Что случилось с электоратом? Почему он спровоцировал системный кризис, потерял управляемость и сделал социальное прогнозирование еще более сложным и туманным? Не вдаваясь в разбор каждой избирательной кампании прошедшего воскресенья, посмотрим глазами социолога на фундаментальные процессы.
Первое, на чем останавливается это взгляд, — потускнение образа элит и рост антиэлитных настроений. Процесс этот, как много раз было отмечено, идет по всему миру. Элиты раздражают как эгоистичный слой людей, ушедших в свою реальность, замкнутых в иных стандартах потребления и стиля жизни. Такова их картинка. С элитами так было, впрочем, всегда, но теперь они утратили важнейшие позитивные функции — предлагать ценностную модель, которая выглядит универсальной, и формировать образ будущего, который может стать двигателем общественного прогресса. То есть декларативно они вполне себе предлагают и формируют, но делают это с такой потрясающей степенью неубедительности, что непонятно, как сохранить здесь минимальную степень доверия. «У вас ус отклеился» — типичная реакция в таких случаях. Слово «элита» стало просто частью неизбежного ритуала, девальвировалось в своей основе. Знаете, какой один из наиболее популярных аргументов у избирателей, которые еще голосуют за кандидатов от «региональной элиты»? «Они уже наворовались, а значит, воровать будут меньше». Согласитесь, этот аргумент далек от уважения, хотя выбор и вполне рациональный.
Еще один старый довод сохранять лояльность власти — страх перемен. Но страх этот постепенно проходит по мере того, как перемены все равно настигают человека, тенью нависают над ним. Вообще концепция боязни перемен и стремления к стабильности является довольно искусственной. Перемены — естественное состояние человека, основной модус его существования. Сознание проективно, и без желания перемен человек перестает быть собой. Другое дело, он может менять фокус ожидания изменений, смещать центр внимания на разные уровни социальной реальности.
В России, кстати, процесс развенчания элит выглядит наиболее тревожным, поскольку здесь слабо развита система социальных тормозов. Я очень люблю русское слово «безоглядность», оно хорошо описывает состояние человека, который если решил пойти в одну сторону, вперил взгляд в путеводную точку, то оглядываться и рефлексировать уже не будет. Каждый шаг только усиливает энергию поступи. Холодность перерастет в презрение, презрение — в ненависть. Поразительно, что за четверть века элиты, обладая огромными ресурсами, не сделали ничего осмысленного, чтобы скорректировать отношение к самим себе. Такое пренебрежение своим социальным образом рождает худшее подозрение — это и не элита вовсе, а ее симулякр.
Скептики справедливо указывают на низкий уровень подготовки избранных во втором туре кандидатов, даже их комичность и маргинальность, их крайне условную оппозиционность. Но что поделаешь? Менее всего люди голосовали именно за эти кандидатуры. Конкретные лица не играли большой роли, важен был сам жест отрицания. Население протестных регионов высказывалось против предложения, сделанного им властью, отождествляя ее представителей со сложившимся порядком вещей. Никого из избранных или почти избранных, как в Приморье, губернаторов нельзя отнести к понятию «контрэлиты», то есть некой осознанной силы, которая предлагает альтернативную стратегию и ценностную платформу. Однако в истории так часто бывает — люди от безысходности навешивают на кандидатов, как на манекен, несвойственный им костюм, а дальше как повезет: некоторые адаптируются к новой роли и даже неплохо играют ее, некоторые через короткое время компрометируют себя в качестве шутов.
В этой ситуации просматривается более глубокая драма — ценностный раскол внутри нации. В каждой национальной культуре есть основной элемент всего ценностного каркаса. Наша культура в качестве такой идеи выдвигает ценность справедливости. В народе вырабатывается интуиция: так справедливо, а так нет. Так вот, для среднестатистического избирателя мир крайне несправедлив, перекошен. Несправедлив уровень неравенства и принцип распределения благ, несправедлива структура владения собственностью, несправедлива пенсионная реформа и так далее. Любое действие власти в первую очередь рассматривается в этих координатах. И конечно, удивительно по-своему, почему элиты, контролируя ключевые материальные и коммуникационным ресурсы, за 25 лет своего существования не сделали практически ничего, чтобы работать с этой ценностью через ее интерпретации.
