Почему современная Россия — не третий Рим, а второй, и насколько он жизнеспособен?
В 1524 году старец псковского Елеазарова монастыря Филофей в послании к великому князю Московскому Василию III изложил свою доктрину о Московском княжестве как о «третьем Риме» («два Рима падоши, а третей стоит, а четвертому не быти»). Современные идеологи российской государственности могут спорить о том, насколько стройна и убедительна эта концепция, но многое говорит о том, что современная Россия является не третьим Римом, а скорее, вторым.
Сегодня, говоря о российской экономике, любой аналитик отметит, что ее основой является государственный сектор, который в последнее время постоянно расширялся и сейчас обеспечивает до 70% ВВП. Власть контролирует главные источники доходов и распределяет собранные средства среди подданных, в значительной мере покупая их лояльность. Бюджетные поступления в основном обеспечиваются рентой, таможенными пошлинами и акцизами. Государство эксплуатирует гигантский военно-промышленный комплекс, чьи предприятия находятся в его собственности, а не действуют на рыночной основе — не как в большинстве развитых стран. При этом экономика полностью подчинена политике и по сути является не более чем инструментом, который обеспечивает средства для реализации политических и геополитических задач.
В то же время существует частный сектор, действующий на рыночных принципах и демонстрирующий определенную эффективность; он порождает феномены, характеризующие классическое капиталистическое общество: торговлю, денежное обращение, кредитные операции и даже биржи. Однако становится все более очевидным, что идеология современного российского государства ориентирована не на «экономизацию», а на окончательное доминирование «народнохозяйственного» подхода, при котором цели достижения благосостояния подчинены «общенациональным» политическим задачам.
Две тысячи лет назад весьма похожая система (разумеется, с поправками на масштаб исторических перемен) существовала в Древнем Риме, только что променявшем (совершенно случайное совпадение) республику на принципат. В той системе народное хозяйство также было прежде всего поставщиком ресурсов, необходимых для содержания государственного аппарата, армии и двора; плебс питался за счет раздачи хлеба, бесплатно доставляемого из принадлежавшей лично императору Сиб… простите, Египта.
Прославленное римское оружие производилось в принадлежавших правительству ремесленных мастерских. Но главным сходством было то, что основная часть хозяйства была нерыночной: аристократы, жившие в столицах, «кормились» со своих латифундий, часть продукции которых, производившейся в основном рабами, перерабатывалась в небольших мастерских, принадлежавших familia urbana того же господина. Простолюдины в провинциях работали на своих участках, зачастую раздававшихся властями даже не на Дальнем… простите, в Галлии, а в самой Италии, и жили натуральным хозяйством.
В то же время в империи существовал и рыночный сектор, представленный, с одной стороны, эффективными частными сельскохозяйственными предприятиями — рабовладельческими виллами, специализировавшимися на производстве того или иного продукта, а с другой — эргастериями, примитивными мануфактурами, применявшими не только рабский, но и вольнонаемный труд. Это позволяло организовать товарный обмен, требовавший денежного обращения, ростовщического капитала и примитивных банков — всего того, что позволяло, например, Дж. Сальвиоли и М. И. Ростовцеву рассуждать о якобы существовавшем в античном мире капитализме.
Эти две системы имеют фундаментальные сходства. Во-первых, это четкие границы между государственным/натуральным и рыночным секторами (в современном понимании — между чиновниками и «коммерсантами») и примитивизация нерыночного сектора (который в римском случае постепенно разорил рыночный, превратив свободных крестьян в колонов и уничтожив ремесленные традиции). Во-вторых, искусственный и преходящий характер всех товарно-финансовых надстроек над государственным/натуральным хозяйством, которые в римском случае обслуживали непроизводственные нужды богачей, а в российском помогают легализовать сомнительные финансовые операции. В-третьих, основные доходы власть извлекает из эксплуатации природных ресурсов (серебряных рудников или нефтегазоносных полей) и получает их из провинций, а не из центральных районов империи. И, в-четвертых, — что самое важное — главными инструментами преодоления границ между натуральным и товарным, государственным и частным секторами выступали казнокрадство и коррупция.
Дуалистическая хозяйственная система, подобная той, которая была создана в Древнем Риме, или той, что формируется сегодня в России, является идеальной конструкцией, позволяющей превращать власть в бизнес, но в итоге разрушающей и экономику, и власть.
