне не так страшно, потому что я все это уже однажды прошла. Надо будет — возьму взаймы деньги на фонд. Если мне надо прокормить семью, я и туалеты пойду мыть (я уже мыла). Пирожковую откроем! Я не стесняюсь работы, на какой бы ступени я ни находилась. И Манижа, слава богу, такая же, и мне это очень в ней нравится. Я так рада, что смогла привить ей с детства, что главный статус человека — это его человечность.
— Манижа, все годы своей карьеры вы выступали за определенные ценности — за толерантность, за права женщин, за защиту их от насилия, за бодипозитив. Не кажется ли вам, что сегодня эти вещи будут обесцениваться с каждым днем? Не чувствуете ли вы свою многолетнюю общественную работу бессмысленной в новых условиях?
Манижа: Понимаете, я же научилась этим свободам не потому, что меня завербовали в какой-то западной организации, а потому, что я смотрела на людей вокруг себя. Я жила и росла в России. Парадокс, да?
Для меня женщины, о которых я пою и для которых я пою, — не билборд про толерантность на Арбате. Билборд — приятный бонус. А вообще-то я увидела эти качества среди людей, которых я знаю и которых очень много вокруг нас. И даже если сейчас людям с определенными ценностями говорят «уезжайте», это, наоборот, усиливает мое желание продолжать делать свою работу.
В мирное время каждый занят своим делом. То, что происходит сейчас, как будто заставляет сказать «нет» всему, что ты делал до. Но таким образом ты позволяешь отключить себя от своих ценностей. А значит, ты отключаешь от них и огромное количество людей. И люди, затаив дыхание, теперь боятся сказать: да, нужно помогать в это страшное время женщинам, которых бьют мужья. Да, необходимо им помогать в любое время. У тебя есть сегодня возможность, помимо своей деятельности, быть социально ответственным гражданином. Вообще все, что произошло с 24 февраля, заставило многих задуматься о том, что такое социальная ответственность.
Несколько лет назад, когда я собирала деньги на клип «Мама» и ходила по нашим большим брендам, объясняла им, что очень важно делать проекты, помогающие женщинам, они мне отвечали, что тема насилия не очень позитивная, и им бы не хотелось с этим ассоциироваться. А у них позитивный бренд, понимаете? А сегодня так уже не скажешь. И это здорово, что сейчас бренды стали переосмыслять свою политику в отношении социальной ответственности.
— Ваш благотворительный фонд SILSILA совсем молодой. Как он устроен и с какими проблемами работает?
Манижа: Официально фонд существует с ноября 2021 года, но на самом деле мы создавали его последние три года. Тогда наш фокус был на теме домашнего насилия среди мигрантов и беженцев. Но после 24 февраля мы стали работать с гораздо более широким кругом проблем, потому что к нам стали обращаться за помощью граждане Украины, которые оказались в России.
Изначально нашей основной задачей было собрать специалистов по работе с жертвами домашнего насилия, которые говорят на разных языках. Мы видели с мамой, что одна из главных причин, почему женщины не обращаются за помощью, не идут в терапию, не знают свои права, — трудности перевода. В прямом и переносном смысле — культурные коды того или иного народа играют огромную роль. И мы хотели собрать таких специалистов, чтобы они понимали, как работать с подопечной фонда из Дагестана или из Чечни. Как через ее культурный код объяснить ей, что она имеет право быть в безопасности, что насилие — это плохо.
Наджиба: Мы проехали Кавказ, потом приехали в Кыргызстан, Казахстан, Осетию. У нас была миссия — изучить, как там устроена помощь, кто и как обращается за ней, как работает система шелтеров. И мы приехали с позиции учеников, просили научить нас всему, объяснить.
Манижа: Самые крутые профессионалы, которых мы встретили, — в Кыргызстане. Я считают, что их гражданское общество, их фонды по борьбе с домашним насилием, их женщины должны приезжать в Москву и обучать нас, как работать с подопечными, потому что у них колоссальный опыт. У них даже есть договоренность с государством о том, что когда в полицию звонит женщина и сообщает о ситуации насилия, на место выезжает специальная машина со специалистами фонда, которые первыми проводят экспертизу и оказывают помощь жертве насилия.
