Культура молчания: как #metoo меняет законы в разных странах мира

Все лето российские Facebook и Twitter кипели в обсуждениях сексуального насилия и харассмента в либеральных медиа. Каждую неделю появлялись все новые и новые свидетельства женщин, переживших, как они утверждали, домогательства и абьюз в рабочих и личных отношениях. Среди обвиняемых руководитель проектов Сбербанка Сергей Миненко (работавший в Menʼs Health Russia, «Меле», «Газете.ru» и «Известиях»), ведущий телеканала «Дождь» Павел Лобков, SMM-менеджер Сбербанка Руслан Гафаров (ранее работавший в «Открытой России»), основатель самиздата «Батенька, да вы трансформер» и ИД «Мамихлапинатана» Егор Мостовщиков, писатель Виктор Шендерович, а также сотрудники «МБХ медиа» шеф-редактор Сергей Простаков и фоторедактор Андрей Золотов.

Движение стало набирать силу еще весной, когда появились обвинения профессоров МГУ им. М. В. Ломоносова и главного редактора «Эха Москвы» Алексея Венедиктова в неподобающем сексуальном поведении. Происходящее уже назвали второй волной #metoo в России.

Российская версия #metoo началась в феврале 2018 года, когда три российские журналистки (Фарида Рустамова, Би-би-си, Катерина Котрикадзе, RTVI, и Дарья Жук, телеканал «Дождь») публично обвинили депутата Госдумы Леонида Слуцкого в сексуальных домогательствах. Члены комиссии Госдумы по этике не усмотрели в поведении Слуцкого нарушений. Коллеги-депутаты практически единогласно заступились за «своего» и обвинили журналисток в клевете. Реакцию депутатов коротко можно было бы описать, вспомнив фразу председателя Госдумы Вячеслава Володина: «Если вам опасно, меняйте профессию, меняйте место работы».

Прошло два года. Слуцкий по-прежнему ходит на работу в Госдуму, в прошлом году в составе делегации от России он съездил на сессию Комиссии ООН по положению женщин, а в марте 2020 года был назначен на должность президента факультета мировой политики МГУ (его кандидатуру предложил ректор университета Виктор Садовничий).

И вот спустя два года пространство российских медиа и соцсетей захватила по-настоящему серьезная волна обвинений, которая в отличие от «Слуцкий-гейта» уже привела к увольнениям, публичным извинениям и разработке регламента против насилия внутри некоторых редакций.

Кроме того, не утихает дискуссия о границах допустимого в личных и рабочих отношениях. Мнения разделились: одни называют харассмент преступлением или вседозволенностью, другие возмущаются приходом «новой этики» и защищают «старую». Высказывания девушек они называют «партсобранием» и «культурой доносов».

И, конечно, задают классический вопрос: «Почему раньше молчали?» Всякий раз, когда в разных странах и обществах возникает очередной скандал вокруг сексуального насилия, часть общественности недо­умевает: «А где вы были раньше?» И в разных точках земного шара ответ на этот вопрос ищут по-разному.

Forbes Woman подробно изучил, как работает «культура замалчивания» в разных странах.

Заговор тишины

Культура замалчивания, culture of silence (или заговор молчания, conspiracy of silence) — это консенсус группы не рассказывать о той или иной проблеме или отказ признавать это проблемой. С этим явлением хорошо знакомы на Западе. Еще в 1885 году лондонская газета Pall Mall опубликовала статью о влиятельных покровителях местных борделей. Когда власти обвинили газету в непристойном поведении и попытались остановить ее распространение, редакция поблагодарила их за то, что они привлекли внимание к проблеме, которая столько лет табуировалась.

#metoo оказалось, пожалуй, самым массовым в истории движением против культуры замалчивания. Журнал Time назвал участников #metoo, рассказавших о пережитых домогательствах и насилии, silence breakers («нарушителями замалчивания») и объявил их коллективным «человеком года».

Когда New York Times опубликовала расследование о сексуальных преступлениях Харви Вайнштейна, американская нация и весь мир были потрясены. Общество пыталось понять, почему Голливуд молчал на протяжении 30 лет.

