Андрей Звягинцев: "В российском государстве нынешнего образца человек просто не предусмотрен"

Андрей Звягинцев согласился рассказать о новом кино и поговорить о социальных проблемах и своем отношении к благотворительности в России в рамках инициативы «Щедрый вторник». Это всемирный день благотворительности, который пройдет в 75 странах мира, в том числе и России, 29 ноября. 

— В  фильме, который вы сейчас снимаете, есть часть, посвященная волонтерскому отряду.

— Да. Предварительное, рабочее название фильма, съемки которого в настоящий момент в самом разгаре, – «Нелюбовь». Это история о двух несчастных людях, которые осознали, что не могут больше жить вместе, что у них друг к другу больше ненависти, чем любви, что любви, похоже, никогда и не было. Но у них есть ребенок, и теперь он обуза в их будущих новых проектах. Неожиданно ребенок исчезает. И тогда на помощь приходит поисково-спасательный отряд, волонтеры.

— Получается, герои фильма — люди из благотворительной сферы? Почему они вас заинтересовали?

— Это люди особого толка. Актерам, которые приходили на пробы координаторов поисково-спасательного отряда, я говорил: «После работы вы куда идете? Домой, к своей семье? А тут, представьте, человек, операционист в банке, монтажер на телевидении, продавец в магазине… И вот вечером, когда у него заканчивается работа, он получает сообщение: «Пропал мальчик 14 лет, метро «Войковская», собираемся у выхода из метро по четной стороне». Он садится в свой автомобиль, едет туда и сутки напролет ищет чужого человека, который к нему никакого отношения не имеет. Представляете?» Часто меня упрекают в том, что в моих фильмах нет положительных героев. Теперь пусть ищут другие аргументы для критики. Более положительных героев трудно сыскать.

Не знаю, возможно, у этих людей какие-то свои скрытые цели, какие-то психологические проработки, гештальты, так сказать, но все это совершенно не важно. Важно то, что они другим отдают самое драгоценное, что у них есть, – собственное время.

— Вы лично с командой этого отряда не знакомились, не приглашали к участию в съемках?

— Съемки – это сложный процесс, требующий ответственного планирования. Волонтеры – работающие люди, а у нас жесткий график. Если человек снялся вчера и в следующем кадре он должен появиться снова, а снимается этот кадр, скажем, через неделю, сами понимаете, что рассчитывать можно только на профессионального актера. Кроме того, если у волонтера будет выбор – идти на съемки или на поиски пропавшего ребенка, разумеется, выбор его будет не в пользу съемочного процесса. И это правильно. К тому же, уверен, если приглашать на площадку настоящих волонтеров, они станут подсказывать, что мы делаем не так, и просто мешать нам в нашей работе. Мы снимаем не документальный фильм, где все должно быть так, как на самом деле. Собственно, потому это и называется – документ. Художественный фильм – это всегда отчасти мир придуманный, у нас просто нет необходимости повторять все в точности так, как это происходит в жизни.

— «Лиза Алерт» – отличный пример того, как люди объединились ради помощи другим. Как вам кажется, почему именно сейчас такая активность в социальной сфере?

— Наверное, люди чувствуют эту энтропию, видят, что творится вокруг. Никто никому не нужен, вокруг разлита напряженность и даже озлобленность, разобщение и недоверие – вот климат сегодняшнего дня. Государству человек не нужен. Люди решили: сколько можно от него милости ждать, будем действовать сами.

— Получается, люди помогают друг другу от безысходности?

— Во многом да. Вот вам пример. Кинофестиваль Виталия Манского «Артдокфест». Возможно, это был лучший в стране фестиваль документального кино. Его лозунг – «Кино, которое никогда не покажут по телевизору». Это правдивые, искренние и непредвзятые фильмы про то, как мы на самом деле живем. Притом фестиваль этот международный, с серьезной репутацией, фильмы, представленные на нем, были из разных концов земли. Министр культуры [Владимир] Мединский решил, что он единолично, согласуясь только со своим собственным вкусом, может этак взять и отказать в господдержке давно зарекомендовавшему себя киносмотру. Когда Манскому отказали в государственном финансировании, он объявил краудфандинг. Разумеется, от безысходности. Я тогда впервые сфокусировал свое внимание на том, что такое краудфандинг. Мне показалось странным, что в такой богатой культурными традициями стране, как наша, люди сами, с протянутой, можно сказать, рукой собирают по крохам на международный кинофестиваль. Просто нонсенс. Краудфандинг в этом случае как минимум свидетельство плачевного состояния дел в социальной и культурной сфере. Граждане помогают себе сами, потому что государство отказалось от них.

— Но при этом почему-то до сих пор мало доверия фондам. И почему люди, которые помогают, предпочитают делать это анонимно? Недавно вышло исследование фонда «КАФ», что в стране 60% людей не рассказывает, что участвует в благотворительности. А при этом людей, помогающих кому-то, очень много, - 80%.

— Да? Такое большое число? Удивительно. Возможно, поэтому мы еще как-то держимся. Рационального объяснения, почему одни люди помогают другим, думаю, не найти. Ведь никто никого не обязывает, в этом нет никакой корысти. Но, кажется, я понимаю тех, кто помогает молча. Анонимность тут выступает как нежелание человека сообщать о добрых делах, афишировать себя, чтобы не было корысти выглядеть хорошим. А недоверие — ставшая привычкой черта нового времени. К тому же неприятные скандалы портят репутацию. Как вообще фонды устроены?

