Залечить рану: как Оксана Васякина написала роман о поездке в Сибирь с прахом матери

4 февраля состоятся финальные дебаты литературной премии «Нос» (Новая словесность). Один из самых ярких претендентов на победу — прозаический текст поэтессы Оксаны Васякиной «Рана». Он успел привлечь внимание читателей и критиков, вошел в короткий список премии «Большая книга» и вызвал волну обсуждений. «Рана» — пример интеллектуального автофикшена, где сюжетное повествование чередуется с эссеистическими наблюдениями и размышлениями. Поэтесса везет прах матери из Волгоградской области в Сибирь, чтобы похоронить на родине рядом с бабушкой и теткой. Из Волгограда в Иркутск через Москву и Новосибирск она добирается на самолете, затем 14 часов едет на автобусе через тайгу в маленький город Усть-Илимск. Из очень личных переживаний у Васякиной получился  откровенный текст о памяти, собственной сексуальности, взаимоотношениях матери и дочери, сущности женщины и ее месте в сегодняшней системе координат. 

— «Рану» определяют как русский автофикшен. Понятно, что каждый автор пишет о том, что знает. Но один выбирает для этого художественную форму, а другой — исповедальную. Не было желания спрятаться за вымышленными героями?   

— Изначально я определяла «Рану» как роман-поэму, потом мы пришли к выводу, что это все же роман, хотя в «Рану» включен большой поэтический цикл, который называется «Ода смерти», это квинтэссенция всей книги. 

«Рана» основана на реальных событиях. Для меня был большой конфликт в том, что моя мать умирала не там, где родилась. У культуролога и философа Оксаны Тимофеевой есть прекрасное эссе о том, что чувство родины очень сложное. Для меня большой вопрос: как получается, что люди рождаются среди сопок, а умирают в степи? Это противопоставление всегда было очень серьезным для меня лично, потому что мой отец был из Астрахани, из степи, а мать — из сопок, и я была готова отдать все ради того, чтобы вернуть ее в родной Усть-Илимск. Она с легкостью пошла навстречу и сказала: «Да, хорошо». Я сказала: «Но тогда тебя придется кремировать». И она ответила: «Окей, я готова на кремацию». И все. Для меня это был щелчок.

Если возвращаться в обстоятельства, которые легли в основу книги: я покупала билеты, не зная, что мать вот-вот умрет. Я знала, что она умирает, но не знала, когда это случится, и покупала билеты, чтобы попасть домой. Мне очень хотелось приехать спустя 10 лет в свою Сибирь, чтобы в ней побыть. И обстоятельства складываются так, что мать умирает, а у меня уже на руках билеты. Единственное, что мне оставалось уладить, — решить, как транспортировать урну, потому что этот вид транспортировки подразумевает определенные бюрократические моменты и взаимодействия с персоналом аэропортов, которыйе, как правило, вообще не в курсе, что происходит, если человек везет урну. Эти моменты тоже есть в тексте.

Для меня это было двойное возвращение — возвращение домой и возвращение прошлого прошлому. И оно необходимо, чтобы вырваться в будущее, поэтому, собственно, героиня в конце обращается к матери на «ты»: она ее как бы разобъективирует, то есть оживляет, по сути. Многие это чувствуют и говорят, что книга о том, как дочь хоронит мать и одновременно решает собственные наболевшие вопросы. 

Только исключенность из собственной памяти дает возможность работать с ней как с материалом

Для меня, конечно, это возвращение было очень серьезным толчком. В том числе для того, чтобы увидеть, кто я есть. Когда живешь в Москве, встречаешься с большим количеством разных людей, все время социализируешься в литературе, все время притворяешься, что ты не тот, кто ты есть. А тут ты заходишь в самолет в Новосибирске и слышишь вахтовиков, как они между собой разговаривают… И запах, который принесли мои попутчики на своих дубленках и пуховиках, — запах мороза, который принесен в тепло, — такой пыльный, очень узнаваемый и незабываемый запах, я его почувствовала. В книге очень много запаха, это одна из ключевых точек в тексте. Героиня постоянно чувствует запахи, она их перебирает, актуализирует. Когда я почувствовала этот запах мороза, то поняла, что я в Сибири, я дома. 

— Удивительно, что, отрицая противопоставление в языке высокого и низкого, а в темах  — телесного и возвышенного, вы так противопоставляете степь и сопки. Насколько важна география,  в каких координатах существует Оксана Васякина?

