«Художник рассказывал, как он ел из помойного ведра». Как с помощью онлайн-аукционов собрать больше 5 млн рублей в разгар пандемии
Первый фандрайзинг Ольга Мансир организовала еще в декабре 2015 года, но официально АНО «Во благо» существует с марта 2016-го, а в сентябре того же года был запущен интеллектуальный клуб voblago.club. Фонд собирает деньги на благотворительность, организовывая встречи с экспертами и аукционы современного искусства. «Во благо» поддерживают и бесплатно читают лекции такие влиятельные фигуры в российском современном искусстве, как Дмитрий Озерков, Ирина Черномурова, Алексей Бартошевич, Олег Кулик и другие.
В 2016 году собранные средства ушли на помощь детям с ожогами, ветеранам паралимпийского спорта и врачам-онкологам. С 2017 года фонд поддерживает молодых врачей-онкологов и программу Высшей школы онкологии. Врачам-онкологам оплачивается обучение в ординатуре и на дополнительных курсах в Высшей школе онкологии, где преподают дисциплины, не входящие в учебную программу большинства российских ВУЗов. Это курс по общению с пациентами, медицинский английский язык, доказательная медицина, паллиативная помощь онкопациентам и другие предметы.
Чтобы получить образовательный грант, выпускники медицинских ВУЗов участвуют в трехэтапном конкурсе, его проводит Фонд профилактики рака. В комиссии — ведущие эксперты в сфере онкологии и практикующие врачи-онкологи России, в том числе директор НИИ онкологии им. Петрова (А. М. Беляев), руководитель центра химиотерапии клинической больницы «Медси» (Е. В. Ледин) и другие. Ежегодно один врач-онколог принимает до 400 пациентов стационарно, до 4000 — амбулаторно. Таким образом реализуются международные принципы умной благотворительности и прозрачности результатов деятельности фонда.
В интервью Forbes Woman Ольга Мансир рассказала, как сделать благотворительность красивой и эффективной одновременно, почему низкие зарплаты в третьем секторе ведут к выгоранию сотрудников и почему важно поддерживать молодых художников.
Чем вы занимались до «Во благо»? Как пришли в благотворительность?
Я работала в правительстве Санкт-Петербурга, где мы развивали инновации. Еще я работала в испанском медиа-агентстве, путешествовала и руководила проектами в Турции, Азербайджане, Казахстане, Замбии и Сирии. Во время нашего проекта в Сирии там неожиданно и стремительно начали развиваться военные действия, команду экстренно эвакуировали. Позднее я работала в оргкомитете зимних Олимпийских игр в Сочи. Для меня было важно принять участие в формировании благоприятного международного имиджа нашей страны. Потом я работала исполнительным ассистентом посла Великобритании в Москве, где в том числе возглавляла общественный комитет и организовывала социальные и благотворительные проекты в посольстве. Благотворительностью занимались все в моем деловом и дружеском окружении: сами дипломаты, жены дипломатов, экспаты, которые проводили мероприятия по сбору средств нуждающимся в посольстве и в резиденции посла на Софийской набережной.
«В России желание помогать есть у многих, но не каждый знает, с чего начать, и не каждый готов пережить эту инициацию слезами, трэшем или болью»
Оказавшись вовлеченной в жизнь дипломатического сообщества в Москве, я погрузилась в благотворительную деятельность и прониклась ей: увидела, что не обязательно бичевать себя, рыдать и «рвать душу», чтобы помогать. Оказалось, что процесс сбора средств на благотворительность может быть красивым и даже веселым. А помощь может быть оказана без надрыва, системно и профессионально.
Очевидно, что реализовать такой формат благотворительности в России непросто, но с единомышленниками мы решили попробовать. Знаете, есть такое ежегодное исследование-рейтинг, которое проводит международная некоммерческая организация CAF — World Giving Index, — согласно которому Россия в десятке самых «не дающих» стран. В то время как Великобритания — на седьмом месте среди лучших. При этом в России желание помогать есть у многих, но не каждый знает, с чего начать, и не каждый готов пережить эту инициацию слезами, трэшем или болью для того, чтобы своими деньгами кого-то поддержать.
В то же время у нас как раз есть проблема со стигматизацией эффективной благотворительности. То есть у нас мальчику в фейсбуке на лечение собирать можно, а делать мероприятия, где людям еще и хорошо, это «фу, гламур».
Мы в фонде не применяем токсичные, но широко используемые фандрайзинговые приемы. Наоборот, ответственно подходим и не хотим травмировать людей. И не хотим, чтобы было стыдно за то, чем мы занимаемся, — ни через пять лет, ни через десять. И пока получается.