Одним из первых в молчании в интервью New York Times покаялся Квентин Тарантино: «Я знал достаточно, чтобы сделать больше, чем я сделал. Это было больше чем просто слухи. Это не что-то, о чем я услышал от других. Про пару раз я точно знал. Если бы я сделал то, что мне нужно было сделать тогда, мне бы не пришлось работать с ним».

Британский продюсер Элисон Оуэн назвала поведение Вайнштейна секретом Полишинеля: «Если бы вы были актрисой и Харви схватил вас за грудь во время прослушивания, что бы вы сделали? Вы не пойдете в полицию. Они не примут вас всерьез. Вы не позвоните журналисту, потому что в какой-то момент весь медиамир был в руках Харви и никто не стал бы выступать против Харви Вайнштейна».

Профессор факультета социологии и философии Европейского университета Елена Здравомыслова говорит, что молчание о пережитой травме — универсальная стратегия человеческого поведения: «Молчание — сложный феномен, связанный с недоверием к рупорам огласки, со страхом, что ты встретишься один на один с системой, недружественной жертве».

Культура замалчивания в вопросах насилия связана также с проблемой виктимблейминга, переноса вины на жертву. Профессор Хельсинкского университета Марианна Муравьева, проводившая исследование на эту тему, рассказывает, что пресловутое «сама виновата» появилось вместе с возникновением состязательного процесса в судах.

«Если мы посмотрим на судебные дела по сексуальному насилию до формирования состязательного процесса, например Московской Руси начала XVIII века, мы увидим, что судьи верили женщинам на слово, — говорит она. — Женщина сказала, что ее изнасиловали, — начиналась судебная процедура, розыск. Обычным наказанием насильника было сто ударов кнутом — это приводило к инвалидности на всю оставшуюся жизнь. А в Англии за изнасилование полагалась смертная казнь, но у них было 40% оправдательных приговоров. Задача какая была? Жить же хочется — и сорока процентам жизнь сохраняли. Поэтому первое, на что обращали внимание в суде, — это на репутацию заявившей. Вот так возникает «сама виновата». А когда процесс стал состязательным и появились адвокаты, их задачей было, прежде всего, не добиться справедливого решения, а защитить своих подопечных любыми методами. И делалось это с помощью переноса вины на жертву. При перекрестном допросе у адвоката обвиняемого была задача дискредитировать репутацию женщины и доказать, что это было не насилие, а секс по согласию. В большой степени в XIX–XX веках культура молчания вокруг сексуальных преступлений сформировалась именно поэтому».

Другой причиной молчания может быть отсутствие языка для обсуждения сексуальных преступлений, особенно в обществах со слабой феминистской повесткой, не прошедших через несколько этапов развития феминизма, объясняет Муравьева. «В английском языке благодаря феминисткам был создан язык для разговора о сексуальном насилии. Но в большинстве культур нет такого языка, — говорит она. — Какой язык вы используете? Медицинский или юридический? А язык, который между ними, чаще всего неприличный. В случае русского языка это мат или непристойная похабщина».

Концепция стыда

Особенно ярко проблема языка проявляется в обществах, в которых концепция стыда является частью социализации и культурного кода, как, например, в странах Азии, особенно Японии.

Впервые о концепции стыда в японской культуре написала антрополог Рут Бенедикт в 1946 году. В ее книге «Хризантема и меч» говорилось, что японцы чрезвычайно чувствительны к ожиданиям и критике других. Кроме того, понятие «это стыдно» (hazukashii) является мощным инструментом социализации японских детей.

Журналистке Шиори Ито, которая стала символом японского #metoo, пришлось уехать из страны из-за слатшейминга и угроз жизни: нация посчитала стыдным говорить вслух о пережитом насилии. Выступить с публичным обвинением в изнасиловании Нориуки Ямагучи, влиятельного телевизионного продюсера, известного близкими связями с премьер-министром Синдзо Абэ, она решила после того, как суд Токио принял решение не возбуждать против него уголовное дело. Тогда Ито подала гражданский иск против Ямагучи и опубликовала книгу The Black Box о пережитом опыте насилия, а также о сексизме и культуре молчания в японском обществе. «Изнасилование — это убийство души. Однако душа человека может постепенно исцелиться. У людей есть сила сделать это, и у каждого свой способ исцеления. Для меня этим является правда», — писала Шиори.