Наджиба: Мы создали Telegram-чаты с фондами из Киргизии, Казахстана, кавказских республик и пришли к договоренностям по сотрудничеству: когда наша подопечная, например, знает только киргизский язык, плохо говорит по-русски, мы обращаемся за дружественной помощью к местной организации. И оттуда в онлайн-формате психолог на родном языке, зная обычаи, с ней работает.
— При этом я знаю, что с конца февраля вы стали много работать с людьми, которые приезжают сейчас в Россию из-за «спецоперации»*. И кажется, что одно дело — тема домашнего насилия среди мигрантов, а совсем другое — помощь беженцам в такой беспрецедентной ситуации. Как вам удалось так быстро перестроить работу фонда?
Манижа: С 24 февраля у нас действительно стало все меньше запросов про насилие (людям просто не до этого) и огромное количество — от граждан Украины. При этом я не могу сказать, что мы сильно перестроили работу, потому что мигранткам, которые к нам обращались с темой домашнего насилия, чаще всего нужно помогать именно с документами, а затем с адаптацией, психологической и юридической консультацией. Разница лишь в том, что мигрант — человек не вынужденно перемещенный, в отличие от беженца, а принявший это решение добровольно. И еще одно существенное изменение в работе фонда — запросов стало в разы больше, а вот никакого дополнительного финансирования нет. Мы из своего кармана тратим на работу фонда миллионы — на оплату работы специалистов, юристов и т. д.
Люди, которые бежали от бомб, хотят одного — вернуться домой и жить своей нормальной жизнью. Но это невозможно, и поэтому они хотят, чтобы у них была иллюзия нормальной жизни, чтобы их базовые потребности были закрыты. И только потом они будут решать свои психологические проблемы. А что такое для них нормальная жизнь? Когда ты проснулся в своем доме, поел, сходил погулял в парке, побыл со своим ребенком. Вот этого всего им не хватает — простых вещей.
Наджиба: Сейчас большая часть обращений — это юридические вопросы, консультации. На этих людях сейчас многие пытаются «навариться» — обманывают их, обещают помочь с документами без очереди, забирают деньги и кидают. Поэтому через сарафанное радио (в тех же пунктах временного размещения) они узнают о нас и пишут с вопросами: «Куда нам идти?», «Как нам оказаться в ПВР?», «А вот нам сказали, что вы можете объяснить, как нам получить такие-то документы?», «А мы вообще имеем право здесь жить?», «Как нам получить работу?» Вопросов тысячи. У нас есть кейс-менеджеры, которые ведут конкретного клиента от начала до конца. Параллельно мы, конечно, предлагаем психологическую помощь, но многие отказываются: «Какая психологическая поддержка, когда нам в ПВР привезли четыре рулона туалетной бумаги и два шампуня на 600 человек? Лучше помогите с гуманитарной помощью». И тогда мы направляем запросы для того, чтобы туда довезли гуманитарную помощь. Недавно мы сделали информационный буклет, где расписано поэтапно, что необходимо делать, куда обращаться.
— Сейчас мы наблюдаем, как личная позиция и репутация глав благотворительных фондов влияет на работу организации, на потерю финансирования, донатов. Некоторые даже специально выходят из руководства НКО, если уезжают за границу, чтобы не подвергать коллег риску. Что вы по этому поводу думаете? И насколько фонд может быть инструментом манипуляции в вашу сторону?
Манижа: Да все что угодно может быть инструментом манипуляции в мою сторону. И когда ты это осознаешь, уже и не так переживаешь. Просто нужно делать свое дело, чтобы не сойти с ума. Что касается позиции — мы даже в рамках работы в фонде не спрашиваем у прибывших беженцев, каких они политических взглядов и как они добирались. Для нас есть человек, который обратился за помощью, и мы должны ее оказать.
Естественно, если что-то будет угрожать нашему фонду, мы примем все меры, чтобы он работал. У нас отличная команда, и надо сделать все, чтобы она могла продолжать свое дело. В этом смысле мне нравится позиция Любови Аркус, которая в интервью Кате Гордеевой сказала: «Последнее, что закроется в России, — это фонд «Антон тут рядом». Она вообще фантастическая женщина, личность.