— Непонятно, где она существует. Мне кажется, она подвешена в воздухе, потому что она живет в Москве в съемной квартире, заваленной книгами, причем не своими. И она, конечно, живет в центре. Это положение, с одной стороны, подвешенное, а с другой, дает возможность посмотреть и на сопки, и на степь — посмотреть на все. Это та дистанция, которая выстраивается собственным опытом. 

Есть такое понятие в постколониальной теории — «субалтерн». Это человек, который как бы уже уехал, но еще никуда не приехал. И самое прекрасное заключается в том, что он никогда не приедет и никогда не вернется домой, потому что он уже навсегда другой. Вот это состояние «другости», именно исключенности, в том числе из собственной даже памяти, для меня важно. Можно сказать, что только исключенность из собственной памяти дает возможность работать с ней как с материалом. 

— В этом году ровно за это дали Нобелевскую премию — за состояние субалтерна. Абдулразак Гурна как раз всю жизнь об этом пишет — о человеке, который уехал и не приехал. Это состояние, когда ты уже не свой среди своих, но еще чужой среди чужих, и Нобелевский комитет отметил именно это ощущение. А вы будете дальше эту подвешенность использовать?

— Я сейчас дописала второй роман. И мне кажется, я до сих пор ошарашена. Он как раз будет называться «Степь». Книга выйдет в «Новом литературном обозрении», как и «Рана», и я понимаю эти две книги как диптих. Если «Рана» — это текст о том, как живет современная женщина, и о том, как женщина социализируется в литературе, то «Степь» я писала с опорой на великих русских классиков. «Степь» — это оммаж Чехову, и единственное, что меня волнует, — это дорога. Эта книга о том, как я понимаю романтизацию 1990-х в первую очередь. Сейчас это достаточно актуальная тема, хотя я об этом не думала. Меня просто очень волнует романтизация бандитов и вообще девяностых и то, как эта романтизация разрушает человеческие жизни. То, как литература и массовая культура эксплуатируют эту романтизацию, тем самым продлевая ее будущее. «Степь» — история про мужчин, молодость которых пришлась на 1990-е, которые погибли в течение последних двух десятилетий, потому что в том числе попались на этот романтический миф, и я критикую этот способ мыслить. Для меня лично в «Ране» важно было проработать отношения с матерью,  а в «Степи» разрабатывается тема отношений дочери и отца. Причем отца, которого она практически никогда не видела, потому что он был то в гараже, то в тюрьме, то еще где-нибудь, и она, в общем, пытается в незнакомом мужчине найти хоть что-то, что связано с ней. 

— Это тоже автофикшен? 

— Нет, это ядерный фикшен. «Степь» более литературная, и она мне легче в формальном смысле далась, потому что я уже поняла, как писать роман. Когда я писала «Рану», мне было еще не очень понятно, как работать вообще, поэтому многие решения принимались в процессе, и мне это очень нравится. А «Степь» я сразу поняла. Я знала, как она будет выглядеть, и единственная моя задача была — встроить эти представления в текст. У нас с издательством была договоренность про дедлайн, я его выдержала и за полгода написала книгу. 

— Быстро. 

— Теперь я так не могу, выдохлась. Я в течение последних десяти лет отдавала предпочтение поэзии. Когда я написала роман, мне стали задавать вопросы про современных прозаиков, и я поняла, что ничего не знаю, и мне пришлось буквально за последний год наверстать и понять вообще, как устроена сегодняшняя проза. Но по-прежнему, когда мне задают вопрос: что для вас важно? Я отвечаю — Лианозовская поэтическая школа. Это поэты 1960-70-х годов, которые жили на севере Москвы в бараках и писали о том, как живется в бараке. 

Я живу сейчас на земле, в которой лежит огромное количество женщин, — много поколений, которые не могли сказать то, что я говорю

— Мы говорили о «Ране» в публичном интервью на Красноярской ярмарке книжной культуры, и я была удивлена, как много к вам подходило женщин в возрасте с благодарностью «за честно показанную материнскую рану и отношения матери и дочери». Я повторю сейчас вопрос одной пожилой дамы из зала. Она спросила: «Вы пишете, что женщина вправе распоряжаться собой, выбирать свой путь любви, своих отношений. Вы знали, что получите за это сполна, когда писали роман?» (речь идет в том числе об упоминаниях однополой любви. — Forbes Woman).

