«Мы учим лучше, чем в США»: ректор ВШЭ Ярослав Кузьминов о революции в высшем образовании, вузах для элиты и итогах пандемии
Выпускники Высшей школы экономики часто попадают в число предпочтений крупнейших работодателей. У ректора Ярослава Кузьминова есть этому объяснение: «Работодателю нужен человек, который готов к новому, доводит дело до конца, проявляет инициативу, участвует в кооперации с другими и в итоге быстро освоит нужные технологии. Вот таких людей мы поставляем на рынок труда». Но одной «Вышкой» интересы 63-летнего экономиста и историка Кузьминова не ограничиваются. По его мнению, российское образование в целом значительно лучше зарубежного, хотя у него есть определенные проблемы. В интервью Forbes ректор рассуждает о том, как можно изменить образовательные процессы в России.
Пандемия затронула все стороны нашей жизни, в том числе расстроила конец 2019-2020 учебного года. Как российская система высшего образования работала последние недели?
Как вы помните, ситуация с распространением ковида развивалась очень стремительно. 14 марта министр науки и высшего образования Валерий Фальков собрал ректоров ведущих вузов, чтобы обсудить, что делать дальше. Идеи были самые разные, вплоть до остановки образовательного процесса. Кстати, в некоторых странах именно так и поступили. Но у нас, к счастью, в целом высокий уровень цифровизации вузов. Все ведущие университеты выразили готовность помочь остальным. В итоге было принято решение, что с 17 марта начинается переход в дистант.
Ведущие вузы открыли бесплатный доступ примерно к тысяче онлайн-курсов — это меньше, чем в Китае, где несколько десятков тысяч курсов в национальной системе, но, согласитесь, тоже не так мало. Подавляющее большинство российских университетов — кто сразу, кто с недельной или двухнедельной заминкой — перешли в конференционный (синхронный) режим занятий. Три четверти российских студентов и преподавателей перешли в этот формат и продолжили нормальный процесс очного образования. Чем очное образования отличается от заочного? Студент очень интенсивно работает, постоянно общается с преподавателями, находится в коллективе студентов на семинарах, что дает другое качество образования. Недаром говорят, что эффект образования складывается из трех разных, но близких по значению факторов: способности и собственные усилия учащегося, уровень преподавателя и качество (способности + мотивация) группы, которая учится вместе с тобой.
Примерно четверть вузов фактически перешли к заочному обучению — просто раздавали по электронной почте задания и собирали выполненные работы. Студенты уже через несколько недель стали писать: «Давайте снижать цену за обучение». Министр тогда попросил руководителей вузов, которые де-факто перешли к заочному образованию, изучить этот вопрос и не допустить снижения качества образования. Но, дорогие студенты, вы же поступали не на заочное, значит, должны требовать не снижения цены, а очного обучения — чтобы вас полноценно учили, как в других вузах. У нас тоже со стороны нескольких преподавателей были попытки перейти в заочный режим, но мы буквально в течение недели такие случаи выявили и купировали. Присущие «Вышке» открытость и отсутствие страха критиковать начальство дали деканам хорошую обратную связь, и мы быстро с этим справились. Мне ни разу не пришлось вмешиваться.
В ряде вузов практические занятия просто отнесены на следующий семестр. В «Вышке» таких курсов всего 4%. Но в основном мы перешли в онлайн практически на следующий день, с колес.
Мне кажется, что дистанционное обучение в стране в большей степени получилось и российские вузы неплохо справились с напастью карантина.
А школы как справились? Коронавирус влияет на итоговую аттестацию школьников и в конечном счете на качество абитуриентов, которые придут в вузы?
Вузы, особенно дающие очное образование, берут верхнюю треть наиболее мотивированных людей. А школа учит каждого, в том числе совсем маленьких. Наши учителя столкнулись с куда большими вызовами, связанными как с недостаточной мотивацией учеников, так и с нехваткой цифровых материалов и навыков. Здесь сказалось и то, что в сфере общего образования не было принято серьезных усилий по созданию современной цифровой образовательной среды. Напомню, что еще в 2017 году в докладе «12 решений для нового образования» мы писали, что альтернативы быстрой цифровизации нет. Но я должен сказать, что Министерство просвещения и министр Сергей Кравцов предприняли просто фантастические усилия, чтобы мобилизовать все те небольшие цифровые ресурсы, которые существуют в нашем общем образовании. Важную роль сыграла Москва, где усилиями Собянина цифра давно пришла в школу. Москва передала свою цифровую платформу (там доступ к десяткам тысяч учебных материалов), многие регионы сумели этим воспользоваться. Но даже там, где так не получилось, трагедии не произошло. Полтора месяца дистанта на результаты 11 лет обучения в школе влияют мало, и не думаю, что это может каким-то образом сказаться на качестве приема этого года.
Принимать в вуз тоже будете в онлайн-режиме?
Мы принимаем на основе результатов ЕГЭ, и личное присутствие не требуется. Просто ребята из провинции, поступающие в Физтех, «Вышку» или МГУ, традиционно все равно приезжают в Москву — интересно просто летом побывать здесь. «Вышка», как и Санкт-Петербургский университет, имеет право на свои внутренние экзамены, но мы сознательно от них отказались. Это наша общая позиция с Николаем Михайловичем Кропачевым, ректором СПбГУ. Собственные экзамены сужают круг людей, которые могут поступать, и вносят элемент социальной несправедливости. Для выявления самых лучших достаточно системы олимпиад. В «Вышке», например, половину бюджетных мест регулярно занимают олимпиадники, и в этом году их будет больше по известному решению министерства.
Внутренние экзамены нужны, например, балетному училищу, которое просто не может их не организовать. У нас тоже есть свое «балетное училище» — это школа дизайна и наши журналисты. Они проведут собеседования в онлайн-формате. Выявление людей, которые показывают чужие работы, зависит от профессионализма команды, а не от формата собеседования. А профессионализм команд в вузах, которые имеют внутренние экзамены, очень высокий: они могут почувствовать, когда человек плывет, когда ему подсказывают, — это невозможно не увидеть. Кроме того, есть специальная система прокторинга — это контроль дистанционных экзаменов. Например, в нашей программе с Лондонской школой экономики 100% экзаменов проходят в прокторинге, так что у нас есть достаточный опыт в организации дистанционных экзаменов.
Выпускников вы тоже сейчас аттестуете онлайн?