Наджиба: Почему лично я не боюсь, что имидж Манижи повлияет на фонд? Потому что мы ни от кого не зависим, мы вкладываем туда свои деньги. Мы, по мнению многих, идиоты, но кто нам запретит это делать? Мы работаем с мигрантами, а это люди из других государств. Поэтому и мы можем помогать им на территории любого государства.
— Можете ли вы описать какой-то типичный путь мигрантки, которая обращается в ваш фонд? Почему она оказывается в такой ситуации? Как ей можно помочь?
Манижа: Во-первых, жить в чужой стране безумно дорого. Получить официальный статус тоже дорого, как и добыть документы, разрешающие работать. Поэтому очень часто мужчины, которые приезжают сюда и привозят семью, легализуют только себя, потому что на это хватает денег. Женщины с детьми просто бесправно находятся в какой-нибудь квартире — и хорошо, если это квартира, часто они живут в общагах или комнатах сразу на несколько человек. Если женщина сидит с малолетними детьми, она не может выйти на работу, а значит, не может быть социально независимой от своего мужчины. Она не может обратиться в полицию, потому что у нее нет документов и ее ждет не помощь, а депортация. Чаще всего она не может обратиться к своим родственникам, особенно если это мигрантка из восточных регионов, потому что им нельзя рассказать про проблемы в браке и уж тем более про желание развестись. В семье таким женщинам говорят: «Я терпела — и ты терпи». И нужно понимать, что трудовые мигранты делают самую-самую тяжелую работу, поэтому нам даже сложно представить, в каком они находятся психологическом и физическом состоянии. И, к сожалению, часто они изливают свою боль на своих же детей, на жен и тех, кто слабее. А у этих женщин даже нет телефона, чтобы позвонить и поговорить с кем-то, кто поможет.
Наджиба: Не у всех женщин, конечно. Но надо сказать, что у большинства.
— Как тогда они узнают о вас?
Наджиба: Мы заходим к ним через землячества, сообщества, на понятном им языке рассказываем, что есть такая организация, вы можете обратиться сами или рассказать о нас своим друзьям, подругам, оказавшимся в подобной ситуации. Или они, например, просто звонят нам, чтобы поговорить, потому что сами даже не могут сформулировать запрос, и мы помогаем им разобраться с самыми базовыми запросами. У каждого нашего подопечного есть свой кейс-менеджер, который очень чутко понимает, с кем он сейчас говорит, какие могут быть у человека проблемы, и сразу подключает наших специалистов на разных этапах.
Манижа: Хорошая новость заключается в том, что сейчас появляется много молодых женщин, которые находятся в ситуации абьюза, но они звонят нам, чтобы в первую очередь узнать свои права. Не за психологической помощью, а чтобы получить юридическую консультацию. Звонят их дети-подростки, чтобы понять, какие есть права у их матери, чтобы ее спасти от отца, который ее бьет. У нас стало появляться много мужчин, которые тоже обращаются за помощью.
Наверное, самая страшная вещь в нашей работе — это рабство, в котором находятся некоторые женщины. Беженки, которым предлагают работу в духе «вы можете поселиться у нас дома, мы агентство по клинингу». В итоге у них отбирают документы, и женщина становится рабом. Бывает — с тяжелейшей работой, но есть и кейсы с сексуальным рабством. Их не кормят, они теряют сознание на работе, они не могут обратиться за помощью, их запугивают: «если ты обратишься в полицию, мы скажем, что у тебя нет документов, и тебя депортируют». И еще угрожают, что отнимут детей… В общем, это самый незащищенный, невидимый слой населения в любой стране, потому что у них нет прав или они просто не знают о своих правах.
— Вы можете оценить, какой процент женщин из «невидимых» обращается к вам? А сколько их в принципе? Как бы вы оценили масштабы проблемы?
Манижа: К нам обращается очень маленький процент. Подсчитать это пока невозможно, но речь о миллионах, десятках миллионов женщин.