— Конечно. Я всю жизнь получаю сполна и буду это делать до последних своих дней. И я считаю, что это моя миссия — говорить то, что я знаю, и заниматься тем, что мне интересно. И писать правду, для меня это очень важно. Чем бы ни являлась правда. Да, я получу сполна, я получаю сполна, и я в целом готова. 

Я считаю, что живу сейчас на земле — и имею в виду сейчас планету Земля, — в которой лежит огромное количество женщин, много поколений, которые не могли сказать то, что я говорю. Я не имею права утверждать, что говорю за них, но я понимаю, что моя жизнь — это возможность сказать то, что хочу сказать я, что, возможно, хотели сказать другие женщины. И для меня это то, ради чего, собственно, я живу. Это моя жизнь и моя борьба. И я к ней готова. 

Когда я читаю разные отзывы о «Ране», в том числе о том, что книгу выбросили в помойное ведро, не выдержав напряжения, я думаю, что я работаю хорошо, и горжусь собой в этом смысле. 

Мне никогда не было понятно, что женщине может быть нужно такого особенного и что она не может сделать сама, как она может не справляться, если на ней все стоит? 

— Еще все та же дама из Красноярска, долго рассуждая о том, как вы честно пишете о любовных отношениях между женщинами, о принятии себя и своей сексуальности, в конце спросила: «А все-таки, у вас сегодня есть мужчина?» И это очень показательно. Несмотря на все разговоры о феминизме, возможностях и прочем, в нашем обществе очень сильны убеждения, что женщина не может справиться без мужчины. Что вы на это отвечаете?

— Известно, что  Сибирь — это в первую очередь пространство ссыльных. Это место, где мы живем на костях. Будучи маленькой девочкой, я во дворе услышала не самое приятное слово, обозначавшее романтические отношения между двумя женщинами в обстоятельствах тюрьмы, и я подошла к маме и спросила, что это значит. И мама мне ответила: «Ты знаешь, в тюрьме часто женщины сами не справляются, и им нужна помощь». И это еще один вопрос, который я себе всю жизнь задаю. Я жила с мамой, бабушкой, тетей и с множеством разных женщин, я росла с ними и видела, сколько всего они делают. И мне никогда не было понятно, что женщине может быть нужно такого особенного и что она не может сделать сама, как она может не справляться, если на ней все стоит? Я в это не верю.

Мне финский журналист Юсси Конттинен, который прожил год в Якутии со своей семьей и написал об этом книгу, задал вопрос о женщине в русской литературе: кто она сегодня и что она делает? Отвечая на вопрос Юсси, я вдруг вспомнила воплениц-плакальщиц в русских обрядах. Фигура вопленицы — той, кто смотрит на мир, называет вещи своими именами, — в русском обряде необходима. Вопленица приходит в дом, чтобы сказать: он, она, они мертвы, и вы должны с этим смириться. В литературе я себя в целом так ощущаю. Я строго подхожу к своим текстам, я предельно рациональна, но мне как раз кажется, что определение «вопленица» для данного случая очень подходит. 

Когда вообще все сломалось, именно женщины взяли на себя очень много тем, которые до этого не были проговорены

Также я вспомнила эссе поэта Александра Скидана, которое называется «Сильнее Урана» по строчке стихотворения Елены Фанайловой. Скидан — свидетель литературы и поэзии девяностых, он видит, как заканчивается Советский Союз и начинается нечто, где все наизнанку. И пишет о том, что, когда вообще все сломалось, именно женщины взяли на себя очень много тем, которые до этого не были проговорены. Например, Елена Фанайлова пишет о войне в Афганистане, при этом пишет как о войне, которая является поражением по определению, потому что любое насилие — это уже проигрыш. У меня такая сильная любовь к современной поэзии потому, что она аккумулирует смыслы. Поэзия — это работа компрессии. Я чувствую преемственность от поэтесс девяностых и нулевых. Когда у меня случаются разговоры с Еленой Фанайловой, я напрямую говорю ей, что она — моя поэтическая мать. 

— «Рану» заметили, книга вошла в короткие списки больших премий. Это важно или это просто приятный побочный эффект прочтения?