Да. Вообще выпускные экзамены в «Вышке» сейчас практически не существуют. У нас студент с первого курса попадает в «костоломку»: сдает в среднем две письменные работы в неделю, постоянно участвует в семинарах, как-то еще показывает себя, и у него накапливается оценка. «От сессии до сессии живут студенты весело» — это точно не про нас. От экзаменов в подавляющем большинстве случаев мало что зависит. Экономисты и математики считают, что все равно должен быть экзамен — надо еще раз человека проверить, ничего плохого в этом нет. Гуманитарии говорят, что экзамен в конце курса совершенно не нужен, и я их понимаю, поэтому у них ставится в основном накопленная оценка. Кроме того, мы выпускаем людей с защитой своей работы. Мне кажется, этого вполне достаточно. Многие вузы так сделали в этом году.
Из вашего рассказа следует: у нас в стране так здорово организованы образовательные процессы, что многие вузы безболезненно перешли в онлайн. Неужели нет проблем?
Мы же говорим не о регулярной деятельности, а о чрезвычайной ситуации, и о том, как мы с ней справились. Никто не предлагает полностью перейти в онлайн, но расширять его использование надо. Ситуация показала некоторые специфические проблемные моменты. Первое — это некоторая слабость IT-инфраструктуры. Всего 1% студентов не имели доступа в онлайн — это немного, даже по сравнению с развитыми странами, но при этом почти 10% студентов не имели необходимых девайсов — только смартфон. На смартфоне особо не поучишься, поэтому университеты оперативно разукомплектовали компьютерные классы, раздали компьютеры студентам.
По просьбе министра Фалькова мы бесплатно открыли свои онлайн-курсы на портале Министерства науки и высшего образования, и, по нашим расчетам, это обеспечило бы материалами каждого четвертого студента страны. Заметим, что это курсы ведущих ученых страны. И — это мы обсуждали с ректорами МГУ и СПбГУ — мы ожидали, что будет гораздо больший спрос. Число студентов, которые используют наши онлайн-курсы, выросло с 7500 до 27 500, а количество вузов-партнеров у «Вышки», например, выросло с 40 до 60. Кажется, что это отличный рост, но ведь у нас 600 вузов в стране, и примерно 200 из них явно могли бы использовать эти курсы. Мы никому не хотим навязывать свои курсы и никаких денег за это не получаем, по крайней мере в этом году. То есть вроде бы экономически вузы ничего не теряют от использования этих курсов. Но есть тенденция закрыться, использовать хоть плохонькое, но свое. Очевидно, здесь проблема не слабого интереса со стороны студентов, а того, что руководство вузов побаивается конкуренции. Они занимают такую оборонительную позицию: «Как же так? У меня доцент Петров без работы останется». Нам надо все-таки менять отношение к этому.
В «Вышке» вам удалось поменять отношение?
Мы с этим столкнулись лет 7–10 назад, когда начали ликвидировать кафедры. И да, в ряде случаев «доцент Петров» потерял свои курсы. Оказалось, что он никому не нужен и дублирует курс «доцента Иванова», а еще есть курс Стэнфорда в онлайне и близкий курс замечательного профессора МГУ.
В общем, проблема не в технике, хотя ее, конечно, не хватает, а в мозгах и некоторых установках, которые нужно менять. Каждый студент должен иметь право выбирать и слушать лучшие курсы, работать с лучшими преподавателями. Если все российские вузы найдут возможность открыться для каждого студента страны, если руководители вузов обязаны будут предоставить студентам возможность изучать часть курсов по выбору не из своего вуза — это будет главная заслуга пандемии перед высшим образованием.
Своим студентам вы предоставляете такой выбор?
Да, конечно, мы начали с себя. Чего нам бояться? У нас порядка 800 онлайн-курсов встроено в учебную программу. Из них примерно половина — это курсы западных вузов, 15% — это курсы наших коллег из Санкт-Петербургского университета, питерского Политеха Петра Великого, Физтеха, Томского университета, МГУ и ИТМО. Это совершенно нормально.
Министр Фальков вбросил в ректорское сообщество идею, которую мы сейчас обсуждаем и перевариваем. Студент должен иметь возможность 25% курсов выбирать за пределами вуза, а вуз должен это обеспечить. Это будет просто революция качества высшего образования. Я уже говорил о кейсе слабого спроса на совершенно доступные онлайн-курсы со стороны преподавателей. Но со стороны студентов, я уверен, спрос будет выше. Они могут выбрать курс соседнего вуза в том же регионе, если он им нравится, если преподаватель им нравится, но они обязаны его сдать. Они могут вообще не в онлайне это делать, а физически ходить в соседний вуз в течение определенного времени.
Это позволит расширить аудиторию. Ведь университеты работают с уникальным ресурсом, как говорят экономисты, идиосинкратическим, то есть несистемным, существующим в единственном экземпляре. И мы резко повысим эффективность системы высшего образования, если дадим доступ к этому идиосинкратическому ресурсу не только студентам того вуза, где работает ученый, но всем студентам Российской Федерации.
Похоже, вы сработались с новым министром.
С Фальковым и его командой у нас совпадает видение. Но главное — за период кризиса у нас не на словах, а на деле сформировалось образовательное сообщество. Ректоры и проректоры ведущих университетов четыре-пять раз в неделю собираются вместе в Zoom и обсуждают текущие вопросы. Нередко с нами работает министр, во всех остальных случаях — один или два его заместителя. Точно так же в регионах ректоры стали собираться и обсуждать свои проблемы. Интенсивность взаимодействия, уровень доверия друг к другу и к министерству резко повысились. Теперь важно это взаимодействие «опустить вниз», до деканов и руководителей образовательных программ.
Новый учебный год начнется в онлайне или, как раньше, в стенах университетов?
Мы планируем начать 1 сентября в нормальном формате свои занятия и с радостью вернемся в аудитории. Но если придется начать в онлайне, значит, начнем там. Мы уже подготовили онлайн-начало учебного года для студентов из тех стран, которые будут закрыты. Сегодня у нас 10% иностранных студентов, в магистратуре студентов из Европы и США. Постараемся обеспечить им такое же вхождение по качеству, как и для всех остальных студентов.
Зачем условному англичанину или немцу у нас учиться? И что насчет доверия к российскому образованию, насколько оно престижно?
