Сразу после событий в Париже возникло мерзкое чувство, что трагедию будут использовать ревнители порядка, причем как в политике, по заданию и за деньги, так и в любительском разряде — по зову сердца и просто по глупости.
Это предощущение тогда же ухватил философ Григорий Юдин: «Сейчас, конечно, из телевизора полезут умники, сообщающие, что если французы хотят остаться живы, то им давно пора вышвырнуть всех арабов и поддержать старину Асада в его святой борьбе против исламского терроризма. А, да, еще дать полицейским дополнительных полномочий.
Причем умники полезут и из нашего телевизора, и из французского. Только сила французов в том, что они пошлют умников куда следует. Потому что они хорошо помнят, что всякий, кто шантажирует тебя террористами, и есть террорист».
Так и вышло.
Французы ответили беспрецедентным поступком нации, у нас же гнев и боль одних едва не перекрыли блеянием других про качество картинок и обиду мусульман. Из знакомых щелей опять вылезли специально обученные резонеры с симметричной логикой: «сами виноваты», «не надо было провоцировать» и т.п., вплоть до «по заслугам».
Это двойной удар. Убивает сама наша реакция на трагедию. Даже в словах сочувствия центральное телевидение выглядело если не радостным, то каким-то подозрительно взбодрившимся. Чуть не подмаргивая, нам намекали, как там у них на Западе все нестабильно и к чему приводят либерализм, отсутствие цензуры, мультикультурализм и гнилая толерантность — словом, постмодернизм в политике и морали. Но события во Франции напомнили и о том, сколько граждан готовы выйти в России в ответ на гибель куда большего числа своих соотечественников и по не менее диким поводам.
Со всем этим еще предстоит разбираться, но в болтовне о трагедии с рефреном «все не так однозначно» проступает и нечто большее, связанное с ценностями и принципами (если от них еще что-то осталось).
В идее «не надо провоцировать» не все договорено до конца; тему можно развивать, распространяя ее на условную «Европу» (которая больше, чем часть света, но объединяет все, что вышло из этой колыбели).
Для идеологов и вдохновителей теракта в Париже высшим, смертельно наказуемым преступлением является оскорбление пророка, попрание святыни. Попробуем отнестись к этому с пониманием и уважением, но и симметрично для Европы, с такой же, «зеркальной», справедливостью.
На Земле есть люди, которых выводят из себя унижающие святыню стихи или картинки, но не смерть людей, воспринимаемая почти как обыденность, как расходный материал веры.
В нашей же культуре высшим преступлением считается убийство человека (в мирное время измена Родине не в счет).
Если говорить о «переживаниях», это смертельное оскорбление наших самых высоких чувств — святой веры в абсолютную ценность человеческой жизни. Убийство — сознательное и целенаправленное, умышленное умерщвление человека — воспринимается у нас с ничуть не меньшим эмоциональным накалом, чем восточными фанатами переживается кощунство в отношении пророка. Более того, я даже готов заподозрить, что в среднестатистической восточной реакции на такое кощунство меньше живой страсти и больше рассудка, чем в реакции европейца на гибель человека (не обязательно на убийство). Не исключаю, что европейцы в этом даже более трепетны.
Если так, то дело не в накале страстей, а в типе реакции, что и надо обсуждать в поисках общего знаменателя. С этой точки зрения позиция «сами спровоцировали» выглядит особенно интересной.
В порядке мысленного эксперимента представим себе, что хорошо подготовленные добровольцы из Франции, России или, скажем, Сан-Марино пробираются в одну из стран Востока и расправляются там с сотрудниками газет и журналов, сочувственно высказывающимися по поводу теракта в Париже. И тоже с оружием, «веером от бедра». Если быть последовательными, нашим резонерам придется и здесь занять позицию, полную эмпатии и гуманности: «людей нельзя провоцировать». Значит ли это, что из наших телевизоров полезут умники, которые будут столь же взвешенно и мудро оценивать происшедшее: от «сами напросились» до «получили свое»? (Кстати, даже если употребить банальное «кто первый начал», окажется, что на тех карикатурах изображена кровь, реально пролитая еще до появления на свет журнала Charlie Hebdo.)
Боюсь, случится раскол.
Одна часть с некоторым пониманием относящихся к теракту в Париже должна будет распространить это свое понимание и на наш теракт на Востоке («арабы сами напросились»). И если начнется цепная реакция насилия (а она начнется), этим людям останется и дальше твердить: «сами виноваты», «за что боролись, на то и напоролись»... Причем это ценное соображение придется адресовать попеременно жертвам Востока и Запада, по мере поступления. В противном случае получится, что ответ терактом на карикатуру заслуживает некоторого понимания, а ответ убийством на убийство не заслуживает, что вряд ли.
Другая часть особо понимающих решительно осудит такой ответ террором на террор, вскрыв тем самым глубинную нравственную дискриминацию: «им можно, а нам нельзя» (без иронии и буквально). Но тогда это надо обосновывать и возводить в максиму: то, что дозволено быкам из Азии, не дозволено Европе. Интересно, с чего бы? С нетерпением жду развернутую аргументацию про их страсти и наши скрепы: логический круг замкнется, посрамив империалистов их же пацифизмом.
На этот ход мысли тот же Гриша Юдин уже заметил, что логика тут «не при делах», что в политическом своя логика, напомнив мою же игривую формулу: «раз им нельзя, значит, нам тоже можно».
Оно так, но лишь когда это самое политическое имеет возможность оставаться наедине с собой, подавляя возражения в зародыше.
Как только появляется другой голос и простейшие, бытовые силлогизмы припирают к стенке, Юпитер начинает исходить пеной, превращаясь в банального быка.
Иначе зачем столько пропаганды и цензуры, затыкания ртов и силовых акций, призванных обеспечить монолог власти, с упоением слушающей себя, но с панической пугливостью воспринимающей критику? В политическом своя логика, но это не значит, что ее нет вовсе — даже у нас.
Далее со всей необходимостью всплывет вопрос об особой выделенности преступлений, связанных с оскорблением религиозных чувств. Это тоже серьезно. В самом деле, интуитивно ощущается, что в моральном плане и в переживаниях есть не очень уловимое, но глубокое различие между верой и убеждениями, между культом и принципами. Вера и культ неприкасаемы, а принципы и убеждения можно трогать руками и чем угодно, поскольку люди с убеждениями и принципами, как правило, рациональны, проще говоря, вменяемы, тогда как верующие — немного «не от мира сего» во всех смыслах. Если ты такой умный — терпи! Остается добавить: ты же не православный и даже не араб.
Если развить до конца эту интересную идею и назвать все своими именами, то окажется, что верующие в этой логике воспринимаются обществом как не вполне вменяемые.
Я вовсе этого не утверждаю, но так получается. И тогда вменяемые верующие, в том числе православные, должны воспринимать такое эксклюзивное выделение защиты их религиозных чувств как оскорбление общины и веры, как изощренный выпад против Церкви. Ведь если договаривать, то это не что иное, как знакомая табличка: «Не влезай, убьет!»
Проблема философская. Ричард Рорти написал: «Может быть, нет никакой надобности выбирать между верой в Бога и верой в Дарвина, даже если и есть потребность очистить нашу веру в Бога особой космологией».
Но это и проблема морально-политическая. Наша пропаганда просто обожает использовать любую чужую беду в политических целях, для раскрутки идеологии. Как герои старой притчи: «А что, я первый вдову на танец пригласил». На этом фоне даже соболезнования высших лиц государства начинают восприниматься с привкусом не той горечи.