Forbes публикует отрывок из книги, которая выходит в ноябре в издательстве Corpus
В юности меня несложно было очаровать. Это периодически удавалось и женщинам, и мужчинам. В женщин, точнее в девушек — филфак, истфак, экономфак МГУ, мы вместе учились, — я банально влюблялся, и чары так же банально рассеивались через некоторое время близкого знакомства. Единственным исключением осталась моя жена.
Что до мужчин, то две разные причины подталкивали меня к новым дружбам. Первая состояла в ощущении, полностью исчезнувшем годам к тридцати, что где-то есть «другая жизнь», «другие миры», заполненные умными, необычными, яркими людьми. В этих мирах не решают по 100 задач в неделю («Вторая школа», старшие классы), не тратят бессмысленно время на политэкономию социализма (экономический факультет Московского университета), не обсуждают, сильно привирая, сокурсниц, лежа на койках в грязной казарме (военные сборы в городе Владимире). Там устраивают капустники, поют на джем-сейшнах, читают малоизвестные в то время стихи от Гумилева до Бродского, обсуждают Кьеркегора.
Постепенно я понял, что «другие миры» как цельные конструкции не существуют.
Можно смотреть кино, читать книжки и собирать картины, не общаясь с режиссерами, писателями или художниками, — такое общение мало что добавляет, а напротив, зачастую разочаровывает и отвращает от чтения или «смотрения». Надо, одним словом, не стремиться в чужие миры, а строить свой, по возможности затягивая в него тех редких персонажей, которые действительно интересны и близки. А очаровываться человеком из-за его принадлежности «другому миру» — идиотизм.
Вторая причина возможного очарования была более разумна — личные качества человека. Качества, которые отсутствовали (в устраивающей меня степени) у меня и которыми я восхищался. В ранней юности это был интеллект и общий уровень культуры: попав из среды московской технической интеллигенции на кухню ведущих советских гуманитариев, я чувствовал себя собакой и, безусловно, был потрясен и очарован.
Могли меня очаровать и иные, значительно более простые человеческие качества и умения. Так, на первом курсе я всерьез попал под обаяние своего сверстника — плейбоя и болтуна московского разлива, поразившего меня наглой самоуверенностью, следствием которой была легкость знакомства с девушками на улице Горького. Сам я в первые послешкольные пару лет к девушкам на улице подходить не решался.
Однажды — правда, всего на месяц-другой — я был очарован парой богемных друзей-бездельников. Обладая комплексом отличника и гипертрофированным уровнем ответственности, практически не прогуливая лекции ради пивной, я был просто обезоружен легкостью отношения к жизни и умением ничего не делать. В этом мне поначалу виделись особая смелость и мудрость, тем более что ничегонеделанье сопровождалось многочасовыми рассуждениями о величии утонченного пофигизма и курением травки.
Уже позже, курсе на третьем, я на определенное время попал под обаяние известного городского фарцовщика. Меня привлекло отсутствующее у меня (воспитанного вполне ботанически) чувство «хозяина жизни» и умение «решать вопросы», очень востребованное в Москве 1970-х, где слово «купить» было практически выдавлено из словаря словом «достать».
Впрочем, в абсолютном большинстве случаев позже или раньше наступало разочарование. Я не то чтобы начинал плохо относиться к тем, кем раньше восхищался. Нет. Они просто переставали меня восхищать, переставали казаться особенными.
Во-первых, я быстро учился.
Уже в аспирантуре я самонадеянно считал себя не глупее своих знаменитых учителей и дискутировал с ними «на равных».
Проучившись пару лет в МГУ, я научился легко знакомиться с девушками и, более того, изумлялся тому, что совсем недавно боялся к ним подойти. Оказавшись неожиданно весьма адаптивным, я быстро разобрался в советской «экономике торга», научившись доставать билеты в театр, будь то «Таганка» или «Современник», выменивать нужные мне книги у памятника первопечатнику Федорову и без очереди ремонтировать отцовские «Жигули» на станции техобслуживания возле нашего дома.
