Светлана Миронюк — Forbes: «Из медиа уходит влияние, как воздух из воздушного шарика»

Для спецпроекта «Незапрещенная профессия» мы поговорили с российскими женщинами-медиаменеджерами, занимающими или занимавшими влиятельные посты в последние 20 лет. В новом выпуске бывший главный редактор «РИА Новости», а ныне профессор бизнес-практики и проректор бизнес-школы «Сколково» Светлана Миронюк рассказывает о будущем СМИ, внутреннем стеклянном потолке и о том, как медиарынок на Западе оказался более консервативным, чем в России. 

— За последний год сразу несколько женщин были назначены главными редакторами крупных зарубежных изданий — Financial Times, Washington Post и других. Как вы думаете, с чем связана эта тенденция? Она говорит о том, что выросли кадры в связи с наступившим в прошлом гендерным равноправием в профессии или есть другая причина? 

— Окинув взором последние 30 лет медиа Запада, я вспомнила двух женщин, лично мне известных, — Арианну Хаффингтон из Huffington Post, которая скорее учредитель, чем главный редактор, и Христю Фриланд. Фриланд была очень известна в России в 1990-х: она работала корреспондентом Financial Times, а позже возглавила московское бюро издания. Вернувшись в Канаду, она стала заместителем главного редактора крупнейшей в стране газеты Globe And Mail, а сейчас Христя целый министр финансов Канады. Анна Мур, кстати, возглавляла Time с начала 2000-х. Эти примеры не позволяют нам сказать, что есть какая-то глобальная закономерность, по которой женщины на Западе не становятся главными редакторами. Думаю, мы такую закономерность не найдем, даже если будем искать. 

Медиаиндустрия, как ни странно, довольно консервативна. Она возникла не вчера, как гейминг или аналитика больших данных. Больше сотни лет она живет по своим накатанным индустриальным сценариям, и в них раньше — и это ожидаемо —  доминировали мужчины. В медиа сложилась традиционная для многих гуманитарных или социальных отраслей пирамида — чем ниже уровень принятия решений и ответственности, тем больше на нем женщин. Чем выше уровнем мы поднимаемся, тем меньше женщин встречаем. Например, в высшем образовании много женщин-преподавателей, профессоров меньше, ректоров — единицы. И в России, и за ее пределами вы увидите примерно одинаковую картину. Чем традиционнее индустрия, тем привычнее сценарии продвижения в ней: на верхние этажи компаний и организаций забираются преимущественно мужчины. 

Появление женщин на постах крупнейших западных медиааутлетов говорит о том, что отраслевая турбулентность очень высокая, традиционные сценарии больше не работают

Почему вдруг сейчас начали назначать женщин? Моя версия — медиаиндустрия как отдельная отрасль разрушается, сжимается, ее уже лет 15 корежит цифровая  трансформация. Неизвестно, в каком виде она сохранится в дальнейшем — самостоятельно или внутри мегаэкосистем, как контентная часть их комплексного предложения клиентам. В условиях такой цифровой турбулентности начинают быстрее работать социальные лифты: акционерам нужны новые решения, компетенции и новая энергетика, чтобы соответствовать вызовам меняющейся среды. В эти лифты  впрыгивают социально активные люди. Женщины сами стали более активными в карьерных запросах в последние 10 лет. Появление женщин на постах крупнейших западных медиааутлетов говорит о том, что отраслевая турбулентность очень высокая, традиционные сценарии больше не работают. Необходимы серьезные изменения, а это высокие риски, и женщины с ними, по некоторым исследованиям на фондовых рынках, лучше справляются.

— В России эти изменения произошли раньше?

— Если мы взглянем на историю российских медиа с начала 2000-х, у нас заметных женщин в роли главных редакторов заметно больше: и Елизавета Осетинская, и Маргарита Симоньян, и Юлия Быстрицкая, и Галина Тимченко, и Татьяна Лысова и много-много других. Это все примеры того, что в России социальные лифты в медиаиндустрии ездят быстрее, гендерных ограничений меньше, а сами женщины готовы принимать лидерские вызовы и брать на себя ответственность. 