Наджиба: Я сужу по азиатским странам, так как близко контактирую с ними. И если в Россию приезжает 10 млн мигрантов, то у половины из них точно есть проблемы с тем, как вымещать свою агрессию и усталость дома. У всех в разной степени и форме, но все равно это проблема, которую надо решать. А к нам обращается только крошечный процент пострадавших.
Манижа: И когда ты людям говоришь, что мы вложили в фонд 25 млн рублей, они тебе отвечают: «Лучше бы вы эти деньги дали людям на руки. И все было бы нормально». Но не было бы нормально, деньги не решают проблему насилия. Нужно строить систему, которая требует огромной экспертизы и опыта. И на которую уйдет много лет. Сейчас мы закладываем, что в течение ближайшего десятилетия сможем добиться, чтобы среди мигрантов был высокий процент тех, кто будет понимать свои права и как добиться, чтобы эти права исполнялись. Другой вопрос, что если ты хочешь систематизировать помощь, тебе необходимо сотрудничать с государством, а это сейчас становится все сложнее и сложнее.
— Многие специалисты в теме домашнего насилия опасаются, что из-за роста уровня агрессии в обществе, который мы наблюдаем, а еще из-за того, что в Россию будут возвращаться люди, пережившие опыт участия в боевых действиях, мы можем увидеть в ближайшем будущем всплеск домашнего насилия. Какие у вас прогнозы?
Наджиба: С одной стороны, это все будет, а с другой — все попытки решить эту проблему будут забыты. Потому что будут решаться другие первоочередные задачи, и все потуги принять закон о домашнем насилии просто канут в небытие.
Манижа: Конечно, уровень насилия будет расти. Давайте расскажу на примере Вьетнама и США, как это должно работать. Вот сколько лет нашей благотворительности?
Нам нужно объединять усилия для того, чтобы не рухнула вся система защиты прав женщин
— Если мы говорим о больших фондах, в среднем около 15–20 лет, а маленькие — совсем юные. В общем, 10–15 лет нашей благотворительности.
Манижа: Это очень мало. Но за эти 10–15 лет мы сделали огромные шаги. У нас есть много классных организаций, которые, несмотря на то, что им мешают, продолжают свою работу. И обеспечивают огромным количеством помощи своих подопечных. Так вот, когда мы говорим про Вьетнам — да, в США вырос уровень насилия из-за возвращавшихся с поля боя солдат. Война длилась очень долго. Но на тот момент в Америке уже десятилетия существовали суперпрофессиональные фонды, чьи экспертиза и работа помогли выровнять ситуацию. И как раз-таки масштабировать усилия, потому что проблема насилия будет настолько очевидной, что придется с ней что-то делать.
Если мы вспоминаем годы чеченской кампании — да, тогда было меньше организаций. Почти не было. А значит, было больше доступа к насилию, чем к помощи. Сегодня я все-таки верю, что организаций настолько много, что мы сможем в какой-то степени решить этот вопрос или, по крайней мере, мы сможем быть необходимой подушкой безопасности для определенного числа людей. Поэтому, с одной стороны, мне как разумному человеку страшно, а с другой стороны, я очень верю в тех специалистов, в тех умных людей, которые живут здесь и которые будут продолжать помогать.
Наджиба: Все это говорит о том, что нам нужно объединять усилия для того, чтобы не рухнула вся система защиты прав женщин. Понятно, что мы будем помогать, но чтобы это было объемно, надо объединиться. Так что считайте, что это клич, который мы бросаем благотворительному сообществу, потому что последствия всего происходящего будут — и будут очень плачевными.
Помочь фонду SILSILA можно здесь.
*Согласно требованию Роскомнадзора, при подготовке материалов о специальной операции на востоке Украины все российские СМИ обязаны пользоваться информацией только из официальных источников РФ. Мы не можем публиковать материалы, в которых проводимая операция называется «нападением», «вторжением» либо «объявлением войны», если это не прямая цитата (статья 53 ФЗ о СМИ). В случае нарушения требования со СМИ может быть взыскан штраф в размере 5 млн рублей, также может последовать блокировка издания.