Профессия репортерка: как американская журналистка Нелли Блай покупала младенца

Нелли Блай стояла у истоков современной расследовательской журналистики: современники называли ее Леди Сенсация за умение находить выдающиеся сюжеты, хотя для этого ей порой было достаточно присмотреться к окружающим или притвориться кем-то, кто выходит за рамки нормы. В сборнике «Профессия: репортерка. Десять дней в сумасшедшем доме и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики» опубликованы статьи Нелли Блай, выходившие в американских СМИ с 1887 по 1915 год. Forbes Woman публикует фрагмент репортажа о торговле детьми.

На прошлой неделе я приобрела младенца, чтобы выяснить, как маленьких рабов покупают и продают в Нью-Йорке. Только вообразите себе! Бессмертную душу сбыли за десять долларов (Приблизительно 300 долларов в пересчете на современную покупательную способность. Для работника фермы такая сумма равнялась примерно половине месячного заработка, для городского ремесленника составляла треть или четверть зарплаты за месяц. — Прим. ред.) Послушайте, отцы, матери, пасторы, миссионеры: на прошлой неделе я купила бессмертную душу за десять долларов!

Не так давно у нас была война — долгое жестокое противоборство, унесшее много миллионов жизней и стоившее нам многих миллионов долларов; распуская после нее армии, мы полагали, что с рабством покончено.

Однако рабство никуда не делось. Сегодня в Нью-Йорке существует омерзительная форма рабства, какой мы не знали даже на Юге. Белых рабов, рабов-малюток, крошечных, невинных, беззащитных младенцев продают и покупают каждый день: их собственные родители торгуют ими еще до рождения! У негров был Джон Браун, вставший на борьбу за их освобождение, — кто подарит свободу маленьким рабам Нью-Йорка?

Прежде чем купить ребенка, я в течение нескольких дней давала в разные газеты объявление о том, что ищу младенца в усыновление. Я не получила ответа. Почему? Потому что люди, усыновляющие детей с благими намерениями и законным путем, не предполагают их покупать. А люди, у которых есть младенцы на продажу, рассчитывают на них нажиться и не отдадут даром.

Младенец

Сначала я отправилась на встречу с госпожой доктором Димайр (как гласит табличка на ее двери). Она живет в благоустроенном доме на Западной Сорок восьмой улице. Опрятно одетая горничная проводила меня в приемную, выглядевшую очень живописно и по-домашнему уютно. Пол покрывал мягкий ковер, на окнах — занавески из настоящего кружева, были там дорогие безделушки, хорошенькие жардиньерки и картины. Широкие стеклянные раздвижные двери скрывали маленькую комнату в глубине. Когда двери отворились, пропуская мадам Димайр, в комнату, перекатываясь друг через друга, наперегонки бросились два скайтерьера. Мадам Димайр — крупная упитанная женщина с двойным подбородком и черными глазами. На ней был широкий капот из какой-то тонкой материи, такой же белоснежной, как кошка без единого пятна, прикорнувшая на окне.

— Вы доктор Димайр? — спросила я.

— Да, — ответила она, жестом предложив мне сесть.

— Вы давали объявление о младенце на продажу?

— Да, — ответила она снова, улыбаясь еще шире. — Вам нужен младенец?

— Да. Он еще у вас?

— Ну, вы уже восьмая сегодня обратились за ребенком, — ответила она самодовольно, скрестив руки на изобильной груди. — Теперь малютка у доктора с одной леди, которой нужен ребенок. Она, правда, хотела мальчика, и притом светловолосого. Сказала, что ее доктор может определить, каким вырастет младенец, так что взяла малютку с няней к врачу, чтобы проверить, вырастет ли она белокурой. Я с минуты на минуту жду ее с ответом, но тут наверху дожидается еще одна женщина, которой очень хочется ее взять. Она, правда, желала мальчика, но эта крошка такая хорошенькая, что она ее возьмет, если другая женщина откажется. Вам какого возраста нужен младенец?

— Поменьше, — сказала я осторожно, потому что не продумала эту деталь. Однако я ожидала, что ребенку будет по меньшей мере несколько недель.

— Ну, эта девочка родилась в семь часов в субботу утром. Сгодится, если вы соберетесь выдать ее за собственную. Вы замужем? — спросила она вдруг.

— Разве мне нужно рассказать о себе, чтобы купить младенца? Я думала, что в этом не будет необходимости, — ответила я уклончиво.

Без лишних расспросов

— Я ничего не хочу о вас знать. Я никогда не запоминаю леди, с которыми веду дела, — сказала она со смехом. — С той минуты, как мне заплатят и заберут ребенка, больше меня это не заботит. Вы выглядите так молодо, что я не могла поверить, что младенец вам нужен для себя.

— Предполагаю, что вы никогда не спрашиваете, куда забирают дитя или что с ним будут делать? — спросила я сухо.