Бакалаврская подготовка в ведущем российском университете лучше, чем в ведущем американском либо китайском. Мы не хуже, а лучше учим — более требовательно, более напряженно. За рубежом количество предметов, которые необходимо освоить бакалавру, примерно в два раза меньше, чем в России. Кроме того, студенту там очень сильно помогают учиться. Российская система потенциально связана с перегрузкой. Другое дело, что в двух третях или трех четвертях вузов это формальная перегрузка, никто ее не выполняет, как и российские законы. Но в верхней четверти наших вузов она очень жестко воспитывает. Мы постоянно общаемся с нашими зарубежными коллегами, сравниваем студентов-выпускников из разных стран. Так вот выпускник российского бакалавриата — МГУ, Физтеха, «Вышки», Новосибирского университета — котируется очень высоко, потому что он лучше подготовлен, легче осваивает программу магистратуры, чем выпускник англосаксонского вуза. В магистратурах ситуация иная. Там студент контактирует или с ведущими учеными, или с профессионалами в своей области. В зарубежных вузах собраны лучшие ученые и профессионалы со всего мира, им платят в 10 раз больше, чем у нас. Уехать в западную магистратуру абсолютно разумно, и 15% выпускников «Вышки» туда едут сразу. Некоторые даже сразу на PhD после нашего бакалавриата поступают — тоже знак качества наших программ.
Но почему тогда дети российской элиты продолжают учиться за рубежом?
Я не знаю, кого вы имеете в виду. Я очень хорошо знаю, куда поступают дети элиты: в МГУ, Санкт-Петербургский университет, «Вышку», Физтех, Бауманку. Часто за границу отправляют своих детей артисты, представители творческих профессий. Но федеральная экономическая и политическая элита давным-давно своих детей учит в России. Если ты не хочешь, чтобы твой ребенок остался на Западе, там натурализовался, то отправлять его туда учиться просто нерационально. Возвращаясь после американского бакалавриата, он с трудом себя здесь находит, я такие кейсы знаю. Начиная с 2014 года, как мне кажется, нашу элиту отучили от зарубежных вузов, потому что дискомфортно находиться в среде, где повседневно Россию поносят, а это действительно так. Уже потом после российского бакалавриата они могут поехать на Запад в магистратуру, на МВА расширять кругозор, но это уже взрослые люди, которые способны постоять за себя и своих друзей.
Вы сотрудничаете с Лондонским университетом. Что это вам дает, как вас это подпитывает, почему международность вуза для вас так важна?
Международный вуз конкурирует на глобальном рынке, легко адаптирует людей разных национальностей, разных языков. В «Вышке» большой процент студентов-иностранцев, 5% преподавателей — иностранцы, некоторые из них вообще не владеют русским языком, но нормально работают. У нас появился большой круг ассоциированных преподавателей — это коллеги из других университетов мира, которые работают с «Вышой», читают курсы, участвуют в наших научных работах и даже денег за это не получают. Они везде пишут, что они ассоциированные преподаватели «Вышки», и этим гордятся. Это замечательно. Национальный университет, который работает на благо своей страны, обязан быть международным. Без этого страна теряет доступ к передовым знаниям.
Современная наука настолько дорогая, настолько глубокое в ней разделение труда, что она просто не может существовать в рамках одной страны. И университет, который замыкается в себе, просто наносит вред своему государству. Ведь это означает, что в каком-то секторе мы начинаем воспроизводить устаревшие технологии, а в каком-то — отказываемся от учета последних научных результатов: это просто преступление, я считаю, антигосударственная деятельность. Сегодня Россия производит меньше 5% публикаций на мировых научных фронтирах — это совершенно недостаточно для нашей страны. Мы не могли бы 100% покрывать — это просто невозможно в нынешнем мире: даже Соединенные Штаты только в половине фронтиров участвуют, Китай — в трети, Франция в 20%. Они также нуждаются во внешнем мире. Самым большим патриотом России был Петр Великий, который открыл страну, ввозил неприятных западных курителей табака и заимствовал с Запада не только знания и технологии, но и целый ряд наших государственных институтов. Не надо бояться открытости, глобальности — это естественная форма существования сегодня и бизнеса, и науки, и культуры.
У вас есть программы, по которым студенты получают два диплома — «Вышки» и иностранного вуза. Что это дает выпускнику? Его карьера успешнее?
У нас есть совместные бакалаврские программы не только с Лондонским университетом, но и с южнокорейским университетом Кёнхи. Студентам более сорока магистерских программ доступен трек для получения второго диплома европейского или американского университета. Мы готовы рассматривать самые разные университеты в качестве наших партнеров — главное, чтобы это создавало добавленную стоимость нашему образованию. Международные программы строятся по канонам наших университетов-партнеров: там меньше курсов, там более детализированы методики, как я уже говорил. И мы пытаемся взять из них максимум: смотрим, как это работает, берем какие-то полезные элементы и развиваем. Что касается студентов международных программ — они учатся обычно на английском, они лучше подготовлены к международному рынку, на него более ориентированы. Это давно уже перестало быть эксклюзивным путем в карьере: мы уже не можем сказать, что там заведомо лучше. Просто это хороший вариант для тех, кто ориентируется на глобальный рынок. Такие программы пользуются большим успехом, и ряд других университетов, МГИМО, Финансовый университет, тоже стали такие программы делать.
Недавно президент распорядился снизить стоимость образовательных кредитов. Это повысит доступность высшего образования?
Наша образовательная система устроена таким образом, что половина мест оплачивается государством. Вторую половину, как правило, полностью оплачивают сами студенты, точнее, их родители. Но сейчас нет никаких платформ помощи со стороны государства тем, кто платит за обучение. Это приводит к тому, что образование вместо борьбы с социальной сегрегацией само становится инструментом закрепления этой сегрегации. На бюджетные места попадают победители конкурсов, олимпиад, абитуриенты с высокими баллами ЕГЭ. Как правило, это дети из семей, которые могут обеспечить лучшие условия для подготовки к ЕГЭ. У них есть возможность оплачивать образование, но их дети получают его бесплатно. А платят за свое обучение как раз те, у кого средств для этого недостаточно, часто в таких семьях у самих родителей нет высшего образования. Все это неправильно. Эта несправедливость разрушает то ощущение единства страны, которое существовало, например, в Советском Союзе. При советской власти были рабфаки. Тогда существовало понимание необходимости социально перемешивать народ, но в 90-ые решили, что раз демократия и рынок победили, то они автоматически обеспечат социальную справедливость. Нет, не обеспечат. Рынок надо корректировать. Все развитые страны давно с этим разобрались, и нам пора.
