Как Дебора Фельдман убежала из нью-йоркской общины ортодоксальных евреев в Европу
Я смотрела на светлые волосы Исаака, на ямочку на его левой щеке, которую так любила, заглядывала в большие голубые глаза, доставшиеся ему от отца, глаза, так порадовавшие меня в день его рождения: тогда я мечтала, как он унаследует именно эти черты от выбранного не мной мужчины и вырастет похожим на американца, получив, возможно, больше свободы в своем теле, чем я когда-либо обрету в своем. Других детей у меня не будет. Вряд ли когда-нибудь в жизни я доберусь до точки, в которой буду чувствовать себя в безопасности настолько, чтобы снова принять на себя полную ответственность за жизнь другого человека. В тот момент я поняла: учитывая мой возраст и наличие ребенка, я могу стать идеальной кандидаткой в доноры яйцеклеток. Эту услугу часто рекламировали в кампусе колледжа Сары Лоуренс, а образованные молодые женщины рассматривались в любой частной клинике репродукции как исключительно ценный товар. Мои интеллектуальные способности подтверждал диплом, фертильность — сын, и даже еврейское происхождение в данном случае могло сыграть мне на руку. Я знала, что большинство рабби согласны были назвать ребенка, рожденного в результате искусственного оплодотворения, евреем только в случае, если и донор, и мать могли доказать свое происхождение.
Речь шла об отвратительной эксплуатации женского тела, инвазивной процедуре, которая неизбежно повлекла бы психологические и физические последствия, но, в отличие от остальных доступных мне форм эксплуатации, оставалась легальной и хорошо оплачиваемой. Закон не регулировал такое донорство, но и не запрещал его. Да и был ли у меня выбор? Я больше не могла позволить себе ждать чуда, жить в лишенном воздуха лимбе. Я устала от бесконечной необходимости снова и снова подходить к краю пропасти и испытывать свои возможности. Чудес не будет. Когда я получу деньги, которые сейчас так необходимы, это будет не Божья помощь, а мое тело, обеспечивающее меня ресурсами для выживания наименее духовным способом из возможных.
Глубокая ирония ситуации заключалась в том, что я впервые предлагала кому-то другому свое тело по собственной воле; вдвойне печально было осознавать это, ведь я сбежала из общины в том числе и ради возможности освободить и тело, и ум — и уж точно не предполагала оказаться в ситуации, когда снова вынуждена буду предложить свое физическое воплощение на чужой суд и для использования другими. Однако это не повлияло на мою решимость, а с ней вернулось и ощущение удовлетворения. Я знала в тот момент, что снова стою у руля своей жизни; теперь я знала и то, что готова пойти на все, лишь бы больше не отпускать этот руль.
На следующее утро я пришла в клинику на Пятой авеню. Своей очереди мне пришлось дожидаться среди женщин, которые были старше меня и выглядели гораздо более состоятельными. Щеки у меня пылали, ведь было очевидно, зачем я пришла, а внутри я обмирала от невысказанного, но однозначного прилюдного признания своей бедности и отчаяния. Но, должна признать, меня удивило, что каждая из этих женщин, имевших привилегии и сопутствующее им образование, смогла пренебречь всеми возможными этическими принципами ради шанса завести ребенка. Доктора и медсестры говорили со мной в ином тоне и с иными интонациями, нежели с этими стройными, ухоженными дамами, и я не могла этого не заметить. Сдав все необходимые анализы и оставив на попечение медсестер пробирки с кровью и другими жидкостями, я вышла на продуваемую всеми ветрами улицу как в новый мир. С особенной ясностью я поняла в тот день, что в мире этом есть два уровня, верхний и нижний, и второй существует лишь для того, чтобы его эксплуатировал первый. Мое тело было моим последним средством к существованию, и даже в этой новой жизни я снова мечтала оказаться вне его.
Уже в Германии я как-то упомянула, что была донором яйцеклеток, и это сообщение было встречено такой бурей эмоций, которой американцы встретили бы как минимум признание в проституции. Интересно, что она-то в большинстве европейских стран законна, а вот платное донорство яйцеклеток — нет. Все перевернулось с ног на голову, как будто я предала себя гораздо унизительнее, чем могла представить. Не повторяла ли я когда-то себе в утешение: «Что ж, хотя бы не проституция!»? Позднее, столкнувшись с последствиями, я уже не могла так уверенно сказать, которое из этих зол было меньшим. К тому же я знала многих жительниц Нью-Йорка, которые искали клиентов через подпольную сеть и продавали себя ради дополнительного заработка, красивой одежды, просто ради возможности облегчить себе жизнь. Еще больше женщин шли на это, чтобы выжить. Ничего особенного. В каком-то смысле — часть культуры. Было ли и мое решение стать донором яйцеклеток такой же частью этой культуры эксплуатации тела?