Во-вторых, даже в молодости я был способен критически воспринимать окружающую действительность. Ближе знакомясь с очаровавшими меня персонажами, я обнаруживал в них отрицательные качества, зачастую полностью перекрывавшие те, которыми я восхищался. Да и сами эти качества в первооснове своей оказывались не совсем тем, чем виделись поначалу, — пофигизм оборачивался ленью и равнодушием к близким, в «умении жить» чувствовалась прохиндейская скользкость. Одним словом, очарованию приходил конец.
Но не всегда. За мою уже достаточно длинную жизнь мне встретилось несколько человек, чье очарование я чувствую и сегодня. Их было не много — можно пересчитать по пальцам одной руки, но они были (а частично и есть). Я с ними дружил и многое про них знаю и понимаю, в том числе — как бы сказать помягче… — не очень хорошее. И тем не менее, вспоминая каждого из них, чувствую, как некая «иррационально-сентиментальная» волна накатывает на меня, и хочется делиться нашими общими историями со всеми, кто готов их слушать, и даже пересматривать старые фотографии. Особенно фотографии с теми, кого уже нет в живых.
И первый из них — Борис Березовский.
***
Главное, что меня всегда привлекало в Борисе, — бесконечный уровень амбиций. В основе которого лежало глубокое, столь же бесконечное уважение к себе.
Летом 1988-го, после десятилетия нашей достаточно плотной дружбы, Борис пригласил в кооперативное кафе «Атриум» на Ленинском проспекте группу товарищей с предложением скинуться на создание совместной компании — будущего «ЛогоВАЗа». Собралось человек семь или восемь. Все мы пытались заниматься каким-то бизнесом, в основном околонаучным, по хоздоговорам с государственными предприятиями. И все как-то сотрудничали с Березовским. Борис правильно понял, что разумно упорядочить наши разрозненные и бессистемные попытки заработать. Следовало создать структуру — с ясными правилами, бухгалтерией, юридической службой и т. д.
Я в тот момент уже собирался уезжать на работу в Австрию, так что мне Борино предложение по большому счету было неинтересно. К тому же в то время я больше думал не о бизнесе, а об экономике — как о науке, так и о практике реформ.
Однако я спросил: «Боря, а какая все-таки конечная цель? Ради чего ты предлагаешь объединиться?» Его ответ меня поразил: «Цель — заработать по миллиарду долларов. Каждому».
Излишне говорить, что у большинства собравшихся вряд ли было больше пары тысяч рублей на сберкнижке. Они копили и одалживали друг другу деньги если не до зарплаты, то на покупку любых товаров длительного пользования. Мы с женой копили на ее первую шубу — из опоссума. Не у всех был личный автомобиль, а сам Березовский делил машину на двоих еще с одним участником высокого собрания. Поэтому цифра в миллиард (долларов!) выглядела абсолютно, запредельно фантастической.
Удивительно, что примерно в то же время аналогичное обещание — «заработаем миллиарды» — давал Михаил Фридман одному из своих будущих партнеров.
Собственно, Березовского просто не интересовали мелкие цели. «Миллиард» возник с появлением возможности легально зарабатывать. А до этого была наука, и естественной целью было получение Нобелевской премии. Премию Ленинского комсомола он уже получил, Государственная и Ленинская не виделись достойными серьезного внимания. А вот Нобелевская… С написанным на листочке планом ее получения он однажды пришел ко мне домой. Как известно, Нобелевскую не дают математикам, а именно как бы математиком (об этом ниже) Борис и был. Поэтому он должен был найти ту науку, где математика, которой занималась его лаборатория, была бы эффективно применима. И выбирал он между биологией и экономикой. По поводу экономики он и пришел ко мне. С моей помощью (я, конечно, не был его единственным собеседником) он хотел найти конкретную область, на которой стоит сосредоточиться.
Сам план получения Нобелевской, включающий организацию цитирования его работ, пока несуществующих, обработку членов Нобелевского комитета, саму процедуру выдвижения и т. п., был им уже написан.
Собственно, стремление к практически недостижимым целям и было главной отличительной чертой Березовского, влекло к нему и за ним. И чем менее достижимой казалась цель, тем с большим рвением он к ней стремился. Новые препятствия не заставляли его опускать руки, а провоцировали дополнительный драйв. Для Бориса не существовало слова «нет». «Невозможно» — слово не из словаря Березовского. Вспоминая известную песню Макаревича, можно сказать, что он не «прогибался под изменчивый мир», у него просто не возникало такой мысли.
