«Мир стал более жесток к женщинам». Главная писательница Израиля о том, почему быть хорошей матерью уже недостаточно
Орли Кастель‑Блюм — влиятельный женский голос в современной литературе Израиля. Ее роман 1992 года «Город Долли» об одержимой материнской заботой женщине-враче, которая подозревает у приемного сына все болезни сразу и ставит на нем медицинские эксперименты, включен ЮНЕСКО в Список всемирного культурного наследия. Кастель-Блюм неоднократно получала премию премьер-министра Израиля и другие призы за свою короткую прозу, а в 2015 году стала лауреатом главной литературной награды Израиля, премии Сапира, за «Египетский роман». Орли Кастель-Блюм прилетела в Москву представить русское издание романа и поговорила с литературным обозревателем Forbes Woman Натальей Ломыкиной о возможностях женщины в литературе и в жизни, об образе еврейской матери, писательской бедности и антисемитизме.
Каково вам быть писательницей номер один в Израиле? Что это меняет в вашей жизни?
Я хорошо себя чувствую в этой роли, но так было не всегда. Израиль такая мачистская страна, связанная с войной, армией, генералами. Я, например, научилась печатать, когда служила в армии в пустыне. Я пишу уже 30 лет, но до сих пор немного страдаю от некоторых атавизмов этой мачистской культуры. Сейчас это уже не так чувствуются, и, надо сказать, в Израиле довольно много женщин-писателей.
Роман «Город Долли» внесен в Список всемирного культурного наследия ЮНЕСКО. Это несколько удивляет, ведь получается, есть необходимость охранять роман. Как вам объяснили, почему книга получила такой статус?
Я тоже удивилась, когда узнала об этом. Я заметила, что статус наследия ЮНЕСКО действительно производит сильное впечатление на людей. Самое удивительное, что это произошло именно с книгой «Город Долли». Потому что это очень проблемный роман о том болоте, в котором Израиль сейчас находится.
Очевидно, что под городом Долли — «самым безумным городом в мире», осажденным «арабофобией» изнутри и французскими воздушными налетами извне, вы подразумеваете Израиль. Возможно, ЮНЕСКО защищает роман как раз от правительства, чтобы книгу не затолкали под ковер цензуры?
Может и так. Не думаю, что сегодня «Город Долли» мог бы выйти. Роман был издан примерно за четыре-пять лет до убийства Ицхака Рабина (дважды премьер-министр Израиля, лауреат Нобелевской премии мира, убит 4 ноября 1995 года. — Forbes Woman). C тех пор сильно изменилось правление и до сих пор все не так, как было до Рабина, и сегодня вряд ли кто-то издал бы книгу, в которой мать вырезает на шее у ребенка карту Израиля.
«Это невероятно сложно: быть и женой мужу, и матерью детям, и писательницей. Я решила отделаться от «жены мужа» и заниматься тем, что для меня действительно важно»
В мире есть стереотип еврейской матери, опекающей, очень любящей. Вы доводите материнство в романе до гротеска, опасного, безумного. Как отреагировали женщины на этот роман?
Это было просто ужасно. Моя мама тогда, в девяностые, работала в банке, и к ней подходили коллеги и спрашивали: «Что у вас вообще дома происходило? В какой семье она выросла?» Мама очень стеснялась и говорила: «Что ты такое написала? Какой позор!» Я родила свою первую дочь сразу после того, как умер мой отец. Он умер, когда я была на седьмом месяце беременности. Я была анорексичкой с большим животом (у меня с 10 лет была анорексия, сейчас уже нет). Дочка родилась слабенькой. В три месяца она чуть не умерла: я сделала ей кашу, ее вырвало, и она это вдохнула. У меня не было телефона, муж забрал машину. И я бежала в отчаянии по улице, держа на груди ребенка, пыталась остановить машины: возьмите меня, пожалуйста, отвезите скорее в больницу. Кто-то остановился, нас отвезли, ей засунули трубки в горло и спасли, но я с тех пор немного не в себе. А она всегда болела, и каждый раз мне говорили: «Ничего страшного». Но когда отец болел, ему тоже говорили: «Ничего страшного».
Это был тяжелейший период — 3 года ужасных трагедий, которые невозможно представить. И я так боялась, что не верила врачам: ходила к одному, к другому и никому не верила. Мне было очень плохо, и я пошла к психиатру, которого просто нашла в телефонной книге. Это была большая ошибка. Он спросил: «Чем ты занимаешься?» Я сказала, что у меня очень много фобий и что я писательница. Он не поверил, что я писательница, решил, что я придумываю, и дал мне таблетки от шизофрении. Чтобы у меня не было этого психоза и чтобы я больше не воображала, что могу писать. Полтора года я принимала таблетки и просто лежала в кровати без сил. Пока не пришла моя мама и практически насильно не отвела меня к другому врачу, и через две недели все прошло. Можно считать, что «Город Долли» появился благодаря этому сумасшедшему психиатру в том числе.