Ключевой инструмент, вы правы, — это образовательный кредит с низким процентом, который не выплачивается, пока студент учится, а выплачивается в течение 10-15 лет после окончания учебы. Это дает возможность абитуриенту с хорошими баллами, но без высокого уровня доходов поступить в ведущие университеты, переехать и учиться. Многие семьи, чьи дети хорошо сдали ЕГЭ, боятся отправлять их учиться в другой город, потому что нет средств содержать ребенка, когда он будет жить один. В образовательный кредит должна быть включена оплата не только самого обучения, но и проживания в другом городе в размере прожиточного минимума.
Сейчас серьезно обсуждают возвращение государственного распределения, чтобы направлять выпускников в те сектора, где они реально нужны: в сельские школы и больницы, на дальние станции РЖД. Пока речь идет только про медицинские вузы. Но вообще дополнить идею с образовательным кредитом можно следующим образом: списывать тело кредита, если ты согласился отработать по направлению — районным учителем или врачом, экономистом или юристом на госслужбе. Пока же на целевой набор попадают родственники и знакомые тех начальников, которые подписывают направление, это все прекрасно знают.
Мы также предлагали ввести именные сертификаты на обучение, и сейчас эта идея по-прежнему обсуждается. Такие сертификаты должны получать победители олимпиад, абитуриенты с очень высокими баллами ЕГЭ (академические сертификаты) и абитуриенты из малообеспеченных семей (социальные сертификаты).
Многие ребята из регионов едут поступать в Москву — к вам, в МГУ, другие ведущие вузы. Почему они не хотят учиться дома? Какие есть проблемы у региональных вузов?
Есть несколько университетских центров: Москва, Санкт-Петербург, Томск, Екатеринбург, Новосибирск, в последние годы Казань. Есть регионы, которые начали догонять: Владивосток, Калининград и Тюмень. Это центры притяжения студентов из других регионов, хотя сильные университеты есть и в других местах. На это влияет также привлекательность регионов как мест жизни, мест приложения труда, поэтому Москва и города-миллионники по понятным причинам выигрывают. В Томске нет миллиона жителей, но там очень большой интеллектуальный потенциал, там сразу четыре действительно очень сильных вуза.
Тюмень выросла буквально на моих глазах. Валерий Фальков недавно стал министром, но когда он был ректором [Тюменского университета], то сделал совершенно фантастическую вещь в региональном вузе, который ни в какие рейтинги не входил. Он создал два подразделения мирового уровня: международный факультет свободных искусств (Школу перспективных исследований) и Институт X-Bio (экологической и сельскохозяйственной биологии). Когда я туда приехал, получил очень сильное впечатление. Этот факультет свободных искусств был организован в отдельном здании, там были иностранные преподаватели, не знающие русского языка, — философ, историк и т. д. И по стилю он был лучше, чем было у нас в «Вышке». Там была своя инфраструктура, ты мог там на весь день оставаться, там был свой магазин, кафе, и все это было построено с вложением больших ресурсов, на свободном обмене, все на английском языке. В этот институт поступали даже из Питера и Москвы. В X-Bio современное оборудование, лаборатории все возглавляются людьми до 35 лет — вернувшимися с Запада россиянами, которым дали возможность создать свою лабораторию. Там было множество аспирантов, магистров — из Индии, Пакистана. То есть этот кластер реально международный, он постоянно включен в общение со всеми мировыми центрами. В город, который до этого, мягко говоря, не был никаким интеллектуальным центром, поехали учиться люди из других регионов. И другие факультеты тоже стали подниматься. Это хороший путь для региональных университетов.
Что нужно сделать, чтобы региональные университеты пошли по этому пути?
У большинства региональных и некоторых столичных университетов одна ключевая проблема — мало сильных научных коллективов. Они сосредоточены на передаче знаний, которые медленно обновляются, по сути это большие техникумы. Чтобы выйти из этого состояния, им нужно преодолеть проблему ресурсов — не денежных, а кадровых. Деньги — это только средство, главное — кадры. Типичный преподаватель там ведет три, четыре, пять курсов, часто не успевает даже читать свежие статьи по этим предметам, а не то что вести по ним исследования. А это уже не университет, согласитесь, и противостоять этому можно двумя путями.
Во-первых, надо увеличить финансирование. Мы конкурируем со странами, которые в три-четыре раза лучше финансируют вузы, чем Россия. Вузы из топ-50 международных рейтингов имеют бюджеты несколько миллиардов долларов в год. У «Вышки» бюджет 25 млрд рублей, из них половину заработали сами. У МГУ, по-моему, 35 млрд рублей: первый университет огромной страны получает у нас полмиллиарда долларов. Санкт-Петербургский университет, «Вышка», Физтех — относительно хорошо финансируемые вузы — получают порядка €4000 в год на студента от государства, €5000 еще берут с платных студентов. Отмечу, это вузы с сильнейшей репутацией, которые имеют сильные научные коллективы, получают много грантов, представлены в международных рейтингах. Но конкурируем мы в этих рейтингах с вузами, чьи бюджеты на порядок выше.
Теперь от этих лидеров перейдем к вузам, расположенным в регионах: они получают €2000 на студента в год. Скажу прямо: если финансовое обеспечение ведущих вузов России сильно осложняет их возможности развиваться и конкурировать на глобальном рынке, то финансирование вузов в регионах России делает это практически невозможным. Если они вырастят сильного ученого, да что там — просто хорошего преподавателя и будут (как полагается) платить ему двойную среднюю зарплату по своему региону, то есть 70 000 рублей в месяц, они не смогут его удержать. Иногда общаюсь с интересными региональными преподавателями, а потом смотрю: они уже в Питере. Поэтому все усилия этих вузов направлены на то, чтобы оставаться на плаву, они не инвестируют в развитие. По двум причинам: нечего инвестировать и нет стимулов это делать. Вырастишь хорошего специалиста — и тут же его потеряешь.
Поэтому первое и самое главное — надо увеличивать норматив финансирования региональных университетов, довести его хотя бы до 200 000 рублей в год на студента. Преподаватели вузов должны получать двойную среднюю зарплату не по своему региону, а по Москве, иначе московский вуз его точно переманит — люди массово переезжают, мы это видим.