— Для меня это суперважно. Я никогда не скрывала, что предельно амбициозна. Когда у меня спрашивают, чего ты хочешь, я отвечаю, что хочу быть писательницей. Я никогда не кокетничаю и не говорю «Ой, вы знаете, так приятно, но это не так важно». Я хочу премии, я хочу признания, я хочу любви читателей,  я хочу тиражи. Почему я не могу хотеть реализоваться как профессионалка? 

Да, есть то, что называется обходной путь, например заниматься самиздатом. Но для меня важно, что я являюсь наследницей определенной литературной интеллектуальной традиции, являюсь наследницей русской литературы вообще. И когда мне говорят: «Ты разрываешь традицию, ты портишь литературу». Я возражаю: «Нет, я ее преобразую! я ее обогащаю своим текстом!». И это важно для меня. И я, конечно же, куплю себе платье и пойду на премию вручения, красивая сяду и буду ждать. Потому что для меня это праздник, для меня это в том числе ступень перехода. Литературные премии — это же про карьеру. Сначала ты пишешь стихи, и у тебя выходит маленькая книжечка. Потом ты пишешь стихи, и у тебя выходит книжечка тверденькая, и тебе дают премию для молодых авторов, как мне дали премию «Лицей». Я работаю, я расту как писательница и как поэтесса, и мне необходимо признание, потому что иначе зачем я это делаю? 

— Таким подтверждением издательско-читательского интереса обычно бывают переводы на другие языки. Что происходит с «Раной» на мировом рынке? В 2021 году на международных книжных ярмарках был интерес к теме женских голосов в русской литературе. Проза поэтов и молодых писательниц, которые  говорят о сегодняшнем дне, вызывает большой интерес. 

— Сначала, как только «Рана» вышла и на нее купили права в США, издательство Catapult Book, это такое нишевое издательство, которое занимается в том числе феминистской литературой, решило переводить ее на английский. Также выйдут книги на финском и на французском. 

— Какой судьбы вы бы хотели для своей книги через 10 лет? Где бы хотелось ее видеть? У кого в руках и на каких полках? 

— Я, конечно же, хочу в вечность. И, собственно, туда все время иду. Это моя задача на жизнь. И я очень буду счастлива, если мою книгу будут мне припоминать спустя 10 лет и говорить: «Это та самая Оксана Васякина, которая написала «Рану», а потом написала это и написала это». Я с большим интересом слежу за современными тенденциями, именно связанными со славой. Например, когда ты тиктокер, ты можешь взять эти просмотры и это внимание разом монетизировать. Но для меня из-за того, что я человек из аналоговой эпохи (я родилась, когда не было интернета, и интернетом начала пользоваться в 18 лет), очень важна аналоговая история — очень долгий кропотливый труд, очень  длинный путь торможения. Когда фура идет, она настолько тяжелая, что не может резко затормозить, как обычная легковушка. И я бы хотела, чтобы «Рана» ехала как фура. 

— Важно продолжать оставаться в первую очередь поэтессой или писательницей?  

— Когда я вставила огромный поэтический кусок в «Рану»,  для меня это было радикально важно, потому что поэтесса без стихов — это странно. Когда я писала прозу, очень боялась перестать писать стихи. Но как только мы с редактором сдали «Рану», я пошла на берег зимнего моря (я тогда была в Анапе) и написала первое стихотворение после «Раны». И то же самое  произошло со «Степью»: я дописала, пожила немножечко в анабиозе, села и написала стихи, как всегда про смерть, как я люблю.

— А помните ощущение, когда книга впервые оказалась в руках? Что сказала материалистка внутри?

— Когда мы презентовали книгу на Non-fiction год назад, мне очень понравилась метафора, которую подарил «Ране» Лев Оборин. Он сравнил ее с урной, которую героиня везет, потому что эти буквы, как прах, рассыпались и собрались в книгу. То же самое происходит с телом — оно рассыпается и в виде праха потом собирается в одну капсулу. Для меня это важная замена. Я принесла свою жертву — я похоронила и отдала земле тело матери, и ее капсулу положила туда, куда она просила, — и мне реальность вернула другой объект, смотря на который, я радуюсь. Мне кажется, что именно в названии «Рана» очень много радости фонетически. Поэтому книга не названа «Травма»,  травма — это нечто другое. Рана выделяет сукровицу, которая заживляет то, что ранено.