Но в 1990-х, когда Российская Федерация только появилась после распада СССР, я не помню ни одной знаковой женщины на посту главного редактора. Я помню тогдашних великих медиамужчин — Добродеева, Лысенко, Листьева, Голембиовского — их тогда знали, читали, смотрели абсолютно все.  Сама роль главного редактора была знаковой — это были лидеры мнений и ориентиры в профессии. Многие потом сошли с медийного трека, другие потерялись, третьи, наоборот, вышли из-за кулис. В неформальном клубе главных редакторов начала 2000-х мы с Иреной Стефановной Лесневской, владелицей Рен-ТВ, по-моему, из женщин были одни. На вторых и третьих ролях в редакциях были известные в медиасреде женщины, они «держали» целые редакции, но их никогда не было на первых лидерских ролях. Впрочем, не поручусь за точность, любые воспоминания  — это реплика персональных когнитивных искажений.  

Структурные изменения в российских медиа начались как раз в начале 2000-х. Они были связаны и с появлением интернета, и с началом экономического роста в стране. И эта страновая и отраслевая турбулентность начала выносить активных, профессиональных и уверенных в себе женщин наверх. В российских СМИ 2005–2015 годы были настоящим десятилетием успеха и профессионального признания женщин. Поэтому нас удивляет, что женщины массово возглавляют западные медиа только сейчас, ведь мы привыкли уже видеть женщин на аналогичных позициях в России. 

— Связаны ли начавшиеся на Западе перемены с трендом на diversity? Получается, в один год женщины возглавили целый ряд крупнейших мировых изданий, которыми более 100 лет руководили мужчины.

— Когда Хиллари Клинтон баллотировалась в президенты Соединенных Штатов, нам тоже было непривычно, что в стране с декларируемыми демократическими ценностями первая женщина-кандидат в президенты появилась лишь в 2016 году.  Чем традиционней культура, тем чаще повторяются  привычные карьерные траектории. 

Я не думаю, что женщины сейчас стали главными редакторами потому, что акционеры или консультанты решили: а давайте выберем женщину. Действительно, тема diversity сейчас в фокусе благодаря крупным инвестиционным банкам и фондам, которые (примерно те же 10 лет назад) сформулировали правила: в советах директоров должны быть представлены люди разной ориентации и разного гендера. Почему? Ничего романтического: есть множество независимых исследований, доказывающих, что разнородный состав советов директоров коррелирует с большей устойчивостью и лучшими финансовыми результатами компаний при меньшей рискованности инвестиций. Компании ограничивают в возможности торговаться на биржах, если у них не соблюдены эти правила. Такое решение регуляторов вызвало много критики, но для того, чтобы продавить гендерную пробку и приучить к новой норме, мне видится это эффективной временной мерой. 

Квоты — способ приучить мир думать по-другому, но это не способ управлять выбором в профессиональной сфере

Отвечая на ваш вопрос про женщин в крупнейших мировых медиа: несомненно, тренд на diversity сработал как триггер, но я не думаю, что эти кандидатки были выбраны только потому, что они женщины. Они были выбраны потому, что они профессионалы и могут эффективно управлять в это неспокойное турбулентное время, и при этом они еще и женщины. 

— Вы упомянули квоты в руководстве компаний. Могут ли квоты быть применимы в медиабизнесе? И как вы оцениваете это явление? 

— Любой экономист вам скажет, что квоты — это всегда плохо, потому что квоты ограничивают конкуренцию. Если конкуренция здоровая, в любом случае победит сильнейший: мужчина, женщина, представитель сексуального или другого меньшинства, по своим профессиональным качествам, а не по гендерным. Но пока конкуренция неравноправная, несправедливая, квоты как бы продавливают людей большего гендерного разнообразия в шорт-листы, дают им возможность становиться объектом выбора. Поэтому краткосрочно мне это кажется позитивным инструментом. Но долгосрочно квот быть не должно. Это способ приучить мир думать по-другому, но это не способ управлять выбором в профессиональной сфере. Выбор должен исходить из профессиональных и лидерских компетенций больше, чем из принадлежности к определенному сообществу. Это другой вид нетократии, одно меняем на другое. А зачем? 