Римская империя рухнула по ряду причин, но наиболее существенными из них стали примитивизация хозяйства, подчиненного военно-политическим задачам, а не собственной логике; замещение свободного населения подданными, закрепощенными на землях крупных аристократов; запустение центральных регионов, превратившихся из движителей развития в обезлюдившие окрестности паразитирующей столицы, и, наконец, кризис управления провинциями, который сократил денежные поступления в казну и подорвал лояльность граждан.
Практически все это можно наблюдать сегодня в России, по мере того как государство устанавливает все более тотальный контроль над экономикой, маргинализируя рыночный сектор, воспринимая в качестве основных форм богатства ресурсы и территорию и практически не признавая в качестве таковых человеческий капитал и интеллект. Римская история показывает, к чему приводит поглощение натуральным (читай: автаркическим) хозяйством рыночного: люмпенизации населения, распаду единого политического пространства, дестабилизации центральной власти и последующему краху. Экономика, разумеется, впоследствии вновь пробивает себе дорогу: к X–XII векам потребление королевских дворов Европы будет уже (в отличие от императорского хозяйства) вполне рыночным, а к XVI веку капитализм станет уже не «античным», а современным. Но от империи к этому времени останутся только воспоминания.
Живший пятьсот лет назад псковский монах ошибался: Византия не была «вторым Римом». Она не создала ничего подобного римской цивилизации, оставшись не более чем ее догорающим угольком — причем светящим куда слабее, чем сформировавшиеся на развалинах империи западноевропейские государства. Она практически никогда не приобретала территорий и не распространяла своей идеологии, а лишь теряла их и замыкалась в себе на протяжении отпущенной ей историей тысячи лет дряхления. В отличие от нее Россия — пусть при наличии у наблюдателя воображения — с некоторыми допущениями может быть признана «вторым Римом»: она создала империю, которая, если учитывать размер контролируемой территории и время контроля над ней, была крупнейшей в мировой истории; объединила колониальную по своей сути державу в рамках единого государства; распространила на одной шестой территории суши свои политические принципы и свой lingua franca, породила великую культуру и создала культ героических подвигов.
Однако, воображая себя наследницей римской цивилизации (в истории российских мифологем известны попытки не только доказать византийское происхождение шапки Мономаха, но и возвести родословную Рюрика к несуществовавшему брату Октавиана), Россия, похоже, добилась не вызывающих большого оптимизма экономических сходств, позволяющих не только видеть в ней преемника прежней великой цивилизации, но и разделять озабоченность ее схожей судьбой.
Конечно, если углубиться в предложенную концепцию, можно найти и массу других — социальных, политических и идеологических — совпадений или сходств. Как и в римском случае, на границах российской территории присутствует и агрессивно поднимается религия, возникшая практически через те же шесть веков после христианства, какие отделяют его собственное появление от перенятия римлянами греческого сонма богов, и никто не гарантирует, что выглядящая пока в масштабах страны маргинальной, она когда-нибудь не станет доминирующей. Как и в римском случае, империя кооптирует все больше жителей сопредельных территорий для поддержания своей экономической и политической жизнеспособности, и нельзя не задуматься о том, к чему приведет этот тренд. Как и в римском случае, идея лояльности вытесняет понятие гражданственности, что разрушает устойчивую структуру общественных связей и отношений. Однако ни одна из этих поверхностных аналогий не может, на мой взгляд, сравниться со сходствами, прослеживаемыми в экономической сфере и прямо указывающими на то, что современный «второй Рим» столь же нежизнеспособен, как и первый.
Конечно, мы, как и все жившие до нас люди, должны признать вслед за Огюстом Бланки, что «никому не дано угадать тайны будущего и только безумцы могут полагать, что имеют у себя в кармане подробный план этой неизвестной земли». Но не случится ли так, что когда-нибудь — ну, скажем, в середине XXII столетия — очередной интеллектуал и философ повторит слова Филофея, имея в виду в качестве «второго Рима» вовсе не Константинополь, а Москву? На мой взгляд, учитывая современные тенденции, это более чем вероятно — и вопрос скорее в том, в какой стране будет жить этот новый прорицатель.