«Вкладывать нужно в людей с командой»: Ксения Франк — о Фонде Тимченко, проблеме сиротства, семейных ценностях и поддержке женщин в регионах
Ксения Франк — дочь Геннадия и Елены Тимченко. Уже с раннего детства она была вовлечена в благотворительные инициативы родителей. В 2010 году был основан семейный частный Фонд Тимченко, где Ксения занимает позицию председателя наблюдательного совета. Также Франк входит в совет директоров принадлежащего отцу железнодорожного оператора «Трансойл» и занимается венчурными инвестициями.
Когда входишь в кабинет Ксении Франк, сразу замечаешь вещи, которые напоминают о любимом деле его хозяйки — благотворительности: на подоконнике — шахматная доска (фонд поддерживает старейшие соревнования по шахматам «Белая ладья»), на стене — нарисованный Винни-Пух, подарок от мальчика Артема, подопечного одной из организаций, получивших грант от Фонда Тимченко. Ксению волнует проблема социального сиротства и помощи семьям, попавшим в сложное положение, — сегодня это одна из ключевых программ фонда. Помимо благотворительности, Франк активно занимается бизнесом, инвестирует в проекты с социальной составляющей и видит большую перспективу в поддержке российских предпринимательниц — в 2020 году она учредила грант на обучение по программе МВА в «Сколково» для молодых женщин до 35 лет из регионов. В разговоре с Forbes Woman Ксения рассказала, как пришла в третий сектор, о семейных ценностях и бизнесе, о том, почему ее волнует проблема социального сиротства и как ее вдохновляют люди.
Как семья миллиардера Тимченко создала лучший благотворительный фонд России по версии Forbes
— Когда в вашей жизни появилась благотворительность?
— Сколько я себя помню, родители всегда занимались благотворительностью. Это было для нас частью повседневной жизни. Родители помогали Дому ребенка, оркестру в Санкт-Петербурге, спортивным командам, восстанавливали церкви. Я думаю, такие ценности закладываются только в семье, поэтому своих детей я тоже беру с собой, показываю им, чем занимается фонд.
После окончания школы, когда мне было лет 18, я поехала волонтером в Индию. В то время я училась в Англии, и там это был распространенный подход к волонтерству. С моей напарницей мы преподавали детям в маленькой деревне, и, поверьте, для моего собственного развития это было важное время.
К тому времени, когда я окончила университет, объем благотворительных проектов нашей семьи был таким масштабным и разносторонним, что стало понятно: это все нужно структурировать. И тогда это решение выглядело неоднозначно, потому что те деньги, которые ты тратишь на бухгалтера, юриста, директора и помещение, можно было отдать нуждающимся напрямую. Поэтому надо было четко ответить себе на вопрос, зачем нужен благотворительный фонд.
— И как вы для себя это формулировали?
— Моя мама всегда хотела развивать проекты, связанные со старшим поколением. А 10 лет назад было очень мало фондов, которым ты мог просто отдать деньги, зная, что они их грамотно используют. И чтобы развить инфраструктуру маленьких некоммерческих организаций, должна была появиться грантодающая организация с долгосрочной стратегией. Это был ключевой аргумент.
— Как вы определяли для себя основные цели 10 лет назад? И как работа фонда изменилась за эти годы?
— Фонд Тимченко — это проявление ценностей нашей семьи. И поэтому каждая программа фонда — это отражение индивидуальности каждого из нас. Моя мама хотела заниматься проблемами старшего поколения, так у нас родилась эта программа. А мой отец, например, много занимается хоккеем, и он хотел поддерживать именно дворовый спорт, чтобы больше ребят могли играть в хоккей у дома, — так у нас появилось направление «Добрый лед». В итоге каждый из нас определил направление, которое его больше волнует. Это постепенно оформилось в четыре стратегические программы, которые разработала и развивает команда фонда. Появилась и система показателей эффективности, которая позволяет оценивать, что сработало или не сработало. Как видите, фонд рос органично.