Второе. В Китае есть такая программа: если вуз нанимает признанного ученого, удовлетворяющего определенным критериям, то в конце года государство частично возмещает ему расходы. И это отлично работающая модель, которая позволила удержать и привлечь кадры. В нашем случае можно было бы в Москве и Питере компенсировать половину затрат, а в остальных регионах — 80%. Другой инструмент — это программа «Вернадский», с которой выступил ректор МГУ: зеркальные лаборатории, когда ведущие университеты включают преподавателей региональных университетов в ежедневный круг общения, в сферу своих научных разработок. Очень важно поддерживать высокий уровень академической среды и возможность нормального развития для каждого университета. Еще один, третий, инструмент — это, конечно, длинное финансирование науки. Ученый не будет оставаться в университете, если ему каждый год нужно заново подтверждать свое право на грант, если к нему постоянно приходят проверяющие, начинают проверять все подряд и отнимать у него время: кроме своих научных результатов, он не должен ни в чем отчитываться, иначе он плюнет и уедет в другую страну, где такого нет. А такого нет нигде, кроме России. Сейчас мы это обсуждаем, ставим вопросы, в том числе перед руководством страны. Здесь у нас единая позиция с руководством РАН, с Александром Михайловичем Сергеевым. Мы должны иметь программы фундаментальных исследований, поисковых исследований для каждого университета и научного центра, а не только для МГУ, Курчатника, СПбГУ, РАНХиГС и «Вышки», которым это позволяет нормально развиться. В каждом вузе должен быть элемент длинного финансирования и доверие к ученым со стороны государства: если этого нет, если ученый — проситель у чиновника, если он постоянно под прицелом проверяющих органов, у нас не будет ни университетов, ни науки.
У нас же есть не только государство, но и бизнес, который тоже нуждается в науке, нуждается в инновациях. И зарубежные вузы часто становятся такими инновационными центрами. Вы чувствуете какой-то запрос от бизнеса на свои услуги в этом сегменте?
Такие запросы есть, и мы сотрудничаем с лидерами бизнеса — Сбербанком, «Яндексом», «1С», с целым комплексом предприятий, включая оборонные. И не только мы. Думаю, порядка 50 российских вузов давно имеют финансирование со стороны бизнеса как в виде заказов, так и в виде попечительской помощи. Проблема в том, что никакой бизнес не готов инвестировать в фундаментальные исследования и высшее образование как таковое, а чтобы быть постоянным попечителем, то есть отдавать деньги «на репутацию», — он еще не накопил достаточных ресурсов. В тех немногих российских вузах, получающих деньги бизнеса, этот вклад не достигает и 5% бюджета, в то время как в Соединенных Штатах эндаументы и прямое финансирование бизнеса — это 20-30% финансирования университета, и эти отношения складывались столетиями с большим участием государства. Мы не можем претендовать на большие деньги от бизнеса. Бизнес готов платить за плоды науки и образования, но не за собственно науку и образование. Мне кажется, что поднимать университеты — это в большей степени задача государства и общества.
Я имела в виду, скорее, способность университетов создать какой-то продукт, который востребован у бизнеса.
Перспективные научные разработки бизнес перехватывает на раннем этапе за 1% их потенциальной стоимости — по-другому рынок не работает. У нашей экономики, к сожалению, пока очень низкая инновационная активность. Структура экономики начинает меняться, но должно пройти время, пока сложатся новые крупные и успешные игроки — всех нынешних крупных и успешных уже перечислил. Новый спрос на медицинские, на социальные технологии концентрируется только у государства. Повторюсь, в каждом обществе наука финансируется в основном государством, а не корпорациями. Бизнес может доводить до ума себе на пользу какие-то прикладные вещи, но никто из них не готов финансировать фундаментальные исследования.
Сейчас все друг от друга требуют цифровизации, и все понимают ее по-своему. Для одних это раздать ноутбуки за счет школы, для других — слушать лекции и проходить тесты на онлайн-платформе, для третьих — какие-то невероятные технологии из футуристических фильмов. Как ее понимаете вы?
Здесь нужно разделить понятия. Есть конференционные курсы, которые сами по себе не являются цифровыми, цифровым является метод «доставки» преподавателя, лекции или семинарского общения к студентам. У них есть свои преимущества — мы их увидели за месяцы карантина: значительно большая концентрация внимания, посещаемость занятий выросла в полтора раза. Не тратится время на поднятие рук и задавание вопросов — преподаватель их видит в чате и сразу отвечает. Но это простейшие вещи. Реальная «цифра», не вынужденная, а добровольная, начинается тогда, когда рутинные, скучные процессы выполняет робот.
Возьмем пресловутую проверку тетрадок, вообще раздачу и выполнение массовых заданий: преподаватель сплошь и рядом их проверяет формально, и обучающиеся подстраиваются, начинают их формально выполнять и списывать. Здесь мы теряем, ведь выполнение задания для школьника и студента — это потенциально творческий процесс, и он будет так к нему относиться, если встретит адекватную обратную связь. А у учителя, у преподавателя вуза и колледжа просто не хватает времени и душевной энергии на разбор персонального задания с каждым учеником или студентом. Отношение к обучению искривляется, потому что тот, кто учится, встречает шаблон. К шаблону шаблонное отношение… Искусственный интеллект способен замещать преподавателя именно на шаблонных задачах — обеспечить «обратную связь», индивидуализировать обучение. Мы сейчас находимся только на пороге решения этих задач, и начинать надо со школы.
В общем образовании мы сейчас должны справиться с проблемой образовательной бедности, неуспешности, когда половина детей выпадает из работы класса, потому что им трудно или скучно. Возможность обучения через игру сейчас не реализована практически ни в одной образовательной системе мира, но точно будет реализована в ближайшие 20 лет. Это абсолютно естественный ответ на проблему неуспешности, когда ребенок не хочет концентрироваться, потому что у него другие интересы. Значит, надо максимизировать его интерес, вовлеченность, внести элементы спорта (соревнование), внести элементы командной, проектной работы. Все это невозможно для одного учителя в классе, который сейчас работает с половиной класса, так называемым ядром.
Родители ничего от школы даже и не требуют, если могут, нанимают репетиторов.
Да, но у двух третей наших семей нет на это денег. По заданию министра Кравцова сейчас будут разрабатываться цифровые учебно-методические комплексы — интерактивные задачники, помощники учителя. Идея очень простая: робот будет помогать делать домашние задания и добиваться, чтобы школьник все понял. Конкурсы на разработку ЦУМКов организует Российская венчурная компания, и через пять лет у нас будет набор таких материалов для основных линеек учебников. В это инвестируют или готовятся инвестировать крупнейшие цифровые компании, такие как Сбербанк и «Яндекс», и издатели учебников, «Просвещение» в первую очередь. Цифровизация — это огромная контентная работа, ее будут вести в первую очередь не программисты, а учителя. На это уйдет минимум лет 10, наверное. Но в итоге мы получим гораздо лучшую систему общего образования.