Стал ли роман для вас терапией? Насколько стало легче после того, как вы все это написали?
Когда книгу издали, я подумала: как же хорошо, что она вышла, а не находится до сих пор во мне. Конечно, это была терапия. Но я была уже более-менее в порядке, когда начала писать «Город Долли». У меня к тому моменту была почти закончена другая книга, которая стерлась у меня с компьютера из-за резкого отключения электричества. В тот момент завыли сирены — началась война в заливе с Саддамом Хуссейном… Я сидела ошеломленная и думала, что пора писать «Город Долли», потому что теперь все испытали этот животный страх и чувствуют себя так же, как я. Книга стала созвучна окружающей действительности. Когда газом атаковали города, все бежали из Тель-Авива, и я тоже уехала. Но каждый раз, когда атаки прекращались, я возвращалась посмотреть на свой дом и убедиться, что в Тель-Авиве не произошло такого же пожара, как в «Городе Долли». После того, как книга вышла, мне пришлось долго работать с матерями подруг моей дочери, чтобы они позволили своим детям приходить к нам домой. Люди совершенно не умеют разделять творчество и автора.
Как у детей сложилась жизнь? Они же взрослые уже.
Они в полном порядке. Жаль, что я не привезла их в Москву. Все эти досужие разговоры «что же, интересно, произошло с ее детьми» от любопытства и незнания. Люди гадают и придумывают себе разное, а на самом деле все хорошо, потому что я не приношу весь этот балаган с собой в семью. Дети могут со мной говорить напрямую, нет никаких писательских стен вокруг.
А как вы выстраивали творческий процесс на бытовом уровне? Дети знали, что мама — писатель, она работает, ее не надо трогать?
Совсем нет. Я работала, пока они были в школе. А в 12, когда они приходили, я готовила им обед и была для них замечательной матерью.
Вот ни один мужчина-писатель не ответил бы так на этот вопрос. Сознание мужчины и женщины устроено по-разному. Женщина занимается своими делами, пока все спят, пока в школе... В противном случае, она испытывает чувство вины. Когда мы от этого избавимся?
Я уже 20 лет как разведена. Потому что это невероятно сложно: быть и женой мужу, и матерью детям, и писательницей. Я решила отделаться от «жены мужа» и заниматься тем, что для меня действительно важно.
А что делать тем, кто все же пытается балансировать?
Мне кажется, самое главное — работать над переходами из одной фазы в другую. Мы, женщины, действительно должны существовать в разных ипостасях, но важно четко разделять сферы своей жизни и работать над переходом: сейчас я улыбаюсь, я мама, я всецело погружена в заботы детей, а сейчас не улыбаюсь, а только работаю и никого не слышу. Мир стал к женщинам более жесток. Просто быть хорошей хозяйкой и матерью уже недостаточно: будь добра, сделай еще и карьеру, а то ты что-то не состоялась в жизни. Мне пришлось от многого отказаться, но не думаю, что я где-то проиграла. Да, мужа у меня нет, но вряд ли я много потеряла из-за этого.
На встрече с московскими читателями вы упомянули, что продали дом и купили квартиру в промышленном районе. Почему?
Во-первых, не купила, а сняла, потому что нет денег купить. Это не творческая причуда, я просто не могу себе позволить ничего больше, чем это.
Вас считают одним из главных современных писателей в стране, вы трижды получали премию премьер-министра Израиля. Неужели большая литература совсем не приносит дохода?
Я где-то прочитала, что люди всегда остаются примерно на том уровне достатка, в котором родились. И я успокоилась: мне просто не дано быть богатой. Нет выхода.
Существует стереотипное представление о том, что еврейские мужчины достигают успеха, в том числе финансового, потому что за ним стоит любящая еврейская мама, которая безоговорочно в него верит и повторяет, что «сыночка самый лучший». Что вы об этом думаете?
Я как-то написала рассказ «Жена писателя». Есть такой стереотип жены, которая за всем следит, все записывает, организует встречи и обо всем заботится, а он — звезда. Можно сколько угодно над этим иронизировать, но перед 60-летием Израиля делегацию из 60 писателей отправили во Францию. Мы ехали все в одном автобусе, там был наш ведущий автор, а при нем классическая жена писателя. Это абсолютно эффективная модель отношений. Другое дело, что у меня, например, едва ли мог быть такой муж, который взял бы на себя функции «жены писателя». Хотя, надо сказать, мой бывший муж был готов попробовать, просто были другие проблемы.
А насчет любви еврейских мам я могу привести собственный пример. Мой сын долго думал, что я гроза всего нашего района, что никакой хулиган не смеет ко мне вообще подходить. То есть я его настолько своей любовью обняла, что он чувствовал себя очень защищенным, и только в 16-17 лет понял, что это не совсем так. И я, и моя мама были стереотипными еврейскими матерями, очень заботливыми. Но любви не может быть много, особенно когда впереди у любого молодого человека армия. Это очень сложно, я сама это пережила.
