«Писать невозможно, голова забита бараньими ногами»: отрывок из биографии Джейн Остен
В книгу литературоведа Александра Ливерганта «Викторианки» вошли три очерка: «Непревзойденная Джейн» о Джейн Остен, «Дом на кладбище» о Шарлотте, Эмили, Энн и Брэнуэлле Бронте и «Викторианская Сивилла» о Мэри Энн Эванс, писавшей под псевдонимом Джордж Элиот. Несмотря на то что в литературе XIX века, как и в обществе, царили патриархальные порядки, творчество целой плеяды писательниц и поэтесс подготовило почву для будущего феминистского поворота в литературе модернизма.
…В семье Остенов Джейн никогда не воспринимали как известную писательницу. «Мы вовсе не считали ее очень умной, тем более — известной, — писала впоследствии Анна, та самая, которая сочла «Чувство и чувствительность» ерундой. — Мы ценили ее за другое. За то, что она всегда была с нами очень добра, ласкова и умела нас развеселить». Похоже, что Анна, сама писательница, попросту тетушке завидовала, и Джейн, которая не могла этого не чувствовать, не раз амбициозную племянницу поддевала: «Ты ведь выше всех этих денежных рассчетов, а потому не буду тебя мучить рассказами о своих гонорарах».
Гонорары же в эти годы становились все ощутимее; известность пришла — причем как раз тогда, когда тридцатипятилетняя писательница затаилась в глухой деревне, вела жизнь анахорета и окончательно свыклась с мыслью, что пишет исключительно в стол. Затаиться затаилась, но время от времени, едва ли не каждый год, в Лондоне бывает — по делам и развеяться. И то сказать, в столице издательства, в столице магазины, в столице любимый брат Генри и его жена Элайза, у них открытый, гостеприимный дом и всегда полно гостей, людей, как правило, интересных и нужных. Одному из них, юристу по издательским делам, другу и партнеру Генри Уильяму Сеймуру, Джейн приглянулась, однажды он даже проводил ее до Чотона в почтовой карете и потом вспоминал, что всю дорогу собирался — но так и не собрался — сделать ей предложение… В заштатном Чотоне, когда в дом съезжалось много народу, Джейн хандрила, в Лондоне же — на людях веселилась от души.
И однажды даже удостоилась приглашения посетить библиотеку его высочества принца Уэльского в Карлтон-Хаусе. Принц-регент — гласит очередная легенда — передал Джейн через своего лейб-медика, пользующего и Генри тоже, что он большой поклонник ее дарования, часто ее романы перечитывает, экземпляры ее книг имеются во всех его резиденциях. И что его высочество не возражал бы, если бы мисс Остен посвятила ему свою следующую книгу, что мисс Остен без особого, впрочем, удовольствия (набожная Джейн расходилась с будущим монархом в вопросах морали и религии) и сделала, «не желая, — как она выразилась — показаться самонадеянной или неблагодарной». Первоначальный вариант посвящения был сух и лапидарен: «Этот роман посвящается его высочеству принцу-регенту». Под воздействием издателя, однако, Джейн была вынуждена это посвящение изменить и расширить. «Его королевскому высочеству принцу-регенту посвящает сей труд автор, покорный и почтительный слуга его высочества», — значится сегодня на обороте титула «Эммы». Как говорится, почувствуйте разницу.
На волне успеха принц Кобургский предлагает Джейн через своего капеллана доктора Кларка написать исторический роман в стиле Скотта об августейшем Кобургском доме, на что Остен, верная своему стилю и жанру, отвечает со всей решительностью, что этой чести не заслуживает: «За исторический роман я могла бы взяться разве для того только, чтобы сохранить себе жизнь. И если бы за работой меня не одолевал гомерический смех над собой и своими будущими читателями, я бы повесилась, не дописав первой главы…. Нет, я должна оставаться верна своей манере и идти своим путем. И если даже успех от меня отвернется, я убеждена, что в любом другом жанре меня ждет полный провал». Хороший урок для писателя, который без конца пробует себя в разных жанрах и стилевых манерах.
Вот впечатляющие слагаемые громкого, увы, позднего литературного успеха Джейн Остен; некоторые нам уже известны.
В 1810 году Эджертон принимает к публикации «Чувство и чувствительность».
В начале 1811 года Джейн задумывает и начинает писать «Мэнсфилд-парк», а в октябре «Чувство и чувствительность» выходит в свет.
В начале 1813 года появляется из печати и превозносится критикой «Гордость и предубеждение». В этом же году в июне дописан «Мэнсфилд-парк» и выходят вторые издания «Чувства и чувствительности» и «Гордости и предубеждения».
Не проходит и полугода, как в январе 1814-го Джейн начинает работу над «Эммой», а спустя три месяца тот же Эджертон выпускает «Мэнсфилд-парк».