Например, в июле мы заказали, и в начале сентября в больницу привезли аппарат ИВЛ. Мы выбрали такой формат помощи, потому что ожидали, что может наступить вторая волна COVID-19, когда оборудование понадобится врачам-инфекционистам, а после победы над COVID им будут в штатном режиме пользоваться анестезиологи и реаниматологи. Деньги мы на него собрали, проведя онлайн-аукцион современного искусства, то есть через прекрасное.
Мы украшаем жизнь людей искусством, своим хорошим отношением, новыми знаниями после наших мероприятий, потому что важно, чтобы всем было комфортно — и чтобы к нам захотели прийти еще раз и стать резидентом клуба. А не дать денег однажды — и на годы забыть как страшный сон.
Одной из наших задач всегда было популяризовать благотворительность, сделать ее частью своей жизни и жизни окружающих нас людей. Я очень наивно первое время звонила во все СМИ и просила: «Ребята, напишите про нас». Мне отвечали: «Нет, мы про лайфстайл». И на 105-м звонке, уже когда сломался тумблер, я спросила: «Слушайте, хорошо, расскажите мне, лайфстайл — это что?» Последовал ответ: «Ну, там часы, яхты, машины». И я искренне удивилась: «А благотворительность же тоже лайфстайл. Вам так не кажется?» — «Нет, не кажется». Тогда мы стали думать, как сделать ее частью лайфстайла, чтобы в России через 5-10 лет благотворительность стала нормой.
Вы бросили работу, чтобы заниматься благотворительностью?
Все как-то совпало — случился дипломатический кризис после Олимпийских игр. Во всех посольствах сократили штат, потому что министерства иностранных дел отозвали своих сотрудников из Москвы. Мол, зачем послу такой большой аппарат, если стало меньше людей и работы. Я ушла из посольства, полгода грустила и страдала. Параллельно, пока грустила и страдала, я начала самостоятельно заниматься благотворительностью. В декабре 2015 года мы сделали первое мероприятие по сбору средств. Нас тогда поддержали и выступили в том числе Саша Цыпкин и Вася Аккерман. В результате мы собрали 300 000 рублей — это неожиданно много денег для новичков и самозванцев от благотворительности. Все собранные деньги мы передали в благотворительный фонд «Детская больница» при ГКБ №9 им. Сперанского. На эти деньги 25 детей с ожогами из регионов России приехали в Москву и участвовали в зимнем лагере психологической реабилитации. После я решила посвятить этой деятельности свою жизнь и основала благотворительную организацию.
Это стало вашей основной деятельностью?
Да, и вообще я бы хотела сказать важную вещь про благотворительность. Во-первых, это полноценная работа, во-вторых — профессия, которая не должна быть низкооплачиваемой. Есть мнение, что в благотворительном секторе зарплаты должны быть сильно ниже рынка. Это одно из главных заблуждений о нашей отрасли. Так обычно говорят люди, которые не имеют ничего общего с благотворительностью. Им хочется святости, исходящей от людей, которые помогают другим. Но ведь так мы из благотворительности вымываем талантливых специалистов, а у нас должны быть сильные экономисты, бухгалтеры, юристы, планировщики, маркетологи, финансовые аналитики. Ведь в обществе есть запрос на профессионалов высокого уровня в медицине, обороне, образовании. И в благотворительном секторе нам тоже нужны сильные специалисты. Плюс, низкими зарплатами мы увеличиваем шансы эмоционального выгорания сотрудников. Потому что благотворительность — тяжелая работа еще и потому, что нет обозримой в коротком промежутке времени отдачи. И когда ты платишь своим сотрудникам 30 000 рублей в месяц в Москве, получается, что ты способствуешь тому, чтобы добрый и талантливый человек выгорел, — и все.