Конечно, постепенно погружаясь в тематику программ, мы корректировали направление работы. Как я уже сказала, в 1990-е годы мама помогала Дому ребенка. Тогда казалось, что материальная база там очень низкая, поэтому сначала мама помогла с ремонтом. Потом стало понятно, что надо мотивировать сотрудников. А уже в середине 2000-х мы убедились в том, что детский дом даже с самым прекрасным ремонтом не заменит ребенку семью. Поэтому мы направили усилия на поддержку приемных родителей. Сначала нам казалось, что в первую очередь этим семьям нужны дома. И мы построили эти дома. Но когда приемные семьи туда приехали, стало понятно, что им нужны не только материальные условия, но также сопровождение и поддержка. Построенные тогда городки теперь превратились в сообщества профессиональных приемных родителей и работают как ресурсные центры в своих регионах. Кстати, сейчас они уже переданы этим регионам. А сегодня мы пришли к пониманию, что устраивать детей в семьи — это важно, но еще важнее снизить количество детей, которые в принципе попадают в детские дома из-за проблем в кровных семьях. И вот уже пять лет мы занимаемся программами профилактики социального сиротства.
Похожая эволюция происходит в каждой нашей программе. Очень важно погружаться и получать экспертизу, чтобы работа фонда была эффективной.
— Одна из главных проблем благотворительности в России как раз в том, что она хаотичная, несистемная и часто спорадическая. То есть собирать на помощь больному мальчику в «Фейсбуке» — это OK. А вот строить фонд как некоторую институцию, которая должна сама себя обеспечивать и обслуживать, как это происходит в Америке и Европе, у нас пока считается практически неприличным. Как, на ваш взгляд, должен быть устроен третий сектор?
— Есть разные типы фондов: семейные грантодающие фонды, корпоративные фонды, некоммерческие организации, которые напрямую работают с населением. У них разные функции. Мы понимаем, что из года в год количество людей, которые готовы жертвовать на благотворительность, растет, поэтому я вижу роль крупных частных фондов вполне четко: вкладывать в то, на что пока сложно найти деньги.
Приведу пример. В 2013 году мы начали программу «Культурная мозаика», направленную на развитие сельской местности и малых городов через социокультурные проекты — фестивали, туристические маршруты и т. д. Мы обсуждали эту идею с экспертами, и все говорили: «Да что вы, кому они нужны? Вы бы лучше им трактор купили или хотя бы корову!» Покупать трактор или корову это неправильный подход для благотворительного фонда, все-таки мы были уверены, что гораздо важнее дать местным жителям доступ к современным знаниям и технологиям. Поэтому половина денег, которые мы тратим на «Культурную мозаику» и другие флагманские проекты, идет как раз на обучающие семинары, стажировки, обмен опытом.
— И как это работает?
— Я стараюсь посещать наши проекты сама и совсем недавно была в Карелии. Вместе с семьей поехала в поселок Пряжа, где живет примерно три тысячи человек, очень живописное, приятное место. И там есть социокультурный предприниматель — молодая девушка Катя Ефремова, с которой мы работаем с 2014 года. Тогда она была директором этнокультурного центра и получила наш грант на развитие ремесла и восстановление ткацких станков. И потом, когда узнала, что еще можно на хоккей заявку подать, восстановила для местных ребят каток. В итоге Катя объединила вокруг себя активную группу молодежи. И вот она рассказывает, как пару лет назад случилась беда на одной из местных ферм: из-за перебоя в финансировании начали голодать коровы. И кто, вы думаете, начал заниматься тем, что собирал деньги на корм, вместе с бабушками стриг траву и отвозил в тележках голодным коровам? Как раз наша Катя.
Это пример того, как сложно прогнозировать в начале проекта, во что все выльется. Может показаться, что рискованно вкладывать деньги в образование людей, потому что проще и понятнее — в ремонт здания, когда ты можешь прийти, потрогать и сказать: я это сделала. Вот я считаю, что частные фонды должны вкладывать во что-то более фундаментальное и менее очевидное.
«Основная проблема благотворительности в том, что ты всегда каким-то образом можешь потратить деньги, а потом рассказать себе красивую историю, почему это было очень полезно»
— Во всем мире фонды семей миллиардеров — Арно, Гейтса, Цукерберга — давно стали нормой. Человек заработал капитал, а теперь правильно его тратит. В нашей стране скепсис по этому поводу все еще велик. Сталкиваетесь ли вы с такими стереотипами, особенно когда приезжаете в условный поселок Пряжа?