Шприцы с гормонами прибыли в специальном охлаждаемом контейнере. К ним прилагалась подробная инструкция. Две недели мне предстояло делать себе уколы, а потом — ввести специальный препарат, запускающий процесс. Спустя 48 часов нужно было прийти на процедуру забора клеток. В описании говорилось, что я должна сжать между пальцами кожу на животе и держать ее в таком положении, пока шприц не опустеет. На этом месте появятся синяки; если из-за них последующие инъекции станут слишком болезненными, надо выбрать на животе другое место. При боли внизу живота, кровотечении и тому подобном нужно немедленно звонить в клинику или ехать в больницу, если все случится в нерабочие часы. О том, почему и как часто могут возникать эти симптомы, в инструкции ничего не говорилось.
Я смотрела на длинные тонкие иглы и удивлялась тому, что они не вызывают у меня привычной тревоги. Давно ли я превратилась в человека, который отказался от всех своих прежних страхов как от недоступной теперь роскоши?.. Первый укол прошел хорошо; зажав, как полагалось, кожу пальцами, я не почувствовала прикосновения иглы, но холодное содержимое шприца по мере введения вызывало боль. Пришлось делать инъекцию медленно, вталкивая препарат по капле, пока цилиндр не опустел. В тот день и назавтра я чувствовала себя довольно хорошо. Лишь спустя четыре укола у меня начало потягивать где-то в области таза. Но даже тогда я сказала себе, что все и вполовину не так противно, как я ожидала. Возможно, не такую уж и большую жертву я принесла в обмен на щедрую оплату. Спустя еще несколько дней ощущение превратилось в заметную тяжесть, как будто в животе у меня скопились камни. К десятому уколу они казались уже большими и очень тяжелыми, под их весом я заваливалась вперед и с трудом держалась прямо. Отчитываясь о своем состоянии перед клиникой, я упоминала о своих ощущениях, но мне ответили, что это абсолютно нормально — просто яичники наполняются фолликулами. «Обычно на протяжении жизни женщины они не превышают по размеру грецкий орех. Ваши сейчас примерно с апельсин». Я представила их себе, содрогнулась, и телефон выскользнул из потной ладони. Если естественным путем яичники не увеличивались до размеров апельсина, не могла ли я с уверенностью утверждать, что им и не стоило?
В ту ночь я проснулась от острой боли в нижней части живота. Я ворочалась с боку на бок, но боль не уходила, а только усиливалась с каждым разом. Согласно инструкции, мне следовало сразу же обратиться в больницу, но я не хотела оставлять Исаака одного, поэтому позвонила подруге, которую наверняка разбудил бы вибрирующий телефон, объяснила, что дело срочное, и попросила приехать присмотреть за сыном. Никаких подробностей.
Спустя 20 минут она уже звонила в дверь, а я собралась и готова была доковылять до отделения экстренной помощи сети госпиталей Маунт-Синай.
Оказавшись внутри, я обратилась к медсестрам, начала рассказывать им про донорство, про инструкции, согласно которым нужно было обратиться за помощью при появлении опасных симптомов, но быстро заметила их недоумение. Похоже, они никогда не сталкивались с подобным и не проходили соответствующее обучение. Правда, они позвали доктора, но и его беспомощные вопросы выдали некомпетентность: он тоже никогда не сталкивался с донорством яйцеклеток и понятия не имел, как поступать в моем случае. Отлучившись ненадолго, он вернулся и предположил, что я столкнулась с синдромом гиперстимуляции яичников. Хотя такой синдром действительно существовал, никто не знал, как и отчего он возникает, каковы будут краткосрочные и долгосрочные последствия. По словам врача, в первую очередь следовало исключить перекрут яичника, поэтому он направил меня на УЗИ. Его резкий тон и пренебрежение, выдаваемое языком тела во время нашего разговора, показывали: он уверен, что столкнулся со студенткой, которая пошла на огромный риск ради карманных денег. Ему и в голову не приходило искать более глубокие причины моего решения.
В кабинете УЗИ оператор долго водил аппаратом по моему животу и немало удивился, когда понял наконец: эти шары размером с грейпфрут — мои яичники. Как и остальные, он признался, что никогда не сталкивался ни с чем подобным и не знает, как поступить. В одном он был уверен — вряд ли это пойдет на пользу моему организму. В его голосе мне послышалось легкое осуждение, но в тот момент меня куда больше беспокоило слово «грейпфрут». Женщина из клиники сказала — яичники размером с апельсин, верно? Разве грейпфрут не больше? Домой меня отправили утром, сопроводив рекомендацией обратиться непосредственно в клинику на Пятой авеню, поскольку в таких вещах там разбирались лучше. Осматривавший меня доктор считал, что сейчас угрозы перекрута яичника нет, но не был до конца уверен.
В клинике меня приняли моментально — и тут же отправили на еще одно УЗИ, на современном и очень дорогом аппарате. Здесь врач сразу же успокоил меня: все идет отлично, я в порядке, яичники производят очень много яйцеклеток. Настолько много, что мы можем прямо сейчас сделать стимулирующий укол и назначить дату забора материала. В тот момент я вздохнула с облегчением: страшно подумать, как я чувствовала бы себя, продолжи мои яичники увеличиваться. После процедуры они, конечно, вернутся к прежним размерам, и все станет как раньше. Мне уже очень хотелось сдать яйцеклетки и жить дальше. Тогда я думала, что забуду это, как сон, и не стану больше вспоминать. Казалось, плата за эти переживания достаточно велика.