— В одном из своих интервью вы говорили про свой опыт преодоления синдрома самозванца. Пришлось ли вам столкнуться с ним на новом месте работы? 

— Переход в новую индустрию всегда начинается  с синдрома самозванца — управляемого или нет. Управляемый синдром самозванца — это когда ты осознаешь его наличие у себя и каким-то образом справляешься, зашивая имеющиеся ментальные дырки. Неуправляемый и невротичный — это когда ты бесконечно собираешь разные дипломы, складываешь их на полки и думаешь, что нужно еще три курса пройти, а без них ты не профессионален, пока еще рано заявляться на новую позицию. 

Барьеры, в том числе карьерные, мы создаем сами в голове, запрещая себе отказаться от некоторых ролей, например от роли жены с пирогами

Мой  синдром самозванца сейчас в управляемой зоне. У меня нет запроса на то, чтобы еще раз встать на ту же самую полочку по должности, но уже в другом лейбле, — я хочу делать то, что мне интересно в моменте. Мы меняемся, развиваемся, и на разных этапах нам что-то из внешних атрибутов и внутреннего наполнения более важно, а что-то менее. В образовании сейчас мой «самозванец» занят написанием диссертации, а для этого нужно углубляться в разные новые и интересные темы. В моем мире работа перестала быть 100%-м наполнением жизни. У меня много друзей и спортивных увлечений. И я люблю оперу. На все это раньше у меня не было времени, а сейчас оно есть, и это очень хорошо.

— Вы также ранее отмечали, что синдром самозванца наиболее характерен для женщин. Почему так происходит?

— В школе управления «Сколково» есть первая в стране программа FLOW, в которой успешные женщины-руководители, менеджеры и предпринимательницы учатся находить решения проблем, связанных с ментальным стеклянным потолком. То есть ограничениями в карьере и развитии в  собственной голове, а не в обществе. Есть привычные социальные роли, исполнения которых общество от нас ожидает, — роль матери, например. При этом нужно быть умницей, красавицей, безупречной во всех отношениях. Это традиционалистское ожидание общества, но не запрет. Барьеры, в том числе карьерные,  мы создаем сами в голове, запрещая себе отказаться от некоторых ролей (хорошей жены с пирогами, заботливой матери или стильной красавицы).  И эта установка — все  совместить и исполнить на отлично — иногда заставляет женщин отказываться от проявления карьерной и социальной активности: «Я не потяну все это вместе. Я туда не пойду. Я боюсь». 

При этом также существует и внешний гендерный перекос, потому что работодатели до сих пор при прочих равных выбирают мужчину. Ведь он не уйдет в декрет, не будет сидеть с больными детьми. Проблема и объективна, и субъективна — она и в голове, и во внешней среде. И это причина того, что женщины сами зачастую не заходят в эти самые социальные лифты. Но ситуация динамично меняется, думаю, лет через 10 мы будем смеяться, вспоминая о том, что такой гендерный перекос был. Я в этом смысле очень большой оптимист. 

«Хорошая мать» — навязанная социальная роль, которую женщинам нахлобучивают в виде преграды на голову. Я этот стеклянный потолок разбила

— Женщины, которые все же садятся в социальный лифт, часто сталкиваются с осуждением. Именно потому, что с точки зрения общества недостаточно хорошо выполняют традиционно ожидаемые от них сценарии, например сценарий материнства. У вас трое детей, которые появились, когда ваша карьера уже развивалась. Пришлось ли вам столкнуться с критикой из-за того, что вы не ставили материнство на первый план?

— Конечно, приходилось. Первый, кто мне сказал, что я плохая мать, это моя собственная мама. Я согласилась с этой оценкой. Если ты позволяешь себе из пяти важных ролей, которые исполняешь в течение жизни, в трех быть не перфектной, это перестает быть твоей уязвимостью и проблемой. Скорее, становится осознанной силой. Да, наверное, я плохая мать в традиционно домостроевском смысле, но это никак не влияет на успехи моих детей и их отношение ко мне. Если вы спросите у моих детей, я для них хорошая мать. Януш Корчак, по-моему, писал, что дети должны расти как сорная трава. В таком случае я полностью выполнила все установки великих педагогов. Я не ходила на родительские собрания, не водила сына на хоккей и не знаю, что такое делать домашние задания с детьми. Но дети от этого не стали хуже или несчастливее, а наша любовь друг к другу и взаимопонимание не стали меньше. «Хорошая мать» — типичная навязанная социальная роль, которую женщинам нахлобучивают в виде преграды на голову. Я этот стеклянный потолок разбила. 