Это его и сгубило. Его последняя и главная цель была очевидна: управление страной Россией. Я часто рассказывал, как однажды, залечивая перелом позвоночника в лозаннском госпитале, Борис объяснял мне смысл слияния ЮКОСа и «Сибнефти», которое они с Ходорковским затеяли году в 1998-м.
«Америкой, — объяснял мне Березовский, — на самом деле управляют семь или восемь семей, мы точно не знаем сколько. В основном, конечно, еврейских. Они собираются, я думаю, где-то раз в год и решают основные вопросы — кандидатура президента, ставки ФРС, вторжение в какой-нибудь Ирак. На самом деле решают именно они, а демократия — это разводка для лохов». Потом он рассказал, что Америка большая и там всего хватает на семь или восемь семей, а Россия — маленькая и небогатая, поэтому они с Мишей решили рулить вдвоем (Ходорковского он, конечно, видел младшим партнером). Для этого и создается «ЮКОС — Сибнефть» — потенциально самая крупная компания России.
Я от обалдения задал идиотский вопрос: «А как же мы?» — «А вам — что останется», — ответил Борис.
Это была его модель мира, которую, подозреваю, разделяет большинство россиян. Но в отличие от них Березовский не чувствовал сакральности российской власти, которую, не будучи на нее помазанным, просто нельзя захватить изнутри. Власти можно советовать, можно ей помогать и за ее счет обогащаться. Но стать самой властью абсолютно невозможно. Особенно безродным космополитам. Единственный способ захватить власть — уничтожить «старую» сакральность, устроив революцию, чем и занимался Борис все последние годы. Но исторических условий для революции не сложилось. А попытки залезть на занятый трон были обречены окончиться трагически. Можно стать «столбовою дворянкой», невозможно (и гибельно даже пытаться) — «владычицей морскою».
На непонимании этого факта сломали зубы и Березовский, и Гусинский, и Ходорковский. Мне кажется, в этом непонимании много еврейского. Если свобода — главная ценность, а Бог — возможный соперник, то как можно мириться с чертой оседлости, квотами в вузы и тому подобными «нельзя»? Почему нельзя? Кто так решил? Несогласие десятков тысяч молодых евреев с несправедливыми ограничениями — очевидный (не главный, конечно) фактор революции 1917 года.
Березовский не чувствовал сакральности российской власти, которую, не будучи на нее помазанным, просто нельзя захватить изнутри
Увы, отметая «нельзя» одно за другим, наиболее амбициозные личности заходили туда, куда действительно нельзя — как в смысле желаний, так и в смысле собственного поведения. Борис дважды говорил мне, что на самом деле президентом надо становиться самому. Но (проблеск рационального сознания!): «Мешает отчество. Был бы Александрович — стал бы точно. Про национальность никто бы и не вспомнил. А «Абрамович» уж слишком режет слух».
Преодолевая общепринятые запреты, он всюду возил с собой девушек лет восемнадцать-двадцати — будучи и ответственным секретарем СНГ, и замсекретаря Совбеза. А почему нельзя? Даже если женат. Некоторые очень большие начальники рассказывали мне, что абсолютно балдели от такой наглости, попрания всех этикетов и просто не знали, как реагировать. И восхищались, конечно, завидуя.
Амбиции подавляют страх. Борис был исключительно смелым человеком. Внешнее впечатление обманывало — согбенная спина, мелкие шажки, суетливые движения. В молодости он мог казаться испуганным и заискивающим. На самом деле он был не просто смелый, а лихой. Беспредельные и плохо просчитанные риски в бизнесе и политике, которые он брал, в том числе подвергая опасности собственную жизнь, меня всегда поражали. Я к такому был не готов. Когда он гонял на снегоходе по льду Клязьминского водохранилища, охрана отставала — было страшно. Именно так он однажды ночью сломал позвоночник, случайно оставшись в живых, — въехал на полной скорости в относительно мягкий камыш, а не в дерево или гранитный парапет.