— Нет, — ответила она быстро. — Я никогда не рассказываю, кто его родители; я никогда не знаю, кто его забирает. Как только оно появляется на свет, я отправляю его к няньке; она здесь не живет. Там оно и остается, покуда его кто-нибудь не возьмет. Все младенцы, которые рождаются здесь, — аристократического происхождения. Я никогда не принимаю к себе простых людей. Только что я отправила одну женщину к моей няньке, чтоб та о ней позаботилась, потому что женщина эта не принадлежала к тому классу общества, к которому принадлежат мои постоянные клиенты. Что вы рассчитывали заплатить за младенца?

— Не знаю, я никогда прежде их не покупала, — ответила я нерешительно. — А во что вы его оцениваете?

— Я не торгую детьми, — ответила она, — но предполагается, что люди мне что-то заплатят. Сколько вы готовы мне дать?

— Десять долларов! — сказала я, вспомнив цену, уплаченную за младенца Роберта Рэя Гамильтона.

— Вот оно что, ну уж нет! — сказала она презрительно. — Я никогда не получаю меньше 25. Женщина, с которой девочка сегодня днем, пообещала мне пятьдесят, если она ее возьмет. А если не возьмет, дадите вы мне 25? Поторопитесь, потому что у меня тут ждет женщина, которой не терпится забрать ребенка.

— Если ребенок мне подойдет, я дам вам 25 долларов, — ответила я.

Затем мадам Димайр сказала, что проведает женщину, ждущую возвращения младенца, и, если получится, уговорит ее купить другого, который должен был появиться в ее доме в ближайшие 48 часов. Если женщина согласится, она даст мне адрес няни, и я смогу сходить и посмотреть на ребенка. Женщина дала согласие при условии, что, если ребенок мне не понравится, я вернусь к мадам Димайр, где она будет ждать моего отчета.

Начеку

— Так, прежде чем я дам вам это, — сказала мадам, показывая мне записку, которая должна была стать моим ключом к местонахождению малютки-рабыни, — вы должны дать мне честное слово, что вы — не леди-детектив.

— Почему?! — воскликнула я с обиженным видом. — Что за ужасная мысль! Как вы могли хоть на минуту вообразить нечто подобное?

— Мне приходится быть настороже, — сказала она, оправдываясь. — Если бы вы пришли одна, а потом опубликовали все, что я сказала, я могла бы поклясться, что вы лжете; но поскольку у вас есть свидетельница, — она указала на мою пожилую спутницу, — я не смогу этого сделать; поэтому я хочу заручиться вашим словом, прежде чем дать вам адрес няни.

— Не понимаю, как вам такое только в голову могло прийти, — сказала я уныло. — Я не меньше вашего стремлюсь сохранить это дело в секрете.

— Вы уклоняетесь от ответа на вопрос, — сказала она с подозрением.

— Я не детектив, — сказала я уверенно. Удовлетворившись этим ответом, женщина дала мне клочок бумаги с именем и адресом няни — внизу была приписка: «Пожалуйста, покажите девочку этой леди и сообщите, что она решит».

В многоквартирном доме на Восточной Пятьдесят второй улице я разыскала няню. Она занимает три комнаты на втором этаже.

— Не спрашивайте о ней в коридорах и не сообщайте никому, зачем вы к ней идете, — предостерегла меня мадам Димайр.

Тем не менее я спросила какую-то женщину, встреченную в вестибюле. Когда я уходила, она вошла в квартиру няни, так что я предполагаю, что она принадлежит к ее семье. Квартира была маленькой и грязной. Я назвала имя няни и спросила, живет ли здесь такая. Открывшая мне дверь пышнотелая женщина с широко расставленными глазами, в засаленном платье, сказала, что это ее имя. Она была весьма неприветлива и исполнена подозрений: когда я сказала, что пришла посмотреть на ребенка, на лице у нее не дрогнул ни единый мускул, и она поинтересовалась, о каком ребенке я говорю. Тогда я вручила ей записку от мадам.

На улице, в непогоду

— Я с девочкой только вошла, — сказала она раздраженно, — я чуть не весь день ее таскала за одной дамочкой, которая наплела небылиц, будто ее доктор может сказать, будет девочка светленькой или черненькой. Крошка, сдается мне, простудилась, я только что дала ей масла.

Она провела нас в крошечную гостиную, но не успели мы сесть, как она пригласила нас обратно на кухню. Две маленькие грязные девочки, ничем не походившие друг на друга, следовали за ней по пятам.

— Полагаю, тут вы ее лучше разглядите, чем в гостиной, — сказала она.

В темном углу стояла маленькая кухонная плита. Рядом с ней было окно. Почти вплотную к плите стояло кресло-качалка. На этом кресле на подушке лежала маленькая рабыня, накрытая шалью. Няня стянула шаль, и я наклонилась, чтобы взглянуть на крошечную девочку, маленькую рабыню не более двух дней от роду, которую уже столько раз передавали из рук в руки и изучали перед покупкой. Сердце мое дрожало от жалости к этой бедной рабыне.