Я верю в необходимость компенсации усилий. Когда после нашего первого аукциона в июле 2016 года мы передали 100% собранных средств на благотворительность (больше 1 млн рублей), никто не поверил, что мы даже 100 рублей себе из этих денег не взяли. Тогда казалось, что мы правильно поступаем. Потом я сильно заболела, две недели лежала в постели абсолютно обесточенным человеком. Поэтому теперь я отношусь к благотворительной деятельности как к работе: и, в соответствии с рыночной практикой, до 20% от сборов у нас идут на административные расходы и зарплаты команде (согласно ФЗ №135 об НКО. — Forbes Woman). Хотя в среднем получается существенно меньше: 7,5–10%. Когда мы делаем какие-то большие проекты и собираем большие суммы, я считаю правильным вознаграждать всех людей, кто обеспечил результат. В такие недели мы работаем с семи утра с перерывом на сон и еду. На карантине я и команда иногда закрывали ноутбук и ложились спать в три часа ночи. Вкладывать столько сил и не получать за это вознаграждение — системно невозможно. Каждый наш сотрудник — это инструмент добрых дел. Соответственно, если кто-то перегорает — это минус один энтузиаст. Про это и другие убеждения, которые подрывают благотворительную деятельность, отлично написал Дэвид Палотта в своей книге-бестселлере «Неблаготворительность». Упомянул еще бюджет на рекламу, срок возврата инвестиций в НКО и риск внедрения инноваций для увеличения доходов. В России эту книгу разнесли, но я вижу в ней логику.
Почему вы помогаете врачам-онкологам?
С 2015 года мы занимаемся умной благотворительностью рационально, системно и прозрачно, обеспечивая максимальную пользу от каждого рубля, который мы тратим. И чтобы результат был ощутимым для общества, мы выбрали борьбу с онкологическими заболеваниями — это вторая причина смертности в России после сердечно-сосудистых заболеваний. А помощь врачам — это благотворительность с мультипликативным эффектом. Мы помогаем врачам получить образование мирового уровня, а через два года они будут помогать другим людям и спасут тысячи жизней. Помимо низкой квалификации врачей-онкологов, в России еще низкий уровень осведомленности граждан о раке и его профилактике. Особенно если мы отъезжаем от Москвы и Санкт-Петербурга.
В 2016 году я узнала про Фонд профилактики рака, познакомилась с его исполнительным директором Ильей Фоминцевым, увидела, как у студентов Высшей школы онкологии горят глаза. Талантливый парень, которому мы одному из первых выдали образовательный грант, Ростислав Павлов, сейчас возглавляет онкологическое отделение в Московской больнице РЖД им. Семашко. А выпускница Полина Шило (сейчас — директор Высшей школы онкологии, одна из победительниц рейтинга «30 до 30» по версии Forbes в 2020 году. — Forbes Woman) дополнительно обучалась по Гарвардской программе.
Вы, по сути, пытались совместить две очень сложные, направленные на узкую аудиторию, сферы — благотворительность и современное искусство. Почему?
Нам как раз хотелось сформировать целевую аудиторию фонда из людей, которым интересны благотворительность и искусство современных художников. То есть, в экономических терминах, это люди, которые в пирамиде Маслоу тяготеют к верхним ступеням, при этом опираются на закрытые базовые потребности. Именно в этот момент ты хочешь сделать мир лучше и оставить свой след в истории — и, например, внести положительный вклад в общество и мировую культуру, то есть поддержать молодого врача или современного художника.
«Ты изначально должен понимать, когда начинаешь благотворительную деятельность, что благодарности не будет. Максимум — ты выполнишь свой внутренний чек-лист»
То есть это условное «Садовое кольцо»?
Вообще нет. Для нас более важна сфера интересов человека, чем его финансовый уровень. Поэтому, скорее, это люди, у которых 1+ высшее образование, возраст 30+ и не только из Москвы, со всей России. При этом наши резиденты это в основном владельцы бизнеса или топ-менеджеры. Таких у нас за четыре года появилось более 150 человек. К нам они приходят за знаниями, общением и эмоциональной разгрузкой.
У меня прямо мурашки бегут по коже, когда я думаю обо всех этих людях и о том, что они вверяют свое свободное время, свои деньги нам, при том что они все самодостаточны, круты, в хорошем смысле слова избалованы качественным контентом.
А для вас лично благотворительность может быть «эмоциональной разгрузкой»?
Точно нет. Я много раз выгорала: плакала, была в отчаянии. Да и благодарности здесь точно не дождешься. Ты изначально должен понимать, когда начинаешь благотворительную деятельность, что благодарности не будет. Максимум — ты выполнишь свой внутренний чек-лист. Здесь у каждого своя мотивация. Я хочу, чтобы мои дети, через 10 лет жили в лучшей версии сегодняшнего мира. В мире, где они будут выходить из дома, а там, простите, все хозяева будут убирать за своими питомцами, где соседи будут с моими детьми здороваться, где они будут более безопасно передвигаться по городу, потому что станет больше терпимости и доброты вокруг. Что я могу для этого сделать? Я могу помогать людям и популяризировать благотворительность в нашей стране. Что я и делаю целенаправленно.
