Слово «модернизация», пик использования которого пришелся на период президентства Дмитрия Медведева, давно исчезло из российского лексикона, однако сама логика восприятия развития как не столько естественного, сколько конструируемого процесса по-прежнему присутствует в сознании российской элиты. В часто цитируемом послании Федеральному собранию от 1 марта президент Путин заявил: «Мы готовы к настоящему прорыву», — и этот тезис отражает если не кремлевские замыслы, то кремлевский стиль мышления.
Модернизаций в российской истории было много, я бы даже сказал, больше, чем в истории любой другой страны. Они всегда начинались тогда, когда правители понимали, что «изменения в мире носят цивилизационный характер» (слова из того же послания), а Россия за ними не поспевает. Об истории отечественных модернизаций — от петровской до современной — написаны горы книг, их главным выводом является тот, что Россия не довела ни одну из своих модернизаций до той стадии, когда измененная страна встает на путь естественного, органичного разития, не нуждаясь в постоянном взбадривании сверху. Исходя из этого многие исследователи (я в их числе) делали вывод, что успешная модернизация в России вряд ли возможна. Сегодня, однако, мне хочется обратить внимание на иной аспект проблемы — на динамику циклов российских модернизаций.
Первый, самый долгий, цикл продолжался со времени «пробуждения» в конце XVII века до краха Российской империи. В нем легко прослеживаются три основных этапа.
Во-первых, это фаза быстрой и радикальной ломки прежних порядков на фоне успешного развития большинства критически значимых направлений (экономического, военно-технического, культурного и научного). Можно сказать, что эта фаза продолжалась около ста лет — с европейской поездки Петра I до кончины Екатерины II и ее итогом оказалось превращение России в крупнейшую военно-политическую силу Европы. Однако социальные основы страны не подверглись серьезным изменениям: сохранялись абсолютная монархия и крепостное право, образ жизни большинства подданных оставался прежним, а европейские порядки приживались лишь в столице, где формировалось одно из самых космополитичных обществ того периода.
Во-вторых, это период смутного ощущения неустойчивости и стремления законсервировать существующие порядки. Он уже существенно короче (от воцарения Александра I до конца Крымской войны) и порождает ощущение тупика, требующего решительных преобразований.
В-третьих, это сам еще более скоротечный период реформ, пусть и проходящих несколько стадий (при Александре II и в короткий период после первой русской революции), который завершается разбалансировкой системы и — sic! — полным ее крахом, влекущим за собой распад государственности и «переучреждение» страны. Итог в целом печален: система нереформируема.
Второй, более динамичный (я имею тут в виду чисто хронологический аспект) цикл открывается большевистским переворотом и заканчивается в начале 1990-х годов. Примечательно, но и в нем можно заметить такие же три основных этапа.
Во-первых, это фаза революционного отрицания всех прежних порядков и уверенного продвижения идеологии технологической модернизации без оглядки на потребности среднего человека. Логика в данном случае почти полностью копирует шаблоны двухсотлетней давности: на фоне развития технологий и роста масштабов экономики происходит архаизация социальной структуры, замыкание страны, попрание правовых норм и невиданный всплеск государственного насилия. Советский Союз превращается в одну из двух глобальных сверхдержав ценой катастрофического перенапряжения сил нации и безжалостного уничтожения ее лучшей части. Этот период опять наиболее продолжительный — с 1917 по середину 1950-х годов. Во-вторых, его снова сменяет время тонкого баланса между развитием и консервацией (хрущевская оттепель и первая волна разрядки играют ту же роль, что и заграничный поход русской армии 1813–1814 годов). Затем — успех консервативных сил, переводящий ситуацию в застой.
В-третьих, за этим следует скоротечный период реформ, запускаемых ради ускорения, быстро переходящий в перестройку и завершающийся тем же самым: система идет вразнос, государство рушится, возникает новая политическая реальность. Итог аналогичный: советская система оказалась столь же нереформируемой, как и имперская.
Я могу (и, наверное, хотел бы) ошибиться, но создается впечатление, что сегодня Россия уверенно заходит на третий круг в своем развитии. Началом его можно считать 1990-е годы, когда система пыталась перестроиться с акцентом на преодоление прежних типов собственности и экономического регулирования, отказ от традиционной закрытости и встраивание в глобальную экономику и политику, переосмыcление характера «связки» гражданина и государства. Несмотря на традиционно нигилистическое отношение к 1990-м, это было время радикальной социальной модернизации (причем не «перестройки» чего-то существовавшего, а именно модернизации), которое напрямую подготовило 2000-е годы и обусловило все их положительные и отрицательные моменты.
