Денежная пробка: в каком состоянии российская экономика встретила пандемию

Колонка была опубликована в апрельском номере журнала и написана до прихода пандемии коронавируса в Россию.

Формирование в январе 2020 года нового правительства отражало доминирующее в обществе стремление к ускорению экономического развития. Разумеется, важен не сам по себе темп роста ВВП, а рост, обеспечивающий повышение благосостояния и технологическую модернизацию.

Ключевой характеристикой (или основным противоречием) социально-экономической ситуации в России является разрыв между исключительно благоприятными денежно-финансовыми (по сути, макроэкономическими) параметрами и низкой социально-экономической динамикой. С одной стороны, налицо профицитный бюджет, беспрецедентно низкая инфляция, близкий к историческому максимуму уровень золотовалютных резервов, исключительно низкий государственный долг (при почти исчезающей его валютной компоненте), положительный платежный и торговый балансы. К этому надо добавить низкую безработицу и высокую кредитную активность населения, включая спрос на ипотеку. С другой стороны, низкие (ниже среднемировых и ниже, чем в 2018 году) темпы экономического роста, стагнация уровня жизни, низкая инвестиционная активность.

С экономической точки зрения наиболее наглядно этот разрыв отражается в существенном превышении в долях ВВП сбережений над инвестициями — 28,0% ВВП против 23,1% ВВП соответственно. В экономике России сейчас достаточно много денег, в том числе на счетах населения и фирм, однако эти финансовые ресурсы не трансформируются в инвестиции.

У этого феномена может быть несколько причин. Это и неопределенность, идущая от геополитических и научно-технологических трендов, и институциональные ограничения, не обеспечивающие должного уровня безопасности собственности. В условиях неблагоприятной институциональной среды даже низкая инфляция может оказывать негативное влияние на экономический рост, позволяя больше сберегать, а не расходовать. Обратим внимание и на традиционно игнорирующий деловой цикл характер российской денежной и бюджетной политики, которая в современных условиях фактически становится проциклической. У такой ситуации есть исторические и психологические корни.

Советскую экономическую динамику не принято было анализировать в терминах цикличности и, соответственно, использовать традиционные методы антикризисного регулирования. Затем последовал тридцатилетний период высокой инфляции, когда основной задачей было ее подавление до приемлемых уровней, а практические меры властей не предполагали использования инструментов тонкой настройки. И только теперь в российской экономике можно наблюдать рыночную цикличность и использовать соответствующие методы регулирования. Между тем подавление инфляции как главной макроэкономической проблемы остается в сознании и общества, и целого поколения экономистов, которые сформировались на решении этой, казавшейся вечной, задачи. Сказанное не означает, что мы выступаем за отказ от консервативного макроэкономического курса. «Кредитная история» отечественной макроэкономики остается достаточно непростой, что находит отражение в сохранении высоких инфляционных ожиданий, тем самым не позволяя денежным властям пойти по пути количественного смягчения.

В пользу сохранения консервативного бюджетного курса свидетельствует слабость существующих институтов, результатом этого может стать снижение эффективности бюджетных расходов при их существенном наращивании. Кроме того, современная геополитическая ситуация требует сохранения значительных резервов для снижения уязвимости экономической системы страны от колебаний внешних факторов.

Однако со всеми этими оговорками представляется необходимым постепенно перейти к более гибкой бюджетной и денежной политике, которая учитывала бы циклические колебания.

При всей важности институциональных проблем внимание все больше концентрируется на факторах макроэкономических, прежде всего на спросе и предложении, то есть на источниках финансирования роста. По нашему мнению, это отчасти связано и с опытом борьбы за рейтинг Doing Business Всемирного банка. В 2012 году стояла задача принять меры по радикальному улучшению позиций России в этом рейтинге и перемещению со 120-й позиции в первую «двадцатку» к 2020 году. Эта задача была решена: в 2019 году Россия заняла вполне приемлемое 28-е место, расположившись между Австрией и Японией и обогнав Китай (31-е место). Однако на темпах роста эти позитивные сдвиги никак не сказались. Более того, если смотреть только на цифры, то оказывается, что, находясь во второй сотне рейтинга, Россия росла гораздо быстрее, чем совершив рывок к институциональному благополучию.

Из сказанного можно сделать по крайней мере два вывода. Во-первых, международные индексы не могут быть ориентиром и тем более целью экономической политики, а реальные проблемы страны не могут быть сведены к показателям. Об этом говорит и опыт советской экономики, которая вся была ориентирована на достижение устанавливаемых показателей. Показатели всегда отражают лишь некоторые и не всегда самые важные факторы, а борьба за их достижение, как правило, подменяет решение реальных проблем.

