Худшее, что может сделать человек в тяжелой ситуации, — это выключить мозг и отдаться эмоциям. Теракт в Париже стал шоком для многих, но попробуем — да не покажется это циничным — оценить ситуацию сугубо рационально. Кто выиграл и кто проиграл в результате этой трагедии и как она может изменить политическую сцену Европы?
В той части, где список проигравших идентичен списку потерпевших, комментарии излишни: жертвам нападений и их близким можно только искренне посочувствовать. Другая часть списка — те, кто проиграл политически. Это прежде всего власти Франции. Нынешние парижские ужасы последовали через 10 месяцев после расстрела «Шарли Эбдо». До этого, в 2012 году, были нападения Мохаммеда Мера в Монтобане и Тулузе и ряд более мелких инцидентов.
По уровню террористической опасности Франция — одна из самых неблагополучных стран Европы.
Не будучи специалистом по антитеррористической борьбе, не решусь бросать камни во французские спецслужбы, но ясно, что и им, и руководству страны общество вправе задать много неприятных вопросов.
Президентство Франсуа Олланда производит впечатление несчастливого с самого начала. Совсем не харизматичный, но трудолюбивый и неглупый политик, он уже вскоре после своей победы над Николя Саркози стал быстро терять популярность. Сыграл роль кризис еврозоны, дрязги в Социалистической партии, комичные эскапады в личной жизни самого Олланда и другие факторы. Ноябрьская пятница, 13-е, похоже, практически похоронила надежды Олланда на переизбрание в 2017 году. Не факт, что преемником президента-неудачника окажется лидер правых популистов Марин Ле Пен. Хотя ее рейтинг, и без того изрядный для еще недавно маргинального политика, нынешние события «поддуют», по меньшей мере на какое-то время. Но в любом случае Франция почти неизбежно качнется вправо, и весьма серьезно. Уже через день после терактов экс-президент и кандидат на возвращение в Елисейский дворец Николя Саркози предложил восстановить смертную казнь за «особо тяжкие террористические преступления». Напомню, что ни в одной из стран, входящих в Совет Европы, смертная казнь не применяется. Реализация предложения Саркози означала бы нечто вроде европейской правовой революции. Точнее, контрреволюции.
Нечто подобное может ждать и Европу в целом.
Евросоюз в его нынешнем виде — продукт двух грандиозных социальных изменений. Первое — небывалый рост уровня жизни в Европе во второй половине прошлого века, сопровождавшийся опять-таки невиданной интеграцией — экономической, а затем и политической, становлением потребительского общества и welfare statе. Условно говоря, это революция в карманах. Второе — это революция в головах: колоссальные изменения в культурных нормах: отношениях полов, семейной жизни, этнокультурных стереотипах, общественной роли религии и т. д. Пестрая, благополучная, либеральная, мультикультурная Европа рубежа ХХ – XXI веков была плодом этой двойной революции, длившейся примерно 40 лет.
Но ни одна революция не является полной и необратимой. Революцию в карманах остановил экономический кризис, начавшийся в конце прошлого десятилетия, и неизбежный в «стареющей» Европе упадок welfare statе. Революция в головах на самом деле никогда не была всеобщей, а по мере расширения ЕС на восток баланс сил изменился в пользу более консервативных социальных моделей и культурных стереотипов. Миграционный кризис последних месяцев распространил «культурную панику» далеко на запад: по вопросу о беженцах французское, немецкое, британское общества были расколоты уже накануне парижского 13 ноября. После же этой даты резонно ожидать, что связка «миграция = ислам = терроризм» прочно засядет в головах очень многих европейцев. А правые популисты сделают все, чтобы она там закрепилась надолго. Процесс пошел: именно эти силы уже победили нынешней осенью на парламентских выборах в Польше и Хорватии и очень удачно выступили на региональных выборах в Вене и Нижней Австрии.