Еще я настойчиво убеждаю своих друзей, которые нам помогают, что надо об этом рассказывать. Необходимо осознать, что говорить про благотворительность — это хорошо. Так мы мультиплицируем добро. Это одна из наших задач: вдохновить как можно больше людей заниматься благотворительностью.
Модель благотворительной деятельности, которую мы разработали и реализовали в 2016 году, показала хорошие результаты, была принята профессиональным сообществом и общественностью и начала масштабироваться. В частности, выпускники АНО «Во благо» настолько вдохновились, что скопировали и теперь реализовывают нашу модель (речь идет о финалистке конкурса Forbes Woman Mercury Awards Анастасии Энгельгардт и ее фонде «Доступ», которая с 2018 по 2019 год являлась сотрудницей «Во благо», а затем основала собственный проект. — Forbes Woman). Как шутят наши знакомые айтишники, voblago.club создал систему с открытой архитектурой. И мы крайне признательны Forbes Woman Mercury Awards за фактически два места в премии.
Как у вас выстроена система фандрайзинга? Расскажите про финансовую сторону работы фонда.
До пандемии у нас было пять способов собирать деньги. Первый — абонементы в интеллектуальный клуб. Карта, которая позволяет члену клуба посещать все мероприятия.
Это 50 000 рублей?
Сейчас 50 000 рублей в год, да. Мы доросли до этой суммы с 10 000 довольно стремительно. Наша аудитория менялась, и стало возможным увеличить размер членского взноса. Второе — мы продаем билеты на отдельные онлайн и офлайн-мероприятия клуба. Третье — аукционы современного искусства. Четвертое — мы делаем акции, и их подхватывают наши друзья. Например, наша акция «Врачи вместо цветов», когда человек говорит: «Не дарите мне цветы, переведите деньги в «Во благо», они передадут их врачам». И, наконец, сharity box на мероприятиях и онлайн-переводы.
То есть ежемесячных платежей у вас нет?
Рекуррентных платежей у нас никогда не было, потому что мы не очевидный фонд, которому хочется таким образом помочь. До такой степени, что мои близкие друзья говорили мне: «Оль, я тебе что-то не хочу помогать. Смотрю на тебя — и не хочу тебе помочь, извини». Потому что мы не про импульсивную благотворительность из жалости.
Хорошие друзья.
Они у меня честные. И в этом плане я поняла, что мы для 90% населения непонятные. То есть у нас непопулярная мотивация, мы непопулярную ведем деятельность, и мы не пытаемся всем понравиться. Соответственно, если бы мы упростили подходы и тезисы, с которыми выступаем, и взяли, например, не современное концептуальное искусство, а картины с лебедятами, которые свились шейкой, и их продавали на аукционе, то у нас было бы больше денег в фонде.
Серьезно?
Конечно. Есть даже большое городское мероприятие, на которое нас не взяли. Вернее, сначала пригласили, мы договорились сделать выставку, стенд поставить в Музеоне. А уже когда я прислала каталог искусства, с которым мы работаем, мне сказали: «Нет». Но я осознавала, что я делаю выбор здесь и сейчас: либо я иду на компромисс и отгружаю коммерческое искусство про лебедей, березки и романтические пары на закате, либо я продвигаю такой прогрессивный концептуальный арт, который нуждается в поддержке сегодня. Я, конечно, выбрала быть честной с самой собой и нашей аудиторией. Это осознанный путь.
А откуда у вас экспертиза в современном искусстве? Как вы выбираете, с какими художниками вы хотите работать?
Признаюсь, я не так давно профессионально в искусстве, около четырех лет. Просто однажды я «заразилась» современным искусством — и все. Пошла учиться и окончила факультет искусств МГУ, начала собирать современное искусство. Теперь это моя страсть, и я, как говорится в британской пословице, исповедую то, что проповедую. Только так можно честно и убедительно рассказать людям о современном искусстве.
Что касается экспертизы — она моя личная, плюс я обязательно консультируюсь с профессионалами в области искусства: кураторами, искусствоведами, художниками, арт-дилерами.
До пандемии мы регулярно встречались и обсуждали тенденции арт-рынка, возникновение новых имен. Во время пандемии я предложила арт-институциям и некоммерческим организациям с едиными целями объединиться для эффекта синергии.
COVID и карантин сплотили общество против единого врага. Если раньше мне говорили: «Что, вы помогаете врачам? Нет, извините, я помогаю детям или собакам, я не могу», то сейчас все вынужденно объединились против COVID-19 — те, кто помогал и детям, и животным, и мировому океану, и те, кто вообще никому не помогал.