— Я, наверное, не чувствовала такого отношения. Скорее общий скепсис про благотворительность, поскольку это было новое для постсоветского пространства занятие.
Мне кажется, с годами люди стали относиться более требовательно к нашим грантам, а мы — сами к себе. Потому что основная проблема благотворительности в том, что ты всегда каким-то образом можешь потратить деньги, а потом рассказать себе красивую историю, почему это было очень полезно.
— И все будут недовольны тем, как ты их потратила, что бы ты ни сделала.
— Да в том-то и дело, что тебе в лицо никто этого не говорит. Мы как раз очень заинтересованы в том, чтобы слышать критические замечания, — это помогает меняться к лучшему. Но окружающие часто полагают, что благотворитель хочет слышать только слова благодарности. Поэтому фонд последовательно выстраивает систему оценки и получения обратной связи, без этого мы будем оторваны от реальности.
Отдельная проблема — получить достоверную информацию о тех социальных проблемах, которыми занимается фонд. Зачастую то, что мы слышим из СМИ, от органов власти, НКО, самих людей, различается радикально. И это очень мешает правильно понимать суть проблем и их причины. Поэтому мы видим одной из важных задач нашего фонда — инициировать и поддерживать исследования, которые опираются на опыт практиков, с привлечением ученых, — это помогает увидеть более объективную картину.
В прошлом году мы делали исследование, почему дети оказываются в детских домах. И обнаружили, что 25% детей находятся там временно — по заявлению родителей. Их нельзя устроить в приемную семью, и, если ситуация в родной семье не улучшается, они могут жить в детском доме годами. А в регионах зачастую нет ресурсов и технологий, чтобы помочь их родителям. Вот сейчас наша задача — исследовать эту ситуацию, чтобы лучше понять, как можно поддержать семьи и в итоге как можно быстрее вернуть им детей.
— Проблема сиротства и детских домов, я думаю, одна из самых ужасающих в России. И, насколько я знаю, это одна из самых важных тем для Фонда Тимченко. Как вы видите решение этой проблемы в России?
— Проблема сиротства вообще очень тяжелая, потому что тут нет простых решений. Ты не можешь создать идеальную жизнь для этого конкретного ребенка, потому что у него проблемы везде: и дома, и в учреждении, да и в приемной семье ему тоже может быть непросто.
Когда наша семья начинала заниматься этой темой, в России около 150 000 детей попадали в детские учреждения. Сейчас их количество сократилось до 40 000. В том числе потому, что меняется сама ментальность. Раньше считалось, что оставить ребенка на пятидневке, пока ты работаешь, это нормально. Теперь родители стремятся проводить больше времени с детьми, вообще отношение к детям меняется. И попадание ребенка в учреждение — это скорее чрезвычайное событие. Поэтому я убеждена, что со сложной семьей в любом случае нужно работать, и тут очень много зависит от создания доверительных, уважительных отношений. Ведь даже добросовестные сотрудники органов опеки могут восприниматься родителями как люди из надзорного органа, поэтому дружественные волонтеры и специалисты из НКО чаще добиваются успеха в этом тонком деле.
— Вы с 2018 года состоите в Совете при Президенте РФ по реализации государственной политики в сфере защиты семьи и детей. Насколько у вас в этой роли есть возможность влиять на систему, на законодательство?
— Я очень рада, что есть площадка, где в том числе можно представить результаты наших исследований и обсудить их со специалистами, с практиками, с законодателями. Мы в первую очередь видим свою задачу в представлении аналитики, накоплении экспертизы и поддержке работы на местах. Потому что в конечном счете, какие бы ни были законы, на местах все решают люди. Когда какая-нибудь многодетная мама не может отвезти детей в школу, за ними приходит соседка. Когда пожилая женщина не может купить продукты, ей помогают местные волонтеры.
— Работа в третьем секторе часто приводит к выгоранию и разочарованию в людях и мире. Вы звучите достаточно оптимистично.