Именно в этом отличие 13 ноября от предыдущих европейских трагических дат такого рода — 11 марта 2004 года в Мадриде и 7 июля 2005-го в Лондоне. Европа, в которой произошли парижские нападения, куда более встревожена, недовольна и смятенна, чем Европа 10-летней давности. 13 ноября — тяжелое поражение идеологии открытости, терпимости и культурного разнообразия, которая определяла развитие большей части Европы в последние десятилетия.
И дело не в том, что идеология оказалась плохой или ложной.
Просто Евросоюз, с одной стороны, слишком далеко забежал вперед, понадеявшись на то, что демократия и благополучие сами по себе сделают из нескольких сот миллионов очень разных людей условных средних европейцев, культурных, состоятельных и толерантных. С другой — ЕС проспал многие негативные изменения последних пяти-шести лет: и новые внешние угрозы, и «ползучую контрреволюцию» в карманах и головах очень многих своих обитателей.
Нужно отдать должное Ангеле Меркель: в день парижской трагедии она призвала защищать ценности человечности и открытости, без которых не было бы сегодняшней Европы. Но эти ценности и сама Европа давно нуждались в защите. От порочного круга «культуры бедности» на окраинах мегаполисов, от набухающих этнических гетто, от вербующих новую паству проповедников ненависти, от лжи и пустоты партийной политики, при которой социалистов «чуть-чуть налево» невозможно отличить от либералов «чуть-чуть направо». Наконец, от перекосов неолиберальной модели капитализма, которая 30 лет назад дала Европе хорошего и уместного пинка, приведя ее в чувство, но теперь, похоже, превратилась в змею, пожирающую собственный хвост. Париж 13 ноября — символ европейской беззащитности.
Впрочем, возможностей исправить положение у Европы еще хватает. Вопрос в том, будут ли они реализованы. Евросоюз — преимущественно элитарный механизм, и нынешние проблемы активно используются его противниками для того, чтобы доказать ненужность ЕС как искусственного и по сути своей недемократического образования. Между тем понятно, что на угрозы безопасности Европы целесообразнее и легче отвечать совместно, и в этом отношении ЕС потребуется еще большая интеграция. С другой стороны, после Парижа трудно себе представить, чтобы те государства, которые сопротивлялись, к примеру, введению квот, распределяющих новых беженцев между странами ЕС, согласились на нечто подобное. Новое правительство Польши уже открыто заявило «нет», хотя его предшественники несколькими неделями ранее квоты поддержали. Очевидно, что Евросоюз ждет перераспределение функций между государствами-членами и наднациональными органами, и вопрос «лишь» в том, будет ли этот процесс регулируемым или стихийным.
Отдельный вопрос — изменятся ли после парижских терактов отношения Европы и Запада в целом с путинской Россией.
Предположу, что не слишком.
Для отношений западных стран и Москвы нынешняя ситуация не новая. Ни после 11 сентября 2001 года, ни после Беслана широкая коалиция по борьбе с терроризмом как часть стратегического российского-западного примирения не возникла. В первом случае помешали чеченская война и дело ЮКОСа, во втором — напугавшая Кремль «оранжевая революция». С каждым разом взаимного доверия было все меньше, а после украинских событий последних двух лет его вообще почти не осталось. В целом Владимира Путина, безусловно, стоит причислить к выигравшим в результате парижской трагедии: он может рассчитывать на еще большее снижение и без того угасающего внимания Европы к украинским проблемам. Какое-то время европейским лидерам будет не до того. Но вряд ли стоит ожидать большего. С одной стороны, ров, прокопанный между Россией и Европой в Крыму и Донбассе, так быстро не засыпать. С другой — ценность России как союзника в борьбе с ИГИЛ заметна, но не настолько велика, чтобы забыть и простить Кремлю все, что в глазах Запада является серьезными прегрешениями. В итоге взаимодействие ЕС и США с Москвой может стать более активным, но вряд ли по-настоящему тесным и союзническим.