— В фондах работают профессионалы, которые пытаются закрывать социальные дыры, не просто помогать адресно, но и менять систему. Даже больницы свои строят. Первые фонды появились в 1990-х годах, люди почувствовали свободу, потом многие иностранные крупные фонды вынудили уйти, сейчас очень много частных фондов, системных организаций, которые очень эффективно помогают.

— Да, а запоминают не это, а скандалы с фондом «Федерация». И, возможно, потому знать ничего не хотят про фонд «Династия», например. Вообще говоря, людям, принимавшим это гнусное решение по фонду «Династия», нужно лично прийти к Дмитрию Зимину и умолять его вернуться. Благотворительность – это когда совесть тебе не позволяет пройти мимо. Совестливые люди не умеют оставаться в стороне. Вот к какому взгляду на этот предмет следовало бы приучать людей, которые, возможно, имеют какие-то свои основания для недоверия. Как-то более прозрачными и публичными быть самим этим фондам. Я не знаю.

— Вернемся к вашему кино. Вы не думали собирать деньги на свой новый фильм, используя краудфандинговую платформу?

— Снимать кино – занятие дорогостоящее, в краудфандинге таких денег не соберешь. И потом, слушайте, у людей, которые не знают, на что им жить, еще и деньги на кино просить? Нет, увольте. Мой новый фильм финансируют сразу четыре страны – Россия, Германия, Франция и Бельгия. Этого достаточно, обойдемся на сей раз без краудфандинга.

— В «Левиафане» вы неожиданно для всех выступили как автор социального кино. Что поменялось, почему после всех фильмов вне времени и пространства вы решили снять «Левиафан»?

— Социальная тематика никогда меня особенно не занимала, я был к ней абсолютно равнодушен, пока не стал на моих глазах меняться климат в стране – нравственный, этический, эстетический. Так серьезно, что не реагировать было очень трудно. Потому и родился фильм «Левиафан». Но даже в нем я не вижу преобладания социальной тематики над какими-то иными задачами и формами. Фильм этот так же, как и другие мои фильмы, прочно связан с метафизическими, экзистенциальными вопросами. И потому социальный контекст тут важен лишь как среда, в которой разворачивается вечная драма человека. Мне кажется, в государстве, и в частности в российском государстве нынешнего образца, человек просто не предусмотрен. Жизнь другого здесь всегда была средством, разменной монетой, а не целью, но сейчас она совсем перестала быть важна. И потому совестливые люди безотчетно пытаются изменить положение дел. В этом смысле благотворительность – один из инструментов создания альтернативного государства, возможно.

— А в принципе могут ли фильмы и другие произведения искусства что-то менять в жизни?

— Набоков говорит, что искусство потому бесценно, что оно бесцельно. Я это сейчас вспомнил в том смысле, что у искусства не может быть цели изменить людей. Эта процедура всегда была и остается на совести и воле самих людей. Но подтолкнуть человека к мысли о самом себе, расшевелив его как-то, открыть его взгляд в перспективу, заставить сердце его вспомнить хоть на время, на короткие полтора часа, к чему оно призвано, воззвать к его душе, к его чувству долга. Чтобы, увидев фильм, рассказывающий о проблемах общества, он не говорил: «Русофобский поклеп, автора к ответу!», а сказал бы, поразмыслив: «Вот ведь как мы живем! Так жить нельзя. Надо что-то с этим делать».

— В начале разговора вы сказали об энтропии. А что, по-вашему, можно было бы противопоставить этому?

— Наверное, людей бескорыстного действия. Таких, например, как волонтеры поискового отряда. Когда я подбирал актеров, говорил некоторым из тех, кто пробовался на главную роль: «Ты не можешь быть главным героем этого фильма, потому что он – троечник. А в тебе есть цельность, какая-то внутренняя сила… Ты смотришь на все окружающее с надеждой, с верой, что можно что-то изменить. Ты должен быть нашим координатором». В некоторых актерах от этих слов что-то зажигалось внутри как от искры. Это и есть то вещество, от которого, возможно, многое зависит в будущем.

Мой учитель в театральном училище говорил: «Когда мечты о славе, блеске и внимании толпы отходят, ты понимаешь смысл своей профессии, понимаешь, что искусство – это служение обществу, а не обслуживание публики, а это совершенно разные сферы». Это не клубника в гримерке по утрам, не сияние в лучах софитов на красной дорожке, это отдание собственного сердца. По сути, благотворительность – то же самое. И если бы вместо разобщения мы с вами протянули бы друг другу руки – интеллектуального понимания, сочувствия, сомыслия, финансовой или репутационной поддержки, тогда бы оставалась надежда. Надежда сохранить какую-то среду жизни. Понимаю, что все сказанное звучит как-то очень торжественно. Я не боюсь пафоса, но, с другой стороны, это опасная вещь, потому что многие сейчас говорят высоким стилем. Что отечество в опасности, что надо сплотиться в борьбе против вызовов и угроз. Что ж, каждый решает сам, к чьему голосу прислушиваться. Лучше, конечно, прислушаться к своему, даже если он тих и робок. Иные из тех пафосных ораторов, о которых я упомянул, могут подтвердить собственную правоту оружием, пропагандой, деньгами. Я же могу подкрепить свои слова только фильмом. Если для кого-то он окажется убедительным, я буду рад.