Согласно официальной статистике, количество изнасилований в Японии чрезвычайно низкое. Жертвы очень редко сообщают о произошедшем в полицию (согласно опросу, в 2017 году об изнасилованиях сообщили только 4% пострадавших), потому что признаться, что это произошло с тобой, значит навлечь стыд не только на себя, но и на свою семью.

Шиори Ито выиграла гражданский иск, по которому Нориуки Ямагучи должен заплатить 3,3 млн иен ($30 000) за причиненный ей ущерб. Это стало первой победой японского #metoo. И хотя Ито пришлось уехать, она вдохновила на борьбу многих японских девушек. Сейчас журналистка живет в Лондоне.

Тоталитарное насилие

Невозможность рассказать о том, что ты стал жертвой сексуального насилия, еще более ужесточается в тоталитарных обществах. «Разная реакция обществ и государств на #metoo обуславливается не культурными различиями, а историческими — тем, как формируется государство, публичная сфера и какие типы режимов в этих государствах существуют», — рассказывает Марианна Муравьева.

Несмотря на контроль над интернетом, в Китае движение #metoo буквально взорвало Weibo (местный аналог Twitter). Власти тут же начали блокировать сообщения с хештегом, запрещать поиск по словам и закрывать аккаунты феминисток. Но пользователи нашли способ распространять информацию с помощью картинок с изображением хештега.

Первой китаянкой, использовавшей хештег #metoo, стала Ло Сиси, рассказавшая в начале 2018 года о домогательствах со стороны преподавателя Бэйханского университета Чэня Сяову. Она нашла других жертв и свидетелей домогательств Чэня и заручилась аудиозаписями. За один день ее пост собрал более 3 млн просмотров и вызвал бурную дискуссию. В итоге профессор был уволен с должности вице-президента университета.

Но, несмотря на первую победу участницы #metoo, китайское движение не вызвало реальных структурных изменений. А Ло Сиси пришлось эмигрировать в США после того, как ее подругу Софию Хуан Сюэцинь, одну из главных фигур китайского #metoo, задержали по обвинению в нарушении общественного порядка.

Самый опасный для женщин регион

Как и в случае с движением в среде студентов в Китае, в разных странах мира именно журналисты и студенты первыми подняли проблему насилия.

Одними из самых громких «нарушителей замалчивания» из академической среды стали молодые африканки, которые помогли Би-би-си провести расследование о сексуальных преступлениях в университетах Западной Африки: Лагоса (UNILAG) в Нигерии и университете Ганы. ООН считает Африку самым опасным регионом для женщин, и, согласно глобальному индексу безопасных для женщин стран, Гана находится на 78-м, а Нигерия на 145-м месте в списке.

Автором расследования Sex for grades («Секс за оценки») стала нигерийка Кики Морди, которой пришлось уйти из университета Лагоса из-за домогательств преподавателя.

Другой нигерийке, репортеру Би-би-си, которая работала под прикрытием и представилась семнадцатилетней абитуриенткой, желающей поступить в университет, удалось заснять на скрытую камеру, как профессор Бонифас Игбенегу, по совместительству пастор местной евангельской протестантской церкви, говорит ей: «Ты знаешь, что ты красивая девушка? <...> Если я захочу семнадцатилетнюю девушку, все, что мне нужно, — сказать несколько ласковых слов и дать немного денег…» После публикации расследования обвиненных в домогательствах преподавателей уволили, но системных изменений, разработки законов, регламента против насилия не последовало.

Тем не менее фильм вызвал бурную реакцию в патриархальной Западной Африке, а #sexforgrades стало хештегом для сообщений, в которых пользователи соцсетей рассказывали о пережитом насилии.

