Иранская экспедиция

Вот он, прямо под ногами. Чуть жестковатая шерсть щекочет босые ступни. Он совсем не толстый, и я ни по какую щиколотку в нем не утопаю. На ковре, если присмотреться, видны следы реставраций: чуть ниже центрального медальона проходила линия сгиба, по ней он слегка протерся, и мастерам пришлось поставить заплаты. Они почти незаметны, и только разница в цвете шерстяных нитей выдает места внедрения современности в старый персидский ковер.

Красный цвет в нем от перетертых на каменных жерновах высохших гранатов (верблюд с завязанными глазами ходил по кругу день и ночь) и от лепестков ширазских роз. Чуть-чуть синего дал индиго. Желтый — это шафран, зеленый — фисташки. Перегородки грецких орехов, незрелый виноград, ляпис и резеда — все это тоже пошло в дело.

Гранатовый фон меняется от южной стороны к северу: старуха, красившая шерстяную нить, каждый раз отмеряла краску по-разному: то вечно теряющейся мерой, то чайным стаканом со сколом, а то просто морщинистой ладонью. Ковер ткали восемнадцать лун, перевозя неоконченную работу вместе со всем скарбом с места на место. Но когда я только прилетел в Тегеран, я еще не знал всей этой истории.

Я прилетел в Тегеран в 27-й день первого месяца весны, когда повсюду уже отцветали гранаты, и первым делом пошел на базар. Я всегда иду сначала на базар: там, в отличие от музеев, туристических ресторанов и гостиниц, — жизнь. На тегеранском ковровом базаре сегодня продаются в основном городские ковры. Гигантские павильоны забиты под завязку, и взмыленные помощники по команде приказчика снимают слои, показывая товар очередной покупательнице, пришедшей выбрать приданое дочери. Попробуй она вместо новенького городского ковра положить в дочкин сундук старинный бахтияр, коих тут в избытке, не поймут — ни свои, ни жених с родней. Я же искал как раз старый ковер.

Джалиль, мой толмач и проводник, лавируя между рыночными рядами, завел в один из павильонов, мы поднялись на галерею и вошли в небольшую лавку, от пола до потолка забитую коврами. В углу сидел в кожаном кресле хозяин, над его головой билась в истерике одинокая моль, допотопный вентилятор разгонял струю кондиционированного воздуха по всей комнате. Хозяин поприветствовал меня по-английски, из-под земли выросли помощники, появился чай, и шоу началось. Очень быстро во мне распознали члена партии деревенских, притом пожилых, ковров, и шелковые шпалеры по цене новых «мерседесов» так и остались нераспакованными. Зато старые кашкаи, наины, бахтияры, использованные в деле хорджины (седельные сумки), намакдоны (пастушьи мешки для соли), покрывала джаджимы — все это было разыскано в основании стопок, поднято, развернуто и вскоре застилало пол лавки, поднимаясь над ним живописным холмиком.

Хозяин разворачивал товар жестом рыбака, бросающего в море сеть, и пыльные, утоптанные до мягкости цветастые ковры, распахиваясь в воздухе, ложились точно к моим ногам.

— Посмотри, этот — азери. Много индиго, как вода Каспия. А этот — туркмен. Его всегда можно узнать по рисунку: видишь отпечатки верблюжьих ног? А вон тот — белуджский, с афганской границы. Эти — из-под Исфахана, бахтиярские.

Лавочник доставал все новые и новые ковры, и пыль, поднявшаяся столбом над сокровищами, пробиралась в нос, рот, легкие, в карманы брюк. Надо было как-то останавливать охочего до общения хозяина, тем более что покупать сразу я все равно ничего не собирался, а потому я решил сбить докладчика вопросами. Ткнув указательным пальцем в истонченный временем кашкайский ковер, я спросил:

— А сколько, скажем, стоит этот?

Хозяин просиял:

[pagebreak]

— Это мой лучший экземпляр. Очень редкий. Для тебя — всего десять тысяч. Долларов.

Помня повадки марокканских или каирских торговцев, начинающих примерно с таких же сумм и заканчивающих парой сотен, я решил выяснить, насколько гибкими могут оказаться цены в Иране, и понял, что торг неуместен. Как оказалось, торговаться — не в персидской традиции. Нет, сотню-другую, конечно, вам скинут, но десять тысяч никак не превратятся в одну. Восток — дело тонкое!

Последующие десять дней я ездил по стране. Был в Кашане, Наине, Язде, осматривал камни Персеполиса и Пасагарда, слушал стихи в городе поэтов Ширазе, возвращался снова и снова на великолепную площадь Имама в Исфахане и везде прочесывал базары и магазины в поисках своего персидского ковра. Из просто предмета интерьера он успел превратиться в навязчивую идею, Джалиль стал совершеннейшим специалистом в ковровой торговле, а я вдохнул столько пыли, сколько хозяева-рыбаки смогли вытряхнуть из своих сетей.