С этим же фактором связан разрыв содержательных повесток. Повестка, предложенная властью, опирается на факторы макроуровня, самыми значительными из которых являются геополитические сдвиги. Скажем, внутри осажденной крепости, в кольце врагов, надо затянуть пояса и пристально вглядываться в сумрак ночи. Власть любит говорить о больших проектах, масштабных решениях, стратегических выборах. Однако в этой риторике исчезает чувство конкретности места и времени, понимания реальных обстоятельств, всех особенностей эмпирической жизни. Происходит концептуализация действительности: конкретные люди превращаются в электорат, конкретные обстоятельства жизни этих людей — в статистику, тренды и обобщения. «Длительность жизни растет? Растет. Ну так чего вы хотите, надо отодвигать пенсионный возраст» — примерно так работает аргументация власти. Или другие примеры — перенос логики крупного бизнеса или бизнеса «вообще» на малых предпринимателей, которые живут совсем по другим принципам. Перенос проблематик города «вообще» на малый город, в котором жизнь устраивается по своим правилам.
Примеров абстракций много. Но человек не живет внутри концепта. Уход из политического языка эмпатии, внимания к деталям, понимания ситуации усиливает раскол, лишает политика распознавания в качестве «своего». Он — чужак. Вдвойне чужой, если маркирован в качестве варяга, но можно быть чужим и родившись в данном регионе. А как склеить реальность? Это не столько вопрос политических технологий, сколько изменение принципов кадрового отбора. Не думаю, что культивируемый в последнее время образ молодого (или уже совсем не молодого) технократа оказался удачным попаданием в ожидания общества.
Конечно, у власти вроде бы остается возможность отыграть ситуацию, усилить контроль за процессом, вновь поменять избирательную систему — скажем, делегировать назначение губернаторов региональным законодательным собраниям. Однако здесь начнет проявляться эффект, который я называю «эффектом Йеллоустоуна». Йеллоустоун — большой национальный парк на территории США, знаменитый своим супервулканом, который имеет форму кальдеры — огромной воронки, уходящей внутрь земли. Сверху все очень красиво — леса, прерии, озера, романтичные и даже целительные гейзеры. Но под почвой — огромные скопления магмы, которая может вырваться на поверхность в любой момент. Что происходит внизу, реально никому неизвестно, поэтому проблема вытеснена, о ней не принято говорить. До последнего времени политическая система страны строилась по образу такого парка.
Протестный потенциал оценивают по количеству голосов, отданных за условно оппозиционного кандидата. Но социологически еще более интересной кажется другая группа — огромное количество людей, которые просто не ходят на выборы. Они представляют уверенное большинство. Ошибочно считать этот слой просто социальным пассивом. В нем идут свои сложные, интересные процессы, которые почти пропали с радаров аналитиков. Здесь копится энергия, в основе своей несистемная, а с другой стороны — возрастает общий скепсис и усталость, желание уйти в автономное существование. Идет отслоение человека от государства. И практически никто не анализирует, что будет происходить с устойчивостью системы, если процесс отслоения продолжится. Кажется, что риска нет, однако нарастает неуверенность — действительно нет или только кажется? Стоит ли продолжать относиться к этой группе как к нейтральной зоне? Я в этом совершенно не уверен.
Есть одно серьезное доказательство того, что государство не воспринимает эти риски. В обратном случае информационные возможности, которые есть сейчас у системы, можно было бы использовать принципиально по-другому. Существенно изменить тональность, стилистику, контент информационной и культурной политики, вводить в публичное пространство иные типажи и сюжеты. Скажем, повышать навыки эмпатии, понимания, внимания к деталям, перехода к диалогу, реальному общению. Как мне кажется, этот момент интуитивно или осознанно понимает Владимир Путин. По крайней мере в стилистике его публичных выступлений прорывается живая интонация. Но даже если это так, он не вытащит на себе весь коммуникационный кризис системы. Путин не может быть единственным полноценным «адвокатом бренда» государства. Так или иначе заработает обратный эффект — начнется существенное снижение его собственного рейтинга.
Что можно было бы делать в такой ситуации? По крайней мере на уровне разработки новых подходов логичным кажется формирование отдельного проектного центра, который начнет переосмысливать социальную реальность, формировать новые инструменты диалога и обратной связи. Речь идет не о решении электоральных проблем ближнего горизонта, а о работе с культурными стереотипами, системой социальной навигации, о встраивании в общий контур всех участников процесса: власть, бизнес, сообщества. Но такое социальное проектирование — отдельная история.