В профессиональном образовании также нужны симуляторы. В колледже тебя четыре года водят вокруг паровоза, а высокая квалификация начинается, когда ты сможешь остановить паровоз, если кто-то выбежал на рельсы. Но в колледже никто не даст тебе ломать паровоз, верно? И в итоге, на работе вчерашнему выпускнику говорят: «Старик, ты ничего не знаешь». Они совершенно правы. Мы сейчас уже летчиков учим на симуляторах и можем учить так операторов любой технологической системы. На создание симуляционных технологий для колледжей тоже уйдут многие годы, но я надеюсь, что фирмы-производители возьмут на себя создание таких симуляторов.
Что касается вузов, то, наверное, все эти элементы цифры будут присутствовать, но в гораздо меньшей норме. Высшее образование работает с уникальным материалом, в идеале на переднем крае развития науки и технологий. Все постоянно обновляется. Мало рутинных массовых процессов, которые стоили бы больших усилий и больших затрат. Напомню, сегодня средний бюджет успешной компьютерной игры — несколько миллионов евро. А учебный симулятор отличается от ролевой или стратегической игры только контентом.
В вузах можно вести речь о массовых онлайн-курсах, которые экономят время и лектора, и аудитории. Мы в свое время посчитали, что только 15% студентов посещают лекции — это безумно низкий КПД. Возникает какая-то фантасмагория, когда мы самые ценные ресурсы (а профессора — это самый ценный ресурс университета) направляем туда, где это не востребовано. Но потом мы выяснили, что студенты, которые сидят на лекциях, просто стримят их остальным: ходят по очереди, записывают и используют. Так зачем тогда эти лекции нужны? Давайте мы один раз запишем и потратим деньги — с режиссером-постановщиком, чтобы это лучше выглядело, чем обычный стрим лекции, когда преподаватель зевает, пьет воду из графина, глядит на студентов в первом ряду. А потом будем только обновлять этот курс.
Если все лекции будут у студента в онлайне, а семинары в Zoom, может, студент вообще в вуз дорогу забудет и преподавателей перестанет различать. А как же общение?
Когда я впервые два года назад сказал, что мы заменим онлайн-курсами все лекции, такой крик поднялся, такие были баталии. Мы объясняли, что никто ни в чем преподавателей не ограничивает. Мы хотим, чтобы студенты на вашем большом и полезном курсе в обязательном порядке прослушали все лекции. А если вам хочется общаться со студентами, объявляйте, что прочтете еще восемь дополнительных лекций о том, чего не было в основном курсе, и пусть они добровольно записываются. Это будут студенты другого качества, преподавателю самому будет с ними легче работать: они не будут хрустеть фольгой, играть в морской бой или переговариваться вполголоса. За три-пять лет мы запишем онлайн-лекции по всем курсам. Они будут открыты для других университетов. Но самое главное, что они резко увеличат КПД работы над курсом, усвоение материалов.
Материал онлайн-курса действительно усваивается на порядок лучше по сравнению с обычной лекцией. Онлайн-курс сгруппирован по 15–20-минутным модулям, потому что таков психологический порог усталости от усвоения. Проходишь модуль, отвечаешь на вопросы, даешь обратную связь системе: студент не сможет просто что-то наболтать — робот жестко спросит. А дальше можешь слушать следующий модуль или пойти попить чаю. Все это невозможно сделать на обычной лекции: когда никто не отпускает студентов погулять.
Часто говорят, что у онлайн-курсов низкий КПД, потому что всего несколько процентов записавшихся получают по ним сертификаты. Действительно, у «Вышки» 3 млн слушателей онлайн-курсов, из них только несколько десятков тысяч сдают экзамен, получают сертификат. Это абсолютно нормально. Ведь в библиотеке мы смотрим разные книги, открываем их, находим нужные главы и закрываем — мы же не обязаны каждую из них прочесть до конца и в этом расписаться? Кому нужно пройти курс до конца, тот пройдет, сдаст экзамен и получит сертификат.
Мы стоим у самого порога больших преобразований, и то, что мы реально получим, будет сильно отличаться от того, о чем мы сегодня говорим. Мы пока только подошли к слону и видим его ногу, а о том, что есть еще хвост и хобот, не догадываемся. Но увидим, и тем интересней.
А можно будет высшее образование получить, вообще не посещая университет?
Можно пройти курсы. И даже получить диплом. Эти возможности будут расширяться. Но нельзя будет получить уникальный социальный, профессиональный опыт, не включаясь в совместную работу, не общаясь со сверстниками и взрослыми преподавателями.
На самой крупной платформе онлайн-курсов Coursera у нас более 100 курсов, и впервые мы заявили там полноценную цифровую степень на английском языке Master of Data Science по направлению «Прикладная математика и информатика». Мы работаем с Coursera практически с самого основания и занимаем шестое место в мире по числу курсов. Кстати, Coursera — один из немногих примеров работы американских компаний в Крыму, потому что это соответствует ее миссии — обеспечить базовые права на качественное образование всем, несмотря на местонахождение или политические разногласия стран. Наши онлайн-курсы изучают порядка 3 млн слушателей, из них из России — меньше трети. Несколько сотен тысяч человек — из США, еще несколько сотен тысяч — из Евросоюза, несколько десятков тысяч украинцев изучают наши курсы, в том числе на русском языке.
Выпускников «Вышки» часто хвалят работодатели. Как вы понимаете, что им нужно?
Работодателю нужен человек, который готов быстро понимать задачи, быстро адаптироваться, проявлять инициативу и выполнять порученное задание до конца. Вы правы, популярность «Вышки» на рынке труда фиксируют многие независимые агентства. Был опрос ведущих работодателей с просьбой назвать десять лучших факультетов (не вузов). В десятке оказались четыре наших факультета, причем самым востребованным у работодателей был признан факультет экономических наук НИУ ВШЭ, а в двадцатке — восемь наших: это и юристы, и айтишники, и инженеры.
Наше ключевое отличие от других вузов, которым мы реально можем гордиться, — это очень жесткая система спроса. Попадая в Высшую школу экономики, ты вообще не можешь расслабиться. Мы всегда предупреждаем об этом абитуриентов и их родителей. Если склад личности такой, что нужен длительный период отдыха, лучше спокойно окончить другой ведущий вуз. «Вышка» — это система постоянной перегрузки работой и необходимостью принимать самостоятельные решения. То есть мы просто на четыре года раньше погружаем людей во взрослую жизнь, потому что она именно в этом и состоит: из массы заданий, не все из них простые, но все нужно сделать, иначе вылетишь.