Во-вторых, гипотеза о ключевой роли решения институциональных проблем оказалась фактически дискредитированной. Разумеется, никто об этом не говорит прямо, но налицо формально отрицательная корреляция между индикатором, отражающим качество институтов, и экономической динамикой. В результате в 2018–2020 годах повышение темпов роста рассматривалось прежде всего сквозь призму бюджетных стимулов и потребительского кредитования. Основным каналом для этого должны были стать национальные проекты. Тем более что инфляция, опустившаяся ниже целевых 4%, и профицитный бюджет дают здесь определенное пространство для маневра.

В экономической политике стала актуальной проблема совокупного спроса и возможностей им управлять. Это нашло отражение и в основных темах экономических дискуссий. Прежде всего речь идет о характере и объеме бюджетного спроса. В 2019 году финансирование национальных проектов осуществлялось достаточно медленно и в основном осталось ниже тех параметров, которые закладывались в федеральном бюджете. Сам по себе этот факт не может быть оценен однозначно негативно. Он свидетельствует о достаточно ответственном отношении к бюджетным ресурсам и отказе от практики «освоения» бюджетных средств любой ценой. Однако здесь же проявляются и недостатки системы управления, не обеспечившей качественной проработки проектов. В результате часть расходов не была профинансирована, что статистически стало фактором торможения экономического роста. Нельзя пренебрегать и «сигнальной» ролью бюджетных расходов: в 2018 году был сделан выбор в пользу решения, предполагающего лидирующую роль государства в запуске новой модели роста. В этой ситуации более низкие по сравнению с запланированными расходы бюджета, по сути, лишили частный сектор некоторых ориентиров роста и расширения спроса на его продукцию в ходе реализации национальных проектов. Другой источник торможения некоторые экономисты видят в низкой инфляции. По их мнению, низкая инфляция «недодала» экономике порядка 1 трлн рублей дополнительного спроса, что могло сказаться и на темпах роста. Однако в 2017 году инфляция также опускалась ниже таргета Банка России в 2,5%, что тогда не стало помехой для ускорения роста по сравнению с 2016 годом. Кроме того, остается открытым вопрос о природе этого дополнительного триллиона рублей. Если он образуется исключительно за счет роста цен, то, очевидно, сохраняются неизменными (низкими) темпы роста, а реальные доходы населения еще больше снизятся. Если же он формируется за счет увеличения выпуска продукции, то инфляция останется на том же низком уровне.

В 2019 году началась и дискуссия о характере кредитной активности как факторе экономического роста. В экономике продолжился рост спроса на потребительские кредиты, что рассматривалось Центробанком как важный источник поддержания экономической динамики, тем более что рост задолженности не сопровождался ухудшением обслуживания долга.

Однако с позиций Минэкономразвития такое развитие ситуации могло негативно влиять на долгосрочные темпы роста, поскольку потребительские кредиты ограничивают возможности инвестиционного кредитования. Правда, потребительское и инвестиционное кредитования детерминируются разными факторами. Для последнего прежде всего важен предпринимательский климат, тогда как первое в минувшие два-три года стало во многом результатом торможения реальных доходов населения, что и компенсировалось отчасти потребительским кредитованием. Поиск источников активизации совокупного спроса в России обусловил повышенный интерес некоторых российских экономистов и политиков к упоминавшейся выше «современной денежной теории» (modern monetary theory, ММТ). Разумеется, у нас представления об ММТ существенно отличались от постановки этой проблемы в США: в России отсутствуют проблемы госдолга и бюджетного дефицита, но рубль, хотя и является валютой суверенной, но никак не глобальной, а экономический рост остается слабым. В этих условиях вопросы применения «современной денежной теории» прежде всего предполагают возможность активного подключения денежных властей к формированию совокупного спроса, а по сути — к выполнению Центробанком функции «института развития». Сразу же встает вопрос о независимом статусе ЦБ. Подобная постановка проблемы наметилась в 2019 году, но, вероятно, дискуссия будет нарастать — причем не только в России, но и в других развитых экономиках.

Для России эта тематика может оказаться особенно актуальной, поскольку очень благоприятная финансово-денежная ситуация открывает широкие возможности для экспериментирования. Но здесь заложены и серьезные риски. С одной стороны, возможности экспансионистской бюджетной политики ограничены качеством институтов, которые снижают эффективность бюджетных расходов. С другой стороны, денежное стимулирование будет наталкиваться на сохраняющиеся высокие инфляционные ожидания, которые могут снизиться, только если показатели инфляции долгое время будут оставаться ниже целевого уровня.