Мир стариков. Долголетие может стать вызовом для развитых и развивающихся стран
Еще недавно мы считали, что поколение, рожденное в 1950-е годы, мое поколение, которое контролирует экономику и политику страны, приближается к рубежу, когда нужно задуматься о наследниках.
Длительное время дискуссия касалась вопросов зрелости институтов и специфики самого владения, которое в России является прежде всего совокупностью персональных связей и неформальных договоренностей, а их, как известно, затруднительно передать по наследству. Однако помимо отечественной существовала еще и мировая постановка проблемы, исчерпывающе сформулированная Уорреном Баффетом: представьте себе, как выступит на Олимпиаде сборная, собранная из детей победителей предыдущих Олимпиад. К тому же далеко не все дети предпринимателей хотят продолжать дело своих родителей.
Но сегодня впору говорить о совершенно новом повороте в этих дискуссиях. Первое и самое важное изменение, которое мы наблюдаем в мире, — это увеличение продолжительности жизни. Сдвиг такого масштаба, по всей видимости, человечество не переживало давно. И уже сейчас очевидно, что он станет колоссальной общественной проблемой. Во-первых, рост продолжительности жизни сносит все существующие страховые и пенсионные схемы. Они никак не укладываются в ситуацию, когда люди живут до 100–120 лет. Но изменения не только в этом. Нынешние 60–70-летние скоро обнаружат, что то, что они принимали за старость, всего лишь кризис среднего возраста. В течение XX века кризис среднего возраста уже переместился с 40 на 60 лет. И он, очевидно, будет смещаться дальше. В результате сегодня передача по наследству уже не является актуальной темой. Можно еще спокойно лет 30–40 управлять собственным бизнесом, заложить какой-то новый градиент в развитие.
С другой стороны, еще неизвестно, какова будет сама ценность владения. Взять хотя бы набирающий популярность шеринг. Как знать, не перестанут ли люди в скором времени стремиться к тому, чтобы иметь свой дом, квартиру, машину. Человеку не надо будет омертвлять большие деньги, в разы увеличится жизненный цикл любого продукта, товара, имущественного комплекса. Таким образом, поменяется сама ценность владения. Она уйдет с материальных объектов куда-то еще.
Я, конечно, не утверждаю, что все радикально поменяется. Вообще проблема предвидения будущего состоит в следующем. Мы видим какие-то линии нового, но не знаем, являются они маргинальными или магистральными, мы не знаем, являются они прямыми или волнообразными, поэтому, по существу, всегда надо иметь несколько сценариев. К тому же надо учитывать, что обычно прогресс идет медленнее, чем ожидают.
Так, Чарльз Бэббидж предсказал автоматизацию и вытеснение человека из производства в первой половине XIX века. За два века мы, по-моему, проходили три–четыре точки, когда уверенно говорили о скорой автоматизации, массовой безработице и бунте голодных людей против машин. Всякий раз этого не происходило. Люди просто меняли занятость, начинали обслуживать машины, а рост сферы сервиса потребовал гораздо больше людей, чем было прежде востребовано на производстве.
Та же глобализация тоже процесс не линейный, а возвратно-поступательный, и мы сейчас живем в период отлива глобализации. Итак, мы вполне можем зафиксировать появление нового градиента развития — шеринга. Он может понизить ценность владения, но этому противостоит не только биология и действующие институты. Могут быть границы и культурные.
Напомню знаменитый вопрос, который Николай Михайловский задал Карлу Марксу от лица «Отечественных записок»: почему капитализм не возник в античном Риме? Ведь там был и люмпен-пролетариат, и торгово-ростовщический капитал, были даже машины. Ему ответил Энгельс: капитализм не возник в античности потому, что господствовало представление, дескать, свободный человек свободен для того, чтобы не работать. Это и было культурной границей возникновения новых порядков. Натыкаться можно на биологическую, экономическую границу, а можно и на культурную, на какие-то еще границы. И процессы гасятся.