Право на жизнь

В большинстве стран #metoo и аналогичные движения стали борьбой против сексуального насилия. В Латинской Америке женщины боролись не столько за право на сексуальную неприкосновенность и безопасность, сколько за право на жизнь. Движение #NiUnaMenos (#NUM, перевод с испанского — «ни на одну меньше») началось в Аргентине за несколько лет до #metoo, в 2015 году, как протест против фемицида на почве ненависти по признаку пола.

Несмотря на то что в 2012 году в Аргентине за фемицид стали наказывать пожизненным заключением, статистика убийств оставалась прежней. Активистки движения осознали, что одних законов недостаточно — важно менять аргентинскую мачистскую культуру, работать на уровне просвещения и образования.

Любопытно, что, как и в России, движение началось в журналистских и академических кругах Аргентины и затем охватило женщин из других профессиональных сфер.

Автор главы об Аргентине в книге The Global #metoo Movement Вирджиниа Мартурет рассказывает, что женский протест изменил вербальное и невербальное поведение аргентинских мужчин: «Мужчины стали гораздо более осторожными в словах и поступках — как на работе, так и дома».

Кроме того, #NiUnaMenos побудило правительство заняться доработкой закона о гендерном равенстве.

«Сдай скота»

Интересно посмотреть, как на движение #metoo отреагировали в странах с сильной феминистской повесткой. Особенно любопытен опыт скандинавских стран с давно победившим феминизмом, где мужчины наравне с женщинами сидят в декрете, а молодые скандинавки становятся министрами. Исследователи Тина Асканиус (Университет Мальмё) и Джэнни Мёллер Хартли (Университет Роскилле) изучили медиа Дании и Швеции последних лет и обнаружили интересный феномен. Швеция отнеслась к #metoo куда более восприимчиво и толерантно, чем ее соседка Дания. В Швеции тему восприняли как структурную проблему, с которой надо работать на всех уровнях, а в Дании — как охоту на ведьм и чрезмерно политкорректную кампанию без какого-либо социального эффекта. По мнению ученых, эта разница объясняется тем, что в Швеции феминизм политизирован и проник в политические и правительственные институты в гораздо большей степени, чем в Дании.

Страной же, в которой правительство наиболее оперативно отреагировало на протест и приняло реальные меры по профилактике насилия и борьбе с ним, стала Франция.

Французское движение против сексуального насилия началось с твита журналистки Сандры Мюллер 13 октября 2017 года. Создав хештег #BalanceTonPorc («кричи на свинью», или «сдай скота»), она обвинила телевизионного продюсера Эрика Бриона в том, что на вечеринке в Каннах он сказал ей: «У тебя большая грудь. Ты женщина моего типа. Со мной ты будешь кончать всю ночь». Спустя несколько месяцев Эрик Брион извинился, объяснив, что это был пьяный флирт. Но вскоре подал иск о клевете, который Мюллер проиграла. В интервью Брион рассказывал, что этот твит стоил ему семьи (от Бриона ушла жена с детьми), репутации и карьеры.

Тем не менее сообщение Мюллер вызвало эффект домино и взорвало французский Twitter: к июлю 2018 года появилось около 900 000 сообщений с хештегом #BalanceTonPorc.

Уже 5 ноября, в Международный день борьбы с насилием в отношении женщин, президент Франции Эммануэль Макрон выступил в Елисейском дворце перед феминистскими НКО и пообещал, что борьба с насилием в отношении женщин и его профилактика станут частью национальной программы. Другим позитивным результатом #metoo французские женщины называют изменение поведения мужчин разных поколений, в том числе мальчиков-подростков, которые стали более осведомленными в гендерных вопросах и уважении чужих границ.

Французское #metoo вызвало неоднозначную реакцию в обществе. С одной стороны, феминистки и молодое поколение француженок поддержали движение. С другой стороны, #BalanceTonPorc сравнивали с доносами соседей на евреев во время Вишистского режима. Девятого января 2018 года было опубликовано письмо Катрин Денев и ста француженок с критикой «кампании доноса». В нем говорилось: «Как женщины, мы не хотим быть частью такого феминизма, который вместо того, чтобы осуждать злоупотребление властью, взращивает вражду по отношению к мужчинам и сексуальности».