А вы бы хотели этого опыта избежать?
Политическое положение в Израиле всем известно. Я также хочу подчеркнуть несправедливость по отношению к палестинцам, особенно в Газе. Я каждый день езжу на работу в Иерусалим по очень неполиткорректному шоссе, где вдоль всей дороги стены. И, например, на одном из поворотов в сторону арабской деревни, которая закрыта на въезд, есть знак: «Израильтянин, если ты сюда доехал — останавливайся. Дальше нельзя!» Мне было шесть лет, когда была Шестидневная война, а сейчас мне 60 — и положение все еще такое же.
Если бы у вас была возможность увезти детей в другую, более спокойную страну, вы бы это сделали?
Нет, потому что в мире до сих пор сильные антисемитские настроения. У меня много родственников во Франции, я часто их навещаю. Моя мать была единственной из пятерых детей, кто переехал в Израиль из арабской страны, остальные дети уехали во Францию. Как раз во время моего пребывания во Франции, я застала митинг BDS (с англ: «Бойкот, изоляция и санкции»), движения против Израиля. Чувствовалась ненависть и энергетика. Я вдруг расплакалась и пошла к ним навстречу: «Вот, я израильтянка, убивайте меня!«
Антисемитизм замечаешь порой даже во взглядах. Как-то во Франции я пришла в ресторан и по-французски сказала, что не ем свинину. На меня бросили короткий взгляд, в котором было все, в том числе и ненависть к мусульманам, которые тоже не едят свинину. Я поняла, что не останусь в этом месте.
И, хотя я не поддерживаю наше правительство, я не хочу, чтобы мои дети видели такое отношение и справлялись с этим. Я атеист, но я говорю «спасибо, Господи, что есть эта страна».
Мы говорили об этом недавно с букеровским лауреатом Говардом Джейкобсоном. Прошло меньше века со времен Второй мировой и холокоста — и писатели уже фиксируют новый поворот в сторону антисемитизма. История поразительно циклична, и никакой урок не может это остановить.
Да, короткие периоды света и очень много темноты.
Как вам кажется, какой стержень нации вызывает такое резкое отторжение остального мира?
Видимо, евреи слишком отличаются. Может быть, это зависть, но непонятно чему. Хотя я как еврейка никакой своей инаковости не ощущаю. На самом деле, сегодня проблема Израиля в том, что это слишком капиталистическая страна, которая слишком подражает Америке. Мне кажется, это новый раздражитель.
Я вчера летела «Аэрофлотом», когда заходила в самолет, все считали, что я русская, и говорили со мной по-русски, не признавая во мне израильтянку. И я даже расплакалась, потому что подумала: «Что же, я бы выжила во Второй мировой войне с такой внешностью?» Ко мне и в Израиле часто обращаются по-русски, думают, что я русская.
Для вас Вторая мировая — очень болезненная страница истории. А для молодежи?
Для меня это постоянный фон. Хотя мои родители жили в Египте, но итальянцы не дошли до них совсем немного, примерно 60 км. И моя мать, которой было тогда 10 лет, подходила к своему отцу и постоянно дергала: «Где немцы, где немцы?». Она очень боялась уже тогда, хотя это еще не было конкретной опасностью. Возможно, это дошло и до меня через поколение. Я не знаю, насколько глубоко это ощущает сегодняшняя молодежь. Но родиться в Израиле в 1960-е и не знать о Второй мировой войне, не бояться этого было невозможно.
Я до сих пор не могу преодолеть антипатии к немцам. Я была в Германии один раз за всю свою жизнь, когда там выходил «Город Долли», это было через неделю после убийства Рабина. Немцы возненавидели эту книгу. На немецком языке выходили и другие мои книги: ноль продаж, ничего не продается. Но, надо сказать, что про «Город Долли» и в какой-то английской газете написали: «Английские женщины не должны читать эту книгу».
«Город Долли» пока не переведен на русский, но совсем недавно в издательстве «Книжники» вышел «Египетский роман» — довольно мрачная семейная история о жизни выходцев из Египта в Израиле. Что бы вы хотели, чтобы читатель почувствовал в ней? Что вам дорого в этой книге?
Мне было важно рассказать историю родителей. И, конечно, просто историю египетских евреев, приехавших в Израиль. В Египте евреев было 70 000, а сейчас осталось всего 8000. Когда они произносят молитву, нужно как минимум 10 мужчин, поэтому им часто приходится собирать марокканских евреев — в еврейских общинах попросту не хватает людей. И мне действительно важно, чтобы читатель проникся историей родителей, а не моей. Эти люди приехали в совершенно новую для себя страну, оказались в кибуце, где у них отобрали все вещи, включая одежду, а потом даже оттуда их изгнали. Выдали какие-то гроши — 150 лир, проверили, не украли ли они чего лишнего... Эта история изгнанников кибуца Эйн‑Шемер очень замалчивается, и я решила, что благодаря моей книге об этом все узнают.