Я уже говорил о достоинствах российской системы образования, а крупнейший недостаток — чрезмерная мягкость течения семестра, в некоторых случаях отсутствие обратной связи, отсутствие спроса. У «Вышки» нет семестров, есть четыре модуля.
Работодатели не делят наших выпускников, как делят выпускников некоторых других хороших вузов, на тех, кто на пятерки учился, и тех, кто на тройки. И тех, кто на тройки, стараются не брать. Наших троечников берут, потому что и они прошли систему спроса и безжалостного отсева. У нас из десяти человек четверо не заканчивают обучение, из них двое в итоге заканчивают, но на несколько лет позже, часто на другом факультете, потому что «Вышка» привязывает к себе психологически. Но вероятность не долететь до середины Днепра очень высока. Это ведет к тому, что даже последний в рейтинге человек, который много раз пересдавал, точно знает материал. В «Вышке» невозможно получить тройку из-за того, что ты надоел, или четверку, потому что ты ее выпросил. Жесткость и обязательность воспитывают человека, которому доверяет работодатель. У нас технологии раз в пять лет меняются, и нет программ, которые прямо сейчас учат нужным сегодня технологиям. Работодателю нужен человек, который готов к новому, доводит дело до конца, проявляет инициативу, участвует в кооперации с другими и быстро освоит нужные технологии. Таких людей мы поставляем на рынок труда.
Второе объяснение очень простое: половина наших студентов работают — не полный рабочий день, конечно, а столько, сколько могут, чтобы не вылететь с учебы. Из них 80% работают строго по специальности, которую выбрали. И это тоже, в некоторой степени, объясняет позицию «Вышки» на рынке труда. У нас очень плотная связь с работодателями, которые встроены в учебный процесс на многих факультетах и берут к себе людей. Есть такой президентский проект «Я — профессионал», профессиональная олимпиада для студентов. «Вышка» традиционно имеет там первое место по числу призеров. Эту олимпиаду ведут топовые работодатели, пишут задания: по экономике — Сбербанк и ВТБ, по IT — «Яндекс» или «1С».
Есть еще фактор социализации. У нас огромное количество форм студенческой самоорганизации, большое количество клубов по самым разным интересам и инициативам, ни один из которых не контролируется администрацией. Отсюда вырастает очень высокая социальность, готовность собрать вокруг себя коллектив, заявить о себе.
Как бы вы охарактеризовали сегодняшних студентов, их ценности, привычки?
Для нынешнего поколения студентов онлайн-общение так же привычно и натурально, как для моего поколения — необходимость видеть глаза собеседника. Но я думаю, мы должны быть озабочены не тем, что они слишком много времени проводят в онлайне, а тем, как объяснить им ценности офлайна: предложить какие-то мероприятия на свежем воздухе без цифрового посредника. Они плохо умеют писать и пишут как курица лапой, потому что привыкли к клавиатуре. У них другой русский, и мне это неприятно. Я вырос на чтении книг, и мне грустно, что они мало читают. Но нельзя сказать, что все их привычки и навыки плохи и ущербны. Просто у этого поколения другие ценности. Если бы мы с вами беседовали 100 лет назад, мы бы обсуждали, что каллиграфия пропала, перестали изучать латынь и греческий язык. Такой важный пласт культуры люди не знают.
«Вышка», кстати, один из немногих вузов, которые сохраняют классическую филологию наряду с изучением Древнего Востока. Это очень важная генетическая связь, преемственность нашей культуры. Мы смирились с тем, что из почти 45 000 наших студентов это изучают всего 25 человек. Но, мне кажется, есть за что бороться. Я знаю, что раньше люди точно так же возмущались и приводили абсолютно похожие аргументы, когда выступали за черчение, каллиграфию и латынь.
У молодого поколения выше самостоятельность мышления, они готовы работать с гораздо меньшим объемом каких-то подпорок и предписаний. И мы пытаемся это использовать. Следующие 10 лет нас ожидает большая перестройка: каждый студент будет включен в какой-то проект или будет делать свой проект, и образование будет в большой степени строиться вокруг этого. Они умеют искать и использовать простые решения. Первое мы приветствуем, а со вторым боремся, потому что это проблема. Они очень быстро ищут — гуглят, как они говорят, но почему-то они не относятся критически к тому, что нагуглили. Упрощение, готовность принять результат без его рассмотрения с разных сторон, без pro и contra — это очень опасная тенденция.
Мы с вами вступаем в период искусственного интеллекта не только в образовании, но и в политике, потребительском выборе. Искусственный интеллект избавляет нас от рутины, но одна из ежедневных рутин — это необходимость выбрать. Как только тебе подсказывают какую-то вещь, ты ее быстро берешь. Это экономит наши усилия и часто очень разумно. Но новое поколение готово слишком многое брать на веру. Они не чувствуют опасности оказаться в зависимости, стать проводниками чужих идей. Это ключевой вызов в столкновении двух поколений, двух цивилизаций. Пока мы с вами активны, мы должны не только принять новые возможности этого поколения, но и предупредить их провалы. А ключевой провал — это слепое следование чужому решению, пусть оно на первый взгляд и кажется разумным, логичным и отвечающим твоим интересам.
Такие вещи, как системное мышление, рассмотрение альтернатив, других точек зрения, критическое восприятие мира, — это то, что должен давать университет. Мне кажется, это будет обороной человечества при наступлении искусственного интеллекта. Мы часто говорим про искусственный интеллект — что это нечто цифровое, что-то типа электронного мозга, который за нас решает. Все это чепуха. Решать будут люди — так же, как это происходит сейчас. Через механизмы информационного навязывания простых решений — это как нейролингвистическое программирование — заинтересованные группы могут управлять массовым поведением: будь это продажа тех или иных товаров или решений, будь это голосование, будь это стремление учиться или не учиться. Это очень опасно. Мне кажется, что мы сейчас недооцениваем степень этой опасности. Противостоять этому в первую очередь должен университет, потому что он дает навык работы с другим мнением и открытым обсуждением любого решения.
Но с разговорами про политику в вузе вы, кажется, стараетесь не связываться.
Мы не боимся говорить про политику. Мы говорим [политикам] только, что вуз — не место для агитации, а место для обсуждения. Если вы готовы обсуждать, вежливо относиться к оппоненту, признавать, что он имеет право на свое мнение, искать в его мнении полезное для себя, а в своей позиции – слабые стороны, тогда в университете вы будете приветствоваться. А если нет — извините, идите на площадь или в интернет — вы же там успешно обитаете.