Наконец — а дело было в Исфахане — мы с Джалилем нашли мой ковер. В Исфахане ворота базара прямо напротив Масчеде Шах, шахской мечети. Между ними королевский дворец Аали Гапу и лазоревая мечеть шейха Латфуллы, самая прекрасная мечеть на свете. Столь же прекрасна и площадь, великолепная Нагхшех Джахан, Отражение Мира, чуть ли не самая большая площадь на свете. Базар и Масчеде Шах — на коротких сторонах растянувшейся на пару километров площади, дворец шаха — на длинной. Власть духовенства и власть денег — по бокам, власть светская — посредине. Первым двум всегда было достаточно объединиться, чтобы третья пала. Так было и в конце семидесятых, когда тегеранский базар сговорился с университетской мечетью и шаха не стало. Тогда на базаре, куда хотя бы раз в неделю заходит любой житель столицы, торговцы стали давать на сдачу кассеты с записями проповедей аятоллы Хомейни, жившего во французской эмиграции. Судьба монархии была решена.

Мой ковер появился на свет примерно тогда же, когда последний шахиншах только всходил на трон. Старик-бахтияр продал тогда на большом базаре один ковер, купил некрашеных шерстяных ниток и начал ткать новый. На основу пошли белые, скрученные для прочности, нити, на уток — такие же, только одинарные. Для узелков, то есть для рисунка, требовались нити крашеные; ими-то и занималась жена. В больших чанах, поставленных на огонь, кипело едкое варево. Старуха засовывала в чаны мотки, помешивала их крепкой палкой, и сохнущие на ветвях нитки пахли уже не овечьей шерстью, а скорее квасцами, добавленными, чтобы краска не линяла.

Потом старик вязал узлы. Много, тысячи на каждый дюйм. Узлы, точно пиксели, собирались в рисунок, который до тех пор нигде, кроме как в голове старика, не существовал. Это сейчас, даже при ручном производстве, мастера используют подробные эскизы, помогающие не ошибиться ни в одном сантиметре ковра. Тогда же, в тридцатые годы прошлого века, как и сотни и тысячи лет до того, мастер держал весь рисунок будущего ковра в голове. Иногда он ошибался в расчетах, и тогда, начав справа, как при письме на фарси, он доходил до левого края, где оказывалось, что для того, чтобы закончить задуманный рисунок, просто не хватает ширины рамы ткацкого станка. Мастер оставлял все как есть, и появлялись на свет удивительные, обаятельные ковры с неправильным рисунком. Многим такие нравятся.

Понравился ковер и мне, хотя я обнаружил его не сразу. Так получилось, что после долгих скитаний по рынку мы зашли в небольшую лавку, которая, признаться, поначалу совсем не поразила ассортиментом. По углам прятались несколько стопок далеко не лучших ковров, стены закрывали вполне средние образцы, за столом сидел скучный старик. Я, было, собрался уже покинуть негостеприимное заведение, как вдруг старик сквозь сон пробормотал что-то на фарси. Джалиль перевел:

— Здесь за стенкой, — и он показал прямо на один из ковров, — еще один зал. Чуть больше.

Приказчик нажал кнопку звонка, откуда-то, как всегда неожиданно, появился помощник, а в стене, под ковром, обнаружилась тяжелая бункерная дверь, за которой скрывался проход в соседнюю комнату, где на сотне квадратных метров и был вскоре найден мой ковер. Не без труда, потому что выбрать там было из чего, а богатый выбор, как известно, вещь вредная.

Хозяин магазина (тот старик был всего лишь привратником) оказался молодым и энергичным обладателем внешности неаполитанского жиголо. Предложив мне чаю с фисташковой карамелью, он приступил к коврометанию. Впрочем, мог бы и не засорять пол магазина. Мой — а я уже понимал, что это именно мой, — ковер висел на стене. В хозяйском кабинете.

[pagebreak]

Сторговали за полторы тысячи, немедленно снятые с кредитной карты каким-то дубайским банком, с которым торговец связался по телефону. В самом Иране международные карты не работают: американцы не дают. Но у любой лавки есть счет в каком-нибудь дружественном дубайском банке. Достаточно связаться с ним по телефону.

Вечером того же дня сумка с упакованным в крафтовую бумагу ковром ждала меня в гостинице.

Я так и не знаю, дорого или дешево я заплатил. Собственно, в какой-то момент мне стало все равно. Я попросту влюбился в эту штуку, которая теперь лежит у меня под ногами, и вопрос цены был, скорее, техническим. Я будто бы платил выкуп за дорогого друга, а при выплате выкупа ведь, как известно, не торгуются.

Тот старик-бахтияр был молодцом. Законченный осенью, за несколько дней до того, как сняться со стоянки и, навьючив хорджины барахлом, отправиться зимовать в более теплое место, ковер явно получился. Конечно, старуха, как всегда, напутала с краской и центр вышел более светлым, чем края; конечно, на рисунке отразился прошлогодний переезд (недоделанный ковер тогда пришлось снимать с рамы), но все это мелочи. Главное — ковер получился, и за него дали совсем неплохую цену.

Где мой ковер путешествовал все эти годы, неизвестно. Скорее всего, обитал в одной, вполне оседлой, семье, в одном доме, откуда и попал в кабинет к торговцу, а потом — ко мне. И лежит теперь под ногами, щекочет босые ступни чуть жестковатой (после чистки) шерстью, радует.

Впрочем, ему, моему любимому ковру, явно нужна пара. Еще один персидский ковер.