— Когда мы говорим с европейскими специалистами из социальной сферы, то видим, что у них все регламентировано, выстроено как бизнес-процесс, рабочий день и обязанности фиксированы. Мне кажется, они не будут чьих-то детей водить в школу вместе со своими. И в этом плане меня сильно вдохновляют люди, которые очень часто встречаются в наших проектах, особенно в глубинке. Их отзывчивость и сердечность просто поражают.
— То есть за 10 лет работы фонда у вас ни разу не было такого: господи, зачем я все это делаю?
— Когда нужно планировать бюджет и проверить отчет на 50 страниц, бывает! Не могу сказать, что это моя любимая часть работы. В остальное время нет, не бывает выгорания.
«Я много езжу по регионам и вижу, что одно из самых проблемных мест для российских женщин — это образование»
— Как работает ваша система распределения грантов? Кто решает, куда и какие суммы должны пойти?
— У нас есть экспертные комиссии, которые определяют размер грантов и решают, на какие заявки они должны пойти. Я периодически участвую в них как член, наравне с другими. Никаких привилегий! Иногда мне кто-то очень нравится, а эксперты говорят нет и аргументируют, почему нет. И я это принимаю.
Бывает, что я делаю гранты от своего имени, не привлекая наш фонд. Вот сейчас вместе c Московской школой управления «Сколково» я делаю гранты на обучение на программах MBA и Мaster in Public Strategy для женщин из регионов. Если бы я пришла в фонд и сказала, что теперь я хочу сделать вклад в образование женщин, они бы очень вежливо, но отказались, потому что у нас есть стратегия. И мне это очень нравится, потому что иногда бич частных благотворительных фондов, когда учредитель приходит и говорит: сегодня бежим налево, а завтра направо.
— Расскажите про поддержку женщин из регионов. Почему вас эта тема взволновала настолько, что вы решили от своего имени этим заняться?
Про благотворительный аспект этого начинания я уже говорила. Но, наверное, отдельно стоит сказать пару слов об инвестиционных проектах. Я верю, что инвестиции в венчурные проекты могут быть не менее эффективны и полезны для общества, чем инвестиции в третий сектор. И я инвестирую в те проекты, в которых учредитель или предприниматель ориентируется на нравственные и социальные ценности (помимо прибыли), которые я разделяю, где есть социальная миссия. Одно из важных направлений инвестиций, там, где я вижу большой потенциал, это вложения в бизнесы, которые основали женщины. Потому что, согласно исследованиям, все-таки 70% семейного бюджета — в руках женщины.
При этом опять же исследования показывают, что только 2,2% венчурного финансирования идет компаниям, которые основали женщины. Получается, помимо всего остального, что венчурным финансированием на создание продуктов для женщин в большинстве своем распоряжаются мужчины.
Я много езжу по регионам и вижу, что одно из самых проблемных мест для российских женщин — это образование. Общаясь с женщинами, которые в своем малом или большом городе ведут бизнес, я вижу, сколько они берут на себя ответственности. И на саморазвитие, образование у них просто не остается времени и ресурсов. Потому что собрать деньги на обучение в бизнес-школе «Сколково», когда ты работаешь в маленьком городе, значительно сложнее, чем из Москвы или Питера. И понятно, что доступ к ресурсам неравный. Я редко что-то делаю публично, но в данном случае коллеги из бизнес-школы «Сколково» убедили меня, что надо говорить об этой проблеме вслух, поощрять женщин вкладываться в свое образование и карьеру. Я абсолютно верю в то, что даже маленькое вложение в них, не говоря уж о Московской школе управления «Сколково», которая делает очень хорошие программы, это огромная польза для нас всех. Я как благотворитель, как работодатель и как инвестор считаю, что это наше будущее.
— Во многом это проблема не только образования, но и воспитания. Девочкам говорят, что смысл их жизни — удачно выйти замуж. В этом смысле что говорили в детстве вам? Как вас воспитывали?
— Когда я была маленькая, моя мама, инженер по образованию, очень много работала и зарабатывала больше, чем отец. И это было вполне нормально, и даже стало частью нашего семейного кода.