Нам удалось убедить поучаствовать в аукционах тех, кто долго к нам не приходил на мероприятия, хотя мы помогали врачам уже четыре года. Мы начали дружить с благотворительным фондом «Образ жизни», делать акции вместе. В итоге стали покупать средства индивидуальной защиты нашим без преувеличения героическим врачам, а чтобы поддержать их морально — отправляли в том числе крем для рук, чай и сладости. На Пасху, например, мы прислали врачам в больницы 150 куличей, которые были востребованы.
Пандемия показала, что, как и многие бизнесы, благотворительность в первую очередь пострадала от того, что у нее нет никакой подушки безопасности. Потому что некоторые благотворительные организации согласно уставу должны жить одним днем: сегодня «нафандрайзили» — завтра отдали деньги, послезавтра снова «нафандрайзили» — и снова отдали деньги. И фонды, которым нужно, например, платить своим сотрудникам, оказались просто в одну минуту на грани вымирания. Что в этом смысле происходило с вами, был ли у вас какой-то запас прочности? Как вы встретили саму пандемию?
Мы выстраиваем свою работу, исходя из нашего основного направления деятельности — это оплата обучения врачей-онкологов. Наш сезон начинается в сентябре, а заканчивается в конце августа, тогда же мы готовимся произвести выплаты. Запас прочности у нас был, позволил бы продержаться до окончания карантина, тем более что у нас компактная команда с маленькими затратами (пять постоянных сотрудников и восемь волонтеров). Кстати, в период пандемии мы приняли в команду нового специалиста — многодетную мать-одиночку с ребенком с инвалидностью. Так мы поддержали ее и усилили команду.
Вместе с тем мы постоянно стремимся повысить эффективность благотворительности. И проедать средства с вынужденно остановленными сборами было недопустимо.
Получается, если вы их проедите, то вам нечем будет платить врачам за обучение?
Да. Плюс мы ответственно относимся к обязательствам перед людьми, которые когда-то пришли и сказали: «Вот мои 5000 за билет, я хочу помочь врачам-онкологам». Они дали деньги врачам, а к концу года мы бы все поняли, что они помогли не врачам, а помогли платить зарплаты. Вот это была по-настоящему страшная мысль, что мы не выполним свои обещания перед донорами и резидентами клуба.
Сказать, что решение о том, как изменить подходы и подстроиться под ситуацию, пришло ко мне за чашкой кофе с утра — нет. Оно рождалось просто в корчах и в муках в течение месяца.
Проблема в том, что помощь-то нужна была всем — и врачам, и фондам, и малому бизнесу. В какой-то момент стало сложно просить у людей деньги на благотворительность, потому что это в основном владельцы бизнесов, которых так трясло, что им самим было не до благотворительности.
Стало понятно, что мир меняется: характер взаимодействия, взаимоотношения между людьми; и присутствие онлайн теперь не опция, а необходимость.
При этом переход в онлайн лишил нас двух преимуществ: на встречи voblago.club гости всегда приходили за общением и нетворкингом; а непринужденные беседы с нашими спикерами и гостями из творческой среды давали инсайды. Такой получался непринужденный арт-консалтинг в исполнении коллекционеров и художников.
На карантине мы провели десять встреч с известными коллекционерами в прямом эфире, так они а) поддержали нас и сообщество; б) воспользовались возможностью рассказать о своей коллекции; в) наша аудитория познакомилась с редкими работами из частных собраний в разных странах мира. Любопытно отметить, что кто-то выходил в эфир из своей московской квартиры, а кто-то из своего дома в Испании — и всем было интересно принять участие в нашей инициативе вне зависимости от обстоятельств. Потом мы рискнули и организовали свой первый благотворительный онлайн-аукцион современного искусства.
Онлайн-аукционы — это ведь достаточно новая для российского арт-рынка история?
Онлайн-аукционы современного искусства — история не новая. До этого я сама участвовала в них много раз на платформах Phillips, Bidspirit, Invaluable. На Bidspirit мы в июле 2020-го первыми провели благотворительный онлайн-аукцион в поддержку врачей, которые борются с COVID-19.