Роман Абрамович рассказывал мне, что однажды в самом начале их с Борисом сотрудничества он пришел к Березовскому за поддержкой. У них возникли проблемы с какими-то бандитами, ситуация стала опасной, и Роман задумался о серьезной охране, которой у него, в отличие от Бориса, не было. На разговор об опасности и просьбу помочь с усилением охраны Березовский прореагировал сухо: «Бизнес — это война. Тебя убили — значит ты проиграл. Действуй так, чтобы не убили. И сам думай о своей охране, особенно не заморачиваясь».
Сам он не заморачивался, особенно после покушения. Отступить из-за страха было для него абсолютно невозможно. Наоборот, страх надо преодолевать и — вперед.
Эта смелость наряду с неограниченными амбициями, безусловно, привлекала. Делала его лидером. Плюс к этому — исключительный дар убеждения.
***
Змею-искусителю дар убеждения необходим. У Бориса он был, и пользовался он им постоянно. И так же постоянно хвастался.
Помню, как однажды группе «олигархов» надо было добиться чего-то от тогдашнего председателя Центрального банка Сергея Дубинина. Было известно, что у Березовского с ним крайне плохие отношения (это, впрочем, естественно — они совсем разные).
Тем не менее именно Борис вызвался съездить в ЦБ и «решить вопрос» в интересах собравшихся в клубе «ЛогоВАЗа» бизнесменов. Кто-то удивился: «У тебя же с Дубининым совсем плохо». Березовский усмехнулся: «На человека масштаба Дубинина мне надо 40 минут». Борис съездил в ЦБ и действительно очень быстро все решил. А на мой вопрос, почему у него раньше было с Дубининым «плохо», ответил, улыбнувшись: «Раньше он не был мне нужен».
Дар быстрого убеждения стал причиной того, что Березовский оказался одним из очень немногих людей, кто серьезно помог мне в жизни.
В 1988 году я должен был уехать в Австрию заниматься наукой в Международном институте прикладного системного анализа. С огромными усилиями подписав контракт — у Академии наук СССР было в институте одно место экономиста, но кого брать, решали не в Москве, а в Вене и не наши, а тамошние ученые, я неожиданно не получил разрешения на выезд, так называемое решение ЦК КПСС. Причины не назывались, но было и так понятно: во-первых, я не был членом партии (а это важнейшее условие разрешения на длительную загранкомандировку) и, во-вторых, этнически — по маме — не вполне соответствовал идеалу советского ученого.
Ввиду отказа на мое место оформили другого молодого ученого, тоже подписавшего контракт с институтом. Но пока он проходил процедуры согласования и получал свое «решение», Советский Союз слабел и слабел, правила смягчались, и с помощью друзей через год я тоже выбил разрешение на выезд. Думаю, отъезд на работу в Австрию был самой сложной операцией моей жизни, точно сложнее, чем преодоление вместе с Альфа-банком кризисов 1998 или 2009 годов.
Одним словом, возникла коллизия: два человека с контрактами на одно рабочее место. Окончательное решение должен был принять куратор экономических исследований института со стороны советской Академии наук. Когда я начинал оформляться, им был мой учитель, покойный академик Станислав Сергеевич Шаталин. Но за год ситуация поменялась, и куратором стал молодой профессор Алексей Юрьевич Шевяков, сегодня, увы, тоже покойный.
Мой конкурент, подписавший контракт, был его сотрудником. Поэтому было ясно, что мои шансы уехать близились к нулю.
Я сидел дома и грустил, когда ко мне зашел Березовский. «Все решим», — сказал он немедленно, услышав мои причитания. «Как фамилия этого профессора? Шевяков? Познакомлюсь и все решу. В конце концов, он такой же, как я, молодой доктор — договоримся. Дай две недели». Конечно же, я не поверил.
Через пару недель ко мне вновь заявился Борис. «Я на днях познакомился с Шевяковым. Сразу ничего не сказал, но теперь давай вдвоем съездим к нему на работу и все решим». Я ответил, что это абсолютно невозможно. Длительная командировка — слишком большой приз. Вот так, с ходу, поменять одного (своего!) кандидата на другого (меня, которого он в глаза не видел) — так не бывает.