Профессор Марианна Муравьева считает, что письмо Катрин Денев — это реакция отживающего поколения француженок, которые были социализированы во времена, когда роль женщины по отношению к мужчине считалась субъектной. «Денев и ее коллеги защищали себя и индустрию. И то, что в свое время для них было очень важным. Но сейчас ситуация изменилась», — говорит она.

Макрон, пообещавший начать борьбу с насилием, также выразил беспокойство по поводу формирующейся «культуры информаторов», когда можно обвинить любого и без доказательств и когда ошибка и цена за нее могут быть несопоставимы.

Место России рядом с Китаем

У российского #metoo пока нет никаких политических последствий. В отличие от Эммануэля Макрона Владимир Путин не поддержал движение. Еще в 2018 году на вопрос журналистов об отношении к «Слуцкий-гейту» Путин сказал, что ничего об этом не слышал, но что у него свое отношение к #metoo: «Я не считаю, что мы должны превращать все эти вопросы, особенно конкретные случаи, в какую-то кампанию. Возникает вопрос, почему это сейчас только делается? Почему не 10 лет назад, когда то или иное событие якобы состоялось?» Он также отметил, что для таких случаев есть суды и другие инстанции.

Однако, говоря о существующем якобы «порядке рассмотрения подобных дел», президент не учел, что вопрос харассмента в России юридически не определен и в Трудовом кодексе нет понятия сексуальных домогательств.

Редактор книги The Global #metoo Movement Энн Ноэль считает, что очень сложно продвинуть #metoo в стране, лидер которой «сексуальные домогательства и насилие в принципе не считает проблемой». А Марианна Муравьева, написавшая для этой книги главу о России, оценивает место нашей страны в глобальной картине #metoo примерно рядом с Китаем.

Тем не менее новая волна #metoo показала, что эта тема очень волнует общество. Весна и лето 2020 года стали новым этапом в движении против насилия, когда появились первые реальные итоги не благодаря политической воле, а из-за давления общественности.

По мнению социального антрополога Марии Пироговской, доцента факультета антропологии Европейского университета, так называемая культура информаторов изменит консенсус отношений: «Яркий пример изменения консенсуса — так называемый санитарно-гигиенический поворот в России во второй половине XIX века. Его инициировали врачи, которые говорили: «Мы живем с вами в грязи, и если мы хотим уменьшить смертность, если мы хотим, чтобы у нас было меньше сифилиса и холеры, чтобы наши младенцы не умирали в деревнях, нам надо менять привычки: мыть руки и кипятить молоко». Чтобы привлечь на свою сторону большое количество людей, активисты публиковали ужасающие репортажи, написанные очень окрашенным языком: «Посмотрите, как чудовищно мы живем, какое разложение и упадок! Если мы немедленно не станем на путь прогресса и цивилизации, то будем, как свиньи, барахтаться в грязи и навозе». Эта риторика очень эффективно мобилизует людей. Возникали новые группы, которые были к ней чувствительны и начинали натурально мыть руки, бояться извозчиков, смотреть с подозрением на горничных, нет ли у них сифилиса, например, и т. д.».

Такие примеры эмоциональной мобилизации можно обнаружить при каждом изменении общественного консенсуса. Неважно, чего он касается — того, как часто надо мыть руки, или того, где лежит граница между флиртом и харассментом, гигиены тела или гигиены отношений.

У движения #metoo есть и обратная сторона: ценой неудачного поведения, пьяного комплимента и шутки, как в случае с французским продюсером, может стать разрушенная карьера и даже разрушенная жизнь. И в то же время что делать пережившим насилие тогда, когда нет других способов защитить себя, когда государством не выработаны нормы и законы, регулирующие харассмент?

Сейчас мы все вместе пытаемся найти ответы на сложные этические вопросы. Но важно то, что #metoo инициировало общественный диалог о границе допустимого — разговор, который еще недавно делала невозможным культура молчания. И опыт стран, в которых #metoo поддержали политики, показывает, что для того, чтобы изменить ситуацию, важно не только работать над законодательством, но и заниматься просвещением.