В какой-то момент я задумалась, что у художников еще меньше стабильности, чем у наемных сотрудников, которых вынужденно сокращали, ведь у них нет ни профсоюза, ни фиксированной зарплаты, а основной доход — от продаж в галереях, которые закрылись. Я сильно погружена в жизнь арт-сообщества, дружу с художниками и арт-деятелями. Когда на карантине читала их посты в соцсетях, стыла кровь в венах от таких комментариев: «Я на прошлой неделе ел из помойного контейнера». Понимаете, художник, чьи работы есть в очень серьезных коллекциях, ест из помойного контейнера?
Но потом у меня в голове сложились все части пазла. Стало понятно, что нам всем осточертели эти четыре стены, в которых мы оказались заперты на карантине. Как бы ты ни любил свой дом, рано или поздно захочется сменить картинку. При этом на российском арт-рынке затишье, и кроме фейсбучной группы «Шар и крест», ничего не происходит. Одновременно растет спрос на искусство: как инвестиционный повод, как способ разнообразить интерьер, как опция для подарка, который мы доставляем в любой город России и зарубежья.
Получалось, что проведение благотворительного онлайн-аукциона это win-win-win: удовлетворяет интерес покупателя, поддерживает и врачей, и художников. Месяц агонии, потом еще неделя переговоров с очень сильной арт-институцией — фондом Владимира Смирнова и Константина Сорокина. И все случилось!
Часть работ предоставил фонд Смирнова и Сорокина, часть предоставили художники, которые дружат с voblago.club, часть работ — лично Владимир Смирнов из своей коллекции. Получилось очень круто: у нас в каталоге было 53 лота, пять из которых со стартовой ценой один рубль. Это сделало аукцион доступным для любого желающего. Среди лотов со стартовой ценой один рубль был рисунок Константина Звездочетова. В разное время его работы продавались на аукционных торгах Sotheby's от £7500 до £74 500.
Всего на этом аукционе мы собрали 3,3 млн рублей.
В июле мы выступили партнером благотворительного онлайн-аукциона «Искусство в помощь», организованного компанией Smart Art. По итогам аукциона было собрано 1 857 000 рублей, из которых 712 600 рублей были переданы художникам Smart Art, предоставившим работы. Такая же сумма (712 600 рублей) была направлена на поддержку инициативы сооснователя Института современного искусства «База» Светланы Басковой по закупке средств индивидуальной защиты для врачей в российских больницах. Всего было закуплено и передано более 20 000 единиц СИЗ в больницы Астрахани, Гулькевичей, Караганды, Краснодара, Кургана, Новокузнецка, Петрозаводска, Самары, Ульяновска, Уфы и Югорска. Кроме того, более 400 000 рублей было выделено для грантов врачам-онкологам.
Всего за два месяца в период карантина мы провели три онлайн-аукциона, собрали 5,5 млн рублей и помогли врачам в 13 городах: купили и установили аппарат ИВЛ, дорогостоящее оборудование многоразового пользования (рециркуляторы воздуха), средства индивидуальной защиты и знаки моральной поддержки тем, кто действительно в них нуждался.
Как пандемия изменила работу фонда и в каком направлении вы будете двигаться дальше?
Мы одними из первых закрыли свою офлайн-деятельность, а после снятия карантина мы соблюдаем предписания федеральных и региональных властей — во время встреч держим дистанцию, носим маски, распространяем санитайзеры и т. д. Планируем восстанавливать нашу деятельность в прежнем формате уже тогда, когда это будет полностью безопасно. Сейчас ограниченным составом мы посещаем мастерские художников, мероприятия друзей и партнеров. Например, резиденты voblago.club побывали на открытии ярмарки современного искусства Cosmoscow.
Мы продолжим собирать деньги, оказывать системную поддержку врачам-онкологам и до окончания пандемии будем участвовать в обеспечении необходимым врачей, которые работают с ковидными пациентами. Теперь стало полностью понятно, как строится взаимодействие с больницами, как должна распределяться помощь.
Мы также продолжим проводить онлайн-мероприятия (лекции, встречи с художниками и коллекционерами), поддерживать и врачей, и художников. На осень запланированы аукционы современного искусства. Помимо вознаграждения художникам, они дают позиционный импульс: когда в одном каталоге оказываются вместе работы и мэтров, и молодых концептуальных художников, для последних это очень важно.
- Просто звонок. Как в разгар пандемии срочно запустить сервис доставки еды и весь карантин кормить пожилых людей в пяти городах России
- «Uber для нянь». Как сервис по поиску бебиситтеров перешел в онлайн, заработал в 57 городах и помог родителям не сойти с ума в пандемию
- Доступ к добру. Как 28-летняя москвичка основала фонд поддержки молодых онкологов и кормила врачей в пандемию