В марте 1815-го Джейн дописывает «Эмму», которая выйдет в конце этого же года, на Рождество, двухтысячным тиражом, но не у Эджертона, как предыдущие книги, а в более крупном издательстве Джона Мюррея, где печатаются такие знаменитости, как Байрон и Вальтер Скотт. Мюррей осторожен, «Эмма» ему нравится, но он обращается за советом к одному из самых авторитетных лондонских критиков, уже упоминавшемуся Уильяму Гиффорду, и тот дает Джейн Остен самую лестную характеристику: «Эмма», безусловно, будет иметь успех… Об этом романе я могу сказать только все самое хорошее. Я за этим автором уже давно слежу». Заодно Гиффорд рекомендует Мюррею выкупить у Эджертона права на «Гордость и предубеждение»: «Недавно перечитал эту книгу — очень хороша». В результате Мюррей предлагает Джейн 450 (!) фунтов; Джейн, естественно, соглашается, но вскоре выясняется, что в эту сумму входит стоимость прав еще на два романа, на «Чувство и чувствительность» и на «Мэнсфилд-парк». «Вот ведь мошенник, — пишет Джейн сестре из Лондона, куда она отправилась осенью 1815 года на переговоры с Мюрреем. — То-то он меня так расхвалил!» Из всех рецензий на «Эмму» самая лестная — Вальтера Скотта в «Ежеквартальном обозрении», о которой мы уже вкратце упоминали: «В романе великолепные сцены — но это не авторская фантазия, а все то, что происходит каждодневно вокруг нас».
В начале 1816 года Джейн, которая чувствует себя теперь более уверенной с финансовой точки зрения, выкупает у Кросби права на «Сьюзан»; тогда же выходит второе издание «Мэнсфилд-парка», а в августе, спустя ровно год после начала работы над «Убеждением», ставит в этом романе точку.
В январе 1817-го Джейн садится за «Сэндитона» и в конце года его бы наверняка закончила, но, как пишут в душещипательных романах — пристрелянной мишени пародийного дара Джейн Остен, — судьба рассудила иначе.
Не слишком физически крепкая, Джейн, тем не менее, мнительной никогда не была и над вечно жалующейся на здоровье матерью, как мы знаем, посмеивалась. Теперь же, случается, жалуется и сама: то воспаление лицевого нерва, то боли в спине, то неожиданно поднимется температура, появляются слабость, головокружение. После обеда, вспоминают племянницы, тетя Джейн нередко с трудом поднимется из-за стола и, составив в ряд несколько стульев, на них без сил падает — не хочет занимать материнский диван. В мае 1816 года Кассандра везет сестру в Челтенхэм, на модный лечебный курорт, но боли в спине не проходят, температура держится. Джейн храбрится, пишет сестре, когда той нет в Чотоне, что болей уже несколько дней не чувствует, что температура нормальная и что у нее ощущение, что боли начинаются не от усталости или от болезни, а от расставания с Кассандрой. Меж тем слабость у больной растет, нервы расшатаны, вдобавок, когда сестра в отъезде, Джейн приходится целыми днями заниматься хозяйством, и на литературу ни времени, ни сил не остается. «Писать совершенно невозможно, — жалуется она сестре, — голова забита бараньими ногами и дозами ревеня». Жалуется и на гостей, объясняет свое состояние разлитием желчи, что в те времена считалось причиной многих недугов. «Без особого успеха стараюсь быть со знакомыми полюбезнее, не обращать внимания на дурной запах у них изо рта».
Силы меж тем уходят. 18 марта 1817 года она последний раз садится за «Сэндитона». «Уже две недели мне очень не по себе, — записывает она месяцем позже, — и ничего писать я больше не в состоянии. У меня разлитие желчи и высокая температура». 27 апреля Джейн составляет завещание: почти все, за вычетом мелочей, достанется, как, собственно, и ожидалось, «моей дорогой, любимой сестре Кассандре». Примерно в это же время составляет завещание и ее старший брат Джеймс; из близких родственников не забывает никого — кроме Джейн: ему, да и всем Остенам, понятно — она не жилец. И то сказать, с середины апреля Джейн почти не встает с постели, но признавать, что дело плохо, как и раньше, не желает. «Сегодня мне опять лучше, — пишет она своей подруге Анне Шарп. — Мне вполне по силам встать, но лежать куда приятнее». Забота родных ее трогает, умиляет, особенно же забота старшей сестры: «Мои дорогие братья так ласковы со мной, так тревожатся за меня. Особенно же сестра! Нет слов, чтобы передать, как она за мной ходит… Я всем ей обязана; ей и всем моим любимым родным. Право же, мне есть за что благодарить Господа!»