В день процедуры я отвезла Исаака в сад, а после уехала на роскошном такси из числа тех, что обычно встречаются в более богатых районах. Машина доставила меня к частному хирургическому отделению, где анестезиолог сначала ввел мне фентанил, который расслабляет тело и готовит его ко сну, а потом поставил катетер для введения анестезии. Затем меня сопроводили к гинекологическому креслу, усадили и попросили считать от десяти до нуля. Я почувствовала, как огнем обжигает вену снотворное, и провалилась в сон, досчитав только до трех.
Очнулась я уже в палате — и сразу же почувствовала эйфорию, удивительное, ни с чем не сравнимое и неописуемое ощущение абсолютной благости, — весьма распространенное следствие выведения фентанила из организма. На медсестру, которая подошла спросить, не хочу ли я есть или пить (процедуру проводили натощак), я уставилась как на ангела-хранителя.
— Вы отлично справились, — сказала она с улыбкой. — По-моему, они извлекли из ваших яичников 72 яйцеклетки, может, даже больше.
Я улыбнулась и поблагодарила ее, словно это был комплимент. Только много позже, дома, сжавшись в комок от самых сильных в моей жизни спазмов (Исааку я сказала, что болит живот), я сообразила: 72 яйцеклетки — это же невероятно много. Мне говорили, в процессе можно получить дюжину — по шесть или около того из каждого яичника. Конечно, их раздуло до размеров грейпфрута! Конечно, это была гиперстимуляция! Я вдруг поняла: мне намеренно дали слишком большую дозу гормонов.
Я в ужасе начала искать информацию об этом в интернете — и нашла множество записей на форумах от женщин, которые прошли через те же мучения. Оказалось, это неприятная, но распространенная практика: донорство яйцеклеток не регулируется законодательством США, поэтому технически изменение дозировки гормонов не считается незаконным. Некоторые пострадавшие уже создали сообщество и обратились к конгрессу с просьбой определить четкие правила для этой процедуры, чтобы защитить доноров, однако на тот момент все мы были в положении подопытных мышей, над которыми ставили эксперимент, и никто не задумывался о последствиях. Пройдет еще несколько лет, и на глаза мне попадутся статьи о женщинах-донорах, заболевших раком яичников. Они боролись за проведение исследований, но и тогда никаких правил все еще не существовало.
В клинике остались очень довольны моими результатами. Когда я приехала, чтобы забрать чек на 10 000 долларов, мне предложили повторить процедуру через два месяца.
— Нет! — воскликнула я, выдав свой ужас.
— Но почему? — искренне удивилась врач. — Все прошло хорошо, фертильность у вас отличная.
— Вы же гиперстимулировали меня! Все прошло так хорошо потому, что я получила слишком много гормонов. Как я могу еще раз доверить вам свое здоровье, если вы так себя ведете только из желания пополнить банк яйцеклеток? Я же все-таки живой человек, а не машина, которую можно заставить выдавать максимальный результат.
— Что ж, я... — Она запнулась. — Я не думаю... Понимаете, мы дали вам стандартную для женщины вашего возраста дозу. Ваш ребенок появился, когда вам было 19, сейчас вам уже 25. За эти годы фертильность могла очень сильно измениться. Нам пришлось предположить, что она ниже, чем в момент зачатия... Это не точная наука. Но, если вы согласитесь на повторную процедуру, мы можем подобрать дозировку с учетом уже известных данных...
— Я больше никогда на это не соглашусь, — жестко заявила я. — И никогда не порекомендую это кому-то еще. Попытка постоять за себя должна была бы принести мне хоть какое-то удовлетворение, но этого не произошло. Они же все равно получили то, что хотели. А мне достался только чек. Я стояла на тротуаре возле шикарного офиса клиники в деловом районе и смотрела на цифры — единицу и четыре нуля после нее. Теперь понятно, почему за эту процедуру столько платят. Они не просто покупали мои яйцеклетки. Они покупали мою жизнь.
Еще много лет после я буду страдать от невероятно болезненных нерегулярных месячных, от неожиданных спазмов в яичниках, способных вывести меня из строя на несколько дней, а иногда и недель. Мое тело уже не будет прежним, и это подтвердит множество европейских врачей. Но, пускай ужас на их лицах каждый раз напоминал об унижении, через которое мне пришлось пройти, он пробуждал и воспоминания о силе воли, о готовности пожертвовать всем ради выживания, ради сына и его возможности пользоваться благами новой жизни. Я смогла поддержать его и не провалить эту задачу. Так стыд за содеянное навсегда смешался для меня с какой-то извращенной гордостью, и долгое время я даже и не пыталась объяснить ее, потому что отказывалась верить в то, что кто-то способен понять всю сложность той ситуации и тех переживаний. Возможно, так и есть — хотя сейчас я все равно иногда говорю об этом: я нашла объяснение для самой себя, и его оказалось достаточно.