Я бы сказала, что по моему опыту как раз русские женщины все-таки меньше ограничены в представлениях, потому что у нас работали не только наши мамы, но и бабушки. И для нас работающая женщина — норма. Другой вопрос, что сейчас меняется структура экономики, и я вижу, что русская женщина сегодня слишком много на себе несет. Она должна не только карьеру строить, но и быть прекрасной женой, и печь пироги, и чтобы у нее всегда дома было аккуратно, и еще она должна восхитительно выглядеть, и, не дай бог, у нее маникюр осыпался. И вот эти надуманные стандарты и перфекционизм отнимают много сил и вообще несправедливы. И молодое поколение девушек все-таки от них отказывается, и молодцы.
«Многие владельцы империй по всему миру просто рвут на себе волосы, потому что молодежь не хочет идти в семейный бизнес. И я, как бы это деликатно сказать, абсолютно понимаю эту молодежь»
— Как вы распределяете свое время между бизнесом и фондом? Что для вас все-таки основная ваша работа, а что вторично?
— Я не могу сказать, что есть четкие приоритеты. Берусь только за те проекты, в которых я точно понимаю свою роль, и тогда полностью в них погружаюсь.
— Вы ощущаете себя продолжателем семейного дела?
— Недавно мой знакомый, который занимается консалтингом семейного бизнеса, рассказал мне, что многие владельцы империй по всему миру просто рвут на себе волосы, потому что молодежь не хочет идти в семейный бизнес. И я, как бы это деликатно сказать, абсолютно понимаю эту молодежь. Потому что, представляете, как это получается: если вы вступаете в управление семейным бизнесом, вы пришли на все готовое, и у вас все идет хорошо, вам удается передать его следующему поколению, вы — молодец. Если вы оказываетесь в этой позиции в период кризиса или по каким-то другим причинам теряете деньги, тогда вы — неудачник, который потерял семейный бизнес в шестом поколении! Поэтому я думаю, что это очень тяжелая ноша, и я все-таки вижу продолжение семейного дела как реализацию семейных ценностей через благотворительную деятельность. Мне кажется, здесь я приношу пользу и передаю это своим детям.
— Ваши родители все еще вовлечены сейчас в работу фонда?
Да, конечно. И сейчас, в разгар коронавируса, это проявилось особенно ярко. Мы были постоянно на связи, и нам было проще принять оперативные решения нашей маленькой группой. И родители, помимо сохранения полного бюджета фонда на этот год, выделили уже больше 3 млрд рублей на борьбу с пандемией. В первую очередь на закупку средств индивидуальной защиты примерно для 1200 медицинских и социальных учреждений. Это все требовало невероятной мобилизации, потому что мы никогда не занимались масками-бахилами-комбинезонами-ИВЛ. И я очень горжусь, что мы смогли выстроить такую систему отношений с нашими партнерскими организациями по всей стране, которая оказалась способна так оперативно и четко сработать. Не обходилось без курьезов. Я, например, звоню в одну НКО, спрашиваю, нужно ли что-то, а мне там отвечают: «Не надо, мы от Фонда Тимченко уже получили». И выстраивание такой работы с НКО по всей стране, от Владивостока до Петербурга, — это результат очень долгой планомерной работы.
— Какой у вас план на следующие 10 лет работы фонда?
— В фонде очень важно соблюсти баланс между тем, чтобы отвечать на вызовы сегодняшнего дня и при этом быть последовательным и предсказуемым по отношению к своим грантополучателям. Поэтому мы очень медленно трансформируемся, мы вообще очень спокойные и размеренные. Наш план — глобально развиваться так и дальше.
Но в этом году у меня случилось такое интуитивное открытие: надо вкладываться не в одного человека, а в человека с командой, предоставляя им образование и ресурсы, чтобы они могли делать то, что считают нужным для своего местного сообщества. Потому что в итоге любой грант заканчивается, а навыки у людей остаются навсегда. И для меня это очень важно, потому что, когда ты не можешь потрогать результат руками, тебе кажется, лучше ткацкий станок дать человеку, чем оплатить ему обучение. Но наша практика показывает, что все наоборот.