Могу назвать еще один процесс, который может оказаться маргинальным, а может и нет. Когда мы говорим про цифровую экономику, то прежде всего подразумеваем новые технологии, мало задумываясь о том, что меняется собственно в экономике. Если действительно реальна массовая кастомизация, если издержки производства индивидуализированного продукта будут сопоставимы с издержками производства массового продукта, это значительно изменит схему владения. Почему в Кремниевой долине стартап обычно продается большой компании? Потому что это экономия на масштабе, который под силу только большой компании. Теперь представьте, что в каких-то сферах жизни экономия на масштабе перестанет работать. Зачем тогда концентрация капитала и производства, если можно действовать небольшими группами с теми же издержками?
Экономисты пытаются рассуждать в логике продления действующих институтов. Грубо говоря, при росте продолжительности жизни давайте увеличим возраст выхода на пенсию. Перестала работать солидарная пенсионная система? Давайте делать накопительную. А почему бы не поставить вопрос иначе? Если активная жизнь человека продлится, скажем, на 20 лет или даже больше, то, может, не нужно считать это пассивом, который ложится на страховые и пенсионные системы? Может быть, это вызов.
Тот, кто найдет новую немаргинальную занятость для 80–90-летних, прежде всего женщин, тот выиграет. Как это уже однажды произошло в Древнем Риме. Когда человечество перешло от двухпоколенной к трехпоколенной семье, было непонятно, что делать со стариками. Новую идею подсказал Платон, писавший о государстве мудрецов. Да, старики немощные, дряблые, беззубые, но у них есть опыт, есть мудрость. То, что придумали греки, реализовал Рим со своим сенатом, когда 50-летние командовали 20-летними. Да, они не могли поднять тяжелое вооружение, но они могли указать, куда направить легионы. Рим расширился, потому что нашел формулу использования нового ранее не востребованного потенциала. Поэтому и нам стоит порассуждать о том, какие свойства старшего поколения уникальны, более не воспроизводятся, приходят только с возрастом.
Когда-то Юлий Цезарь считался великим, потому что мог делать три дела одновременно. Сегодня этим отличается среднестатистический молодой человек. Помню разговор с одним из студентов. Я сказал ему: «Вы можете делать три дела одновременно: гуглить, общаться в соцсетях и слушать мою лекцию». На это он мне ответил: «Да, но делаем мы это, как утка. Утка и плавает, и ходит, и летает, но все это делает плохо». Утрачивается глубина, системность, понимание каузальных связей.
Старшие поколения, быть может, менее приспособлены к параллельному решению множества задач, но пока что обладают глубиной. Не исключено, что именно здесь следует искать источник экономической продуктивности старших поколений. В конце концов у них и память по-другому устроена. Они оперируют в своей голове другими массивами информации, чем человек, который все это привык передоверять гаджетам.
Это должно стать предметом большого исследовательского проекта. Например, чем оказались прекрасны английские старушки? Соединенное королевство переполняется людьми, для которых английский не родной язык. Кто может передать им настоящее чувство, понимание и красоту классического английского языка? Вот эти старушки, причем, разумеется, не в классах. Почему бы студентам не пожить в реальных английских семьях, получая от старшего поколения вместе с английским языком еще и высокий уровень культуры?
В странах более успешных возрастной сдвиг будет общим. А в бедных длинный взрывной прирост срока жизни элит будет контрастировать со сравнительно краткосрочной жизнью масс. И тут встанут две проблемы. Во-первых, что делать с ротацией? Если наследники элит не смогут подняться наверх, им ничего не останется, кроме как расширять направления деятельности. Это приведет к росту агрессивности элит. Так, в свое время майорат привел к Крестовым походам. Вторая проблема — конфликт между широкими массами и элитами. К обычным напряжениям добавится и культурный диссонанс. Это будут люди из разных эпох, у которых не будут совпадать взгляды и ценности.
К чему это приведет? Я люблю повторять слова Людмилы Алексеевой о том, что все рано или поздно устроится более-менее плохо.