Взрывы домов в 1999-м ужаснули всех жителей Москвы, но захват зрителей модного мюзикла был ударом по тем, кто мог считать себя чуть успешнее большинства. То, как средний класс отреагировал на трагедию, может быть, объясняет, почему система Владимира Путина оказалось такой устойчивой.
Если многочисленных зевак с дорогими фотоаппаратами в первые два дня вокруг театрального центра можно было списать на пропорциональное число идиотов в большом городе, то на следующий день после штурма я, пожалуй, в первый раз за время работы журналистом почувствовал себя ненавидимым маргиналом. Мы опубликовали свой репортаж с критикой действий властей и спецслужб в воскресенье, и уже спустя несколько часов были засыпаны сообщениями на самых разных интернет-форумах от возмущенных читателей.
Штурм был объявлен победой, и в это очень многим хотелось верить. Первые дни в это верили даже родственники заложников, впоследствии говорившие, что считали журналистов «шакалами» во время захвата и, что самое удивительное, даже некоторое время после катастрофического штурма. Пока я с коллегами ходил на допросы в Следственное управление ФСБ, многие говорили вокруг, как это неправильно — ставить под сомнение первую серьезную победу над террористами.
Этот психологический эффект оказался уникален. Спустя два года, во время захвата заложников в бесланской школе уже никто не обвинял журналистов в предательстве. Он также оказался крайне устойчив — когда в середине 2000-х меня позвали на эфир «Эха Москвы» обсуждать очередную годовщину «Норд-Оста», в студию снова звонили люди, обвинявшие журналистов в том, что мы не хотим считать трагедию 2002 года победой.
Объяснение, видимо, кроется в том, что захват заложников в «Норд-Осте» с самого начала был политической, а не гуманитарной проблемой, причем как для властей, так и для среднего класса.
Главным требованием террористов было прекращение войны в течение недели. Они надеялись повторить успех Шамиля Басаева, захватившего в Буденновске около 1500 заложников. Тогда, в 1995-м, Басаеву удалось добиться от Москвы обещания вывода войск с территории Чечни. Силовики считали Буденновск страшным провалом Бориса Ельцина и хотели, чтобы в 2002 году Путину удалось то, что в свое время у Ельцина не получилось. 24 октября, на второй день захвата театра Михаил Леонтьев, политический обозреватель Первого канала, сказал в своей программе: «А смысл происходящего в том, что мы все эти семь с лишним лет платим за Буденновск. За невиданный нигде в мире позор политического соглашения с бандитами и выродками. Когда говорят о цене вопроса и переговорах, давайте посчитаем, сколькими жизнями за эти семь лет мы заплатили за Буденновск и Хасавюрт. И сколькими еще можем заплатить. Мы виноваты — все вместе виноваты, что внушили им мысль, что Буденновск можно повторить».
После штурма ту же мантру повторил генерал ФСБ Александр Зданович, тогда член оперативного штаба, заявив в ответ на просьбу журналистов сравнить захваты заложников в Москве и Буденновске: «На мой взгляд, тогда (в Буденновске) не хватило политической воли доведения до определенной точки, я бы сказал, принятия решения».
Осенью 2002 года повторение Буденновска 1995 года выглядело как возврат в ужасные 1990-е в целом, и так казалось не только Кремлю. Средний класс, устав от Чечни и по-детски обидевшись на западные демократии за экономический кризис 1998 года, поддержал Путина именно за то, что он обещал сделать все по-другому, не стесняясь в методах, — как на Кавказе, так и в стране в целом.
Путин действительно сделал по-другому. Спустя четыре года после «Норд-Оста» и два года после Беслана Кремль изменит само понятие терроризма, предложив новый закон «О противодействии терроризму». В старом, ельцинском законе от 1998 года терроризмом считалось «насилие или угроза его применения в отношении физических лиц или организаций, а также уничтожение или угроза уничтожения имущества…». Новое определение терроризма звучит как «идеология насилия и практика воздействия на принятие решений органами государственной власти… связанные с устрашением населения».
Эта концепция рассматривает терроризм как действие, направленное прежде всего против государства, в то время как раньше шла речь о действиях против граждан. И в конце концов, защитив себя от шантажа террористов, российская государственная машина заодно закрылась от любого влияния и критики извне — от журналистов и оппозиции до общества в целом, с молчаливого одобрения большинства.