— Какие навыки позволили вам построить успешную карьеру медиаменеджера? 

— Гибкость и адаптивность. Плюс большая устойчивость в кризисах и быстрота принятия решений, иногда на интуитивном уровне. Высокая степень тефлоновости, то есть готовности попробовать, ошибиться и попробовать еще раз. Можно ведь попробовать, ошибиться и больше никогда не попробовать, потому что было больно или потому что потерял лицо. Такая хрупкость  и страх опозориться, кстати, часто  бывают присущи мужчинам. 

— Как вы считаете, в России сейчас сильный медиаменеджмент? Кого вы выделяете с точки зрения подходов? 

— В индустрии происходят большие изменения. Раньше были крупные медийные дома, и все знали имя главного редактора и нескольких журналистов-звезд. Но такого иерархически устроенного ландшафта с крупными информационными и медийными аутлетами и нишевыми игроками поменьше, думаю, мы больше не увидим. Создание, распространение и потребление контента происходит теперь органически по-другому. Люди будут сами себе медиа:  Олег Кашин — медиа, Тина Канделаки — медиа, Роман Супер — медиа и так далее. На орбите удержатся единицы крупных медийных брендов, которые соберут динамический, то есть регулярно сменяемый, звездный состав. 

Влияние на умы ушло в социальные сети, его растащили инфлюенсеры

— С точки зрения этих процессов ситуации на Западе и в России сегодня схожи? 

— Да, потому что везде в мире размывается влияние медиа, эта пресловутая монополия на  «четвертую власть». Влияние на умы демократизировалось, ушло в социальные сети, его растащили инфлюенсеры. Смотрите на цифры: у Криштиану Роналду где-то 300 млн подписчиков. А сколько подписчиков у телеканала CNN? 55 млн. Это маркер необратимого перераспределения власти над тем, что люди думают и обсуждают. Она теперь  все больше персонифицирована и привязана к конкретным людям. Кстати,  о том, куда утекло влияние, одним из первых догадался Дональд Трамп и стал общаться со своей аудиторией, а это 80 млн человек, напрямую, через Twitter. 

Для того чтобы стать медиавлиятельным, совершенно не обязательно теперь проходить весь путь от журналиста до замглавного редактора и к пенсии стать СЕО, соответствовать каким-то нужным профессиональным критериям. Нужно просто быть интересным своей аудитории и регулярно быть «в паблике». 

Сжатие медиаотрасли и размывание  роли журналистики и журналистов, конечно, происходит не только в России, это глобальные процессы. Повторю еще раз, в 1980-90-х все знали звездные имена авторов и руководителей New York Times или Financial Times. Сегодня, если вы спросите у кого-нибудь фамилию главного редактора, вам ее не назовут, потому что не знают. Это перестало быть важным. 

Если бы аудитории была нужна привычная журналистика, она бы ее поддерживала

— Не так давно в соцсетях прошел флешмоб «Запрещенная профессия». По постам участвовавших в нем журналистов сложилось ощущение, что многие из них хоронят свою профессию.  Какой прогноз вы бы дали профессии журналиста в текущем политическом и цифровом контексте? 

— Из медиа уходит влияние, как воздух из воздушного шарика. Это больно наблюдать и проживать. Больно тем, кто выбрал для себя это как профессию недавно, больно тем, кто в этой профессии давно. Но это факт. Я жестко и цинично скажу: если бы аудитории была нужна такая журналистика, какой она нам привычна, аудитория ее поддерживала бы. Но она не поддерживает. Потому что журналистика не нужна. Значит, это тупиковый путь. Я не говорю, что исчезнут все профессиональные СМИ, нет, но они сильно изменятся, уменьшатся и займут свои тематические и персонализированные ниши. 