Этот период растянулся с падения СССР до 2010–2011 годов. Затем ровно так же, как и прежде, доминирующим в элитах стало ощущение неустойчивости и дискомфорта, которое породило тренд на консервацию и поворот вспять, что самым явным образом проявилось в возвращении Путина в Кремль в 2012 году. Эта фаза продолжается по сей день, а курс на охранительство, означающий застой в экономике и политике, остается доминирующим и вряд ли будет скорректирован. Вероятно, у общества есть запас прочности, чтобы смиряться с ним до середины 2020-х годов. Дальше — если принимать во внимание исторические уроки — начнется время неопределенности, которое не порождает оснований для оптимизма.
Сегодня, как никогда прежде, понятно, что Россия время от времени «вползает» в застой не столько из-за прихоти властителя, сколько потому, что раз за разом оказывается: любая созданная сверху система не может стать саморазвивающейся, не может «перезапуститься» снизу. Попытки ее реформировать разрушают не только политическую оболочку, но также общество и страну. Инстинктивный ужас заставляет элиты и народ впадать в коматозное состояние и ждать неминуемого конца. Настоящего прорыва произойти тут не может.
Значит ли это, что Россия на протяжении уже более трех столетий ходит по кругу, находясь на приблизительно одинаковом расстоянии (если судить, например, по уровню жизни) от развитых стран? Может показаться, что именно так и происходит, однако мне кажется, что в сменяющих друг друга схожих картинах есть как минимум два различия.
С одной стороны, расширяется «пространство современности» — я имею в виду ту vie matérielle, о которой писали классики школы «Анналов» как об основе капитализма. В ходе первой модернизации трансформировалась не страна, а столица, несколько мануфактурных центров и разбросанный по России десяток губернских центров, а уровень жизни большинства людей не изменился. Перемены стали заметны только на этапе, предшествовавшем разрушению системы.
В ходе второго цикла, уже в период вступления в застой, если не уровень потребления, то представления о том, каким он должен быть, почти соответствовали тем, какие существовали в развитых странах (Раймон Арон писал в те годы, что «Европа состоит не из двух коренным образом отличных миров — советского и западного, а представляет собой единую реальность — индустриальную цивилизацию»).
Наконец, третий цикл был запущен теми секторами хозяйства и общественными слоями, которые были максимально близки к передовым отраслям глобальной экономики и ориентировались прежде всего на идеалы общества потребления. В таких условиях полномасштабный застой, предполагавший возможность вообще не обращать внимания на меняющиеся в мире стандарты потребления и поведения, выглядит намного менее вероятным, чем прежде.
С другой стороны, разрушается стена, традиционно отделявшая Россию от внешнего мира. Если результатом петровской модернизации стало создание в Петербурге европейского общества за счет массированного «импорта» европейцев, а итогом начала строительства социализма — образование в Европе и в Америке русских диаспор, представления которых диаметрально расходились с представлениями большинства советских граждан, то именно «третий круг» создал за рубежами России значительное русское сообщество, которое уже минимально отличается от среднего класса в самой России, хотя и выглядит более «рисковым» и зачастую более мотивированным.
Масштабы формирующейся сегодня связи между Россией и миром не сопоставимы ни с одним этапом предшествующей истории, а внутреннее единство новой диаспоры и российского общества не позволит создать железный занавес, который существовал прежде. Такая попытка возможна, и она, как я говорил, может быть успешной, но в итоге окажется лишь прелюдией к очередному (пусть и не немедленному) взрыву.
Исторические аналогии не должны приниматься за доказательства, однако мне кажется, что сегодня, задумываясь о перспективах страны, нельзя не обращать внимания на прежний опыт отечественных модернизаций. Вероятно, он может быть осмыслен и каким-то иным образом, однако мои банальные наблюдения не позволяют считать, что Россия в состоянии выйти из штопора, в который она сегодня входит, в том виде, в каком мы привыкли ее наблюдать после распада Советского Союза.
Вполне вероятно, что Вячеслав Володин прав, и Путин — это и есть Россия, та, которая нам известна. И сегодня стоит задуматься не о России после Путина, а о совершенно новой европейской стране и новом европейском обществе, которые уже не будут «той же Россией, [даже] называющейся по-другому» (слова Путина). Потому что только в этой новой стране наши сограждане получат шанс на приобщение к нормальности.