Особая миссия университета в России — воспитание толерантности и культуры диалога, культуры сотрудничества. Воспитание культуры, в том числе и политической культуры, которая основана на сотрудничестве, а не выталкивании оппонента. У нас очень молодая политическая жизнь, у нас исторически очень небольшой опыт политической (да и экономической) свободы. Поэтому мы свою свободу часто понимаем без берегов.
Очевидные максимы — твоя свобода ограничена сохранением такого же пространства свободы для других — должны поддерживаться традицией беспристрастного анализа в социальных науках. И умением донести свои результаты, свои выводы в форме, которая окажется приемлемой для противоположной стороны.
Университет не должен бояться исследовать, должна быть полная академическая свобода. Но когда университет выталкивается за «свое» поле, в котором он силен и может себя оборонять, он — в зависимости от того, кто одержит верх, — превращается в площадь или в казарму.
Часто публикуются исследования, какие специалисты нужны будут экономике будущего, а какие нет. У вас есть свои собственные идеи о профессиях будущего и прошлого?
Грубо говоря, есть четыре вида труда. Рутинный физический, творческий физический (это ремесленники и высококвалифицированные рабочие в любой отрасли, готовые к сложным и неординарным задачам), творческий умственный труд и рутинный умственный труд. Они в разных соотношениях оказывались востребованы на разных ступенях истории.
Рутинный ручной труд, который был основой экономики тысячи лет, сокращается, как только механизмы становятся более производительными, чем люди с лопатой. Это мы выучили еще со школы.
Творческий ручной труд переживает взлет, когда появляется спрос на что-то особенное, уникальное — так было с ремесленными мастерами Средневековья, так сегодня происходит по мере индивидуализации потребления. При этом это именно «уникальное исполнение». Весь ХХ век — это период колоссального роста производительности труда в промышленности, на транспорте и в сельском хозяйстве — и практически стагнация технологий управления, от обработки документов до сбора информации и контроля. Отсюда такой же колоссальный рост численности клерков, делопроизводителей, контролеров. Но этот умственный труд оставался таким же отчужденным, рутинным (с поправкой на более высокий уровень образования), каким был труд молотобойца и бурлака. То, что происходит на наших глазах в ХХI веке, — это такая же революция в трудовых отношениях, как мануфактура и машинное производство в XVIII-XIX веках. Вытесняется целый пласт профессий, которые основаны на рутинном, монотонном умственном труде. Изжили себя те, кого называют офисным планктоном, «менеджеры торгового зала», контролеры и ревизоры. На наших глазах, например, пропала профессия диспетчера такси. Маленькой фирме секретарь уже не нужен, потому что автоматическая система делает все гораздо точнее. Охранники и сторожа без оружия уйдут: цифровые системы лучше с этим справляются. Водители, экспедиторы уйдут, но не очень скоро. Еще одна волна, которую стимулировал коронавирус, — это уход продавцов. Я думаю, что торговля не вернется в традиционную форму после того, что случилось, люди привыкают покупать все через интернет-поставщиков. Останутся небольшие площадки — шоурумы, и все. И наряду с этим будет большой спрос на доставщиков — такую совсем неквалифицированную работу.
Компании будут уходить из офисов: «Яндекс» уже объявил, что переводит все свои команды на онлайн-работу, хотя до этого очень сильно вкладывался в создание приятной среды в офисе. Я думаю, что будет дальнейшая виртуализация художественного потребления, и мои товарищи, которые возглавляют учреждения культуры, болезненно относятся к тому, что люди не будут ходить в музеи через некоторое время. Останется, если угодно, зона эксклюзивного потребления, когда по Третьяковке с тобой будет ходить куратор. А большинство людей будут почти то же самое получать через интернет. Все это коснется и традиционных профессий, задействованных в культуре. Та же самая виртуальная экскурсия потребует большего интеллектуального, креативного труда.
Массовые профессии интеллигентов — врач, учитель — явно расцветут. Сейчас они рутинно окрашены, работают по протоколу, но будет ренессанс этих профессий, который обеспечит приток очень талантливых и амбициозных людей. Это будет, пожалуй, одной из самых крупных социальных революций: через 25 лет учитель и врач будут лидерами общественного мнения, как это было в конце XIX века.
Инженерных профессий, привязанных к конкретной технологии, просто не будет, поскольку технологии устаревают за пять-семь лет, и абсолютно нерентабельно вузам готовить таких специалистов. Потребители и производители этих технологий будут сами быстро обучать сотрудников. Куда уйдет инженер? В проектирование, решение системных задач, оптимизацию этих технологий. Он станет наполовину дизайнером, наполовину экономистом и юристом, потому что эффективность тех или иных технологий будет связана с издержками — будет совсем другой инженер.
Мы много говорили про обучение онлайн и даже возможность получить степень онлайн. А каким в итоге будет образование? Нужны ли будут вообще вузы?
Школы и вузы совершенно точно останутся. Цифровые элементы будут замещать рутину, вузы в значительной степени виртуализируются, все больше будут включать в себя удаленных на большие расстояния людей, но обучение через общение точно никуда не уйдет. Вузы останутся центрами интеллектуального общения и продвижения новых знаний. Менее очевидна судьба слабых вузов и колледжей. Как государственные предприятия они все равно останутся, потому что 2/3 экономики состоит из слишком слабых бизнесов для того, чтобы организовывать у себя учебные центры. Но очевидно, что общее образование оттуда уйдет. Ведь сейчас в колледжах собираются те, кто хуже успевает по общеобразовательным предметам в школе, и многие из них, окончив колледж, получают более слабое образование по сравнению с выпускником старшей школы, и это не хорошо. Возможно, если государство готово будет это оплачивать, колледжи станут предвузами — площадками для сборки чужих онлайн-курсов, переключатся на заочное образование, предназначенное для более массового студента. Кроме того, нужны будут какие-то поддерживающие занятия, проектные сессии, семинары для детального обсуждения.
Часть вузов, которые сейчас есть в России, может быть, будут объединены в более крупные образовательные центры. Но если в каких-то регионах будут только учебные заведения без исследовательского и проектного компонента, значит, там не будет интеллектуальной жизни, не будет интеллигенции. Это будет мертвый регион для будущей экономики. Мы должны тратить деньги на поддержание, развитие системы нормального высшего образования с наукой, лабораториями, проектами студентов, включением в международную сеть. И тогда система высшего образования в России перейдет на качественно иной уровень, мы достигнем гораздо большего единства страны, чем сейчас. Потому что единство страны — это и чувство гордости за то, что у тебя есть. У тебя, а не где-то еще.