Мой прогноз для этой профессии плохой. Бессмысленно пытаться искусственно сохранять отдельную профессиональную когорту, как в заповеднике, декларируя ее власть. Тяжело пережить девальвацию важности твоей профессии, но, видимо, придется это сделать. А поколению журналистов, которым сейчас 30 лет, наверное, стоит уже думать о том, где  им искать для себя  другие сценарии. Не придет никакой добрый дяденька или тетенька, не скажет: «Вернем уважение к средствам массовой информации!» Неважно, говорим мы про Россию или про Европу. Про какие бы страны мы ни говорили, в той или иной степени все процессы, происходящие с цифровизацией индустрий, уменьшают концентрацию власти и девальвируют влияние в этих индустриях. Медиа распадаются на маленькие атомы. Эти атомы будут слипаться в какие-то более ли менее крупные конгломераты. Может быть, условно, вокруг Алексея Пивоварова вырастет какое-то медиа, у которого будет бренд Алексея Пивоварова и аудитория, которую он сложил вокруг своего контента. У этого бренда появится команда — 15–30 человек, — и так сформируется новый тип редакции, новый юнит. А может, просто у каждого маленького аудиторного сегмента будет своей ориентир, свой человек, которого эти люди читают и с которым у них общие ценности. А может, это будет динамическая  модель медиапотребления. Сегодня я читаю Криштиану Роналду, завтра — Ким Кардашьян, послезавтра — еще кого-то нам пока не известного. 

— Вы думаете, что традиционные СМИ, какими мы привыкли их видеть большую часть своей жизни, в ближайшие нескольких лет уйдут в прошлое? 

— Аудитория уйдет. Она и так уходит. Об этом говорят цифры. Сегодня инфлюенсеры говорят про помаду, завтра они будут рассказывать про свое отношение к глобальной повестке. Вот вам и новые медиа. Сохранятся единицы — известные медиабренды, которые обладают способностью быстро перестраиваться под новые возникающие форматы цифрового контента и способы его распространения и сумеют гибко оптимизировать свои косты. Если вы уберете спонсорскую составляющую (от государства или частного инвестора), сегодняшняя бизнес-модель традиционных медиа не живуча. Что покупают владельцы и спонсоры в медиа? Они покупают способность медиа влиять на мысли и решения людей. А влияние сегодня рассредоточилось, перешло к другим игрокам, и этих игроков миллионы. 

— Имея в виду эти процессы, что можно посоветовать людям, которые сейчас начинают строить карьеру в медиаменеджменте? Эта профессия, по сути, тоже умирает, как и индустрия? 

— Я бы посоветовала посмотреть на себя с точки зрения той профессиональной ценности, которой они обладают.  Определенные вещи получается делать лучше, определенные — хуже. Что-то нравится делать, а что-то приходится делать, потому что так надо. Я бы посоветовала прочувствовать, что приносит удовольствие, и искать сочетание того, что нравится и того, что человек умеет делать хорошо. Что журналисты умеют делать хорошо, лучше других? Создавать контент. На это и нужно опереться. 

Куда рванули все журналисты со сжатием медийного рынка? Многие — в PR. Но там интересно не всем, кому-то душно. Кто-то  может нащупать возможность разговора с аудиторией без посредников, напрямую, и самому стать медиа. Можно рассматривать для себя  культурные проекты — сериалы, кино и книги, то есть производство более длинного нарративного контента.  Ну и образование: здесь сейчас большой запрос на умение создавать цифровой образовательный контент, то есть работать с мультимедиа. 

— Последний вопрос: вы видите женщину президентом России? Если да, какие кандидатуры вы могли бы назвать? 

— Для начала, я хотела бы увидеть женщину президентом США — это моя первая мечта, и я верю, что однажды женщина станет президентом Соединенных Штатов и пробьет очередной уровень стеклянного потолка.  

Лучшая женщина-президент — та, которую мы с вами пока не знаем. Которая еще не вошла в социальный лифт, не набила себе шишек, не отбила желание что-то пробовать. Я верю, что двери откроются перед новыми молодыми. Возможно, это звучит утопично, но я бы очень этого хотела.