Но мы поехали. Стоял жаркий июль 1988 года. Мы обнаружили Алексея Юрьевича в Президиуме Академии наук на Ленинском проспекте. Борис усадил меня на лавку напротив входа в здание, а сам зашел внутрь. Мне наказал не двигаться. Минут через 20 Березовский и Шевяков вышли вдвоем. Остановились, оживленно беседуя, причем больше говорил, конечно, Борис. Потом он повернулся ко мне и попросил подойти. Я подошел.
«Вот, — сказал Березовский, — это Петр. Все ясно?» Шевяков внимательно посмотрел на меня. «Все. Договорились. Пока». Мы попрощались. «Едешь в Австрию», — сообщил мне Борис. И оказался прав.
Потом я долго пытал их обоих: «Что сказал Березовский?»
Шевяков сознался спустя несколько лет: «Очень просто. Во-первых, я слышал, что Борис — деловой человек и ему можно доверять. Во-вторых, он задал очень правильные вопросы: «Зачем тебе нужен в Австрии именно свой человек? Ты чего от него ждешь?» Борис сам и ответил: «Тебе нужны совместные с ним статьи на Западе. Приглашение на конференции. Связи. Ну и «бытовка» — джинсы детям, подарки жене. Посмотри на Петра — он все это сделает лучше, чем твой, как там его… Я гарантирую». И Шевяков поверил.
***
Дар убеждения — важнейшая составляющая таланта вести за собой. В основе того и другого — неколебимая уверенность в себе. Хотя бы и внешняя.
Станислав Белковский, друживший с Березовским в начале 2000-х, рассказывал мне, что периодически у Бориса возникали приступы страха, неуверенности, депрессии.
Что задолго до 2013-го он заговаривал о самоубийстве. Об этом же, о панических атаках, говорила мне и Галя — вторая жена Бориса. Для меня, как и для таких старых друзей Бориса, как Леонид Богуславский, это стало неожиданностью: при нас он никогда не позволял себе выглядеть слабым.
Поэтому и мог вести за собой, «поднимать на бой» в ситуациях, казавшихся почти безнадежными. В 1996-м, сыграв огромную роль в мобилизации проельцинских олигархов и дальнейшей победе Ельцина на выборах. В 1999-м, придумав «Единую Россию» и вырвав из рук Лужкова и Примакова казавшийся неизбежным выигрыш в парламентской гонке. Березовский не участвовал в выборах Путина. Но без победы проельцинских сил на думских выборах 1999-го у нас точно был бы другой президент.
Эти победы способствовали созданию мифа о всемогущем Березовском — мифа, который он сам во многом и поддерживал. Победителю начинают верить, даже если планы будущих побед выглядят неубедительно: «Раньше ведь удавалось. Может, он знает и чувствует что-то, невнятное нам?» Тем более что планы Бориса всегда были грандиозны.
Если тебе обещают миллиард, невольно думаешь: «Миллиард не миллиард, но, может, миллионов десять действительно заработаю?» Наглядный урок эффективного искушения.
Березовский не был ленив, он был способен не только придумывать, но и делать. Анатолий Чубайс рассказывал, как Борис пришел к нему в 1996 году с идеей разыграть на выборах «карту Лебедя». Популярный генерал, по замыслу, должен был в первом туре отобрать голоса у коммунистов, а потом, во втором, «передать» своих избирателей Ельцину. Чубайсу идея понравилась, и он попросил Березовского переговорить с Лебедем. «Да я уже ночью к нему слетал и договорился», — ответил тот.
Ему было не лень и поддерживать необходимые личные отношения, «дружить». Ужинать, ходить в баню, летать отдыхать. Однажды мы договорились вечером встретиться на даче нашего общего товарища. Я приехал часов в десять, а Борис появился около двух ночи — с кем-то ужинал. Я дождался его, но почти сразу же засобирался спать — надо было в восемь утра уезжать на работу. Березовский уговаривал меня посидеть еще, а когда понял, что я все-таки ухожу, сказал: «Я тебя провожу утром».
В восемь утра я спросил мажордома: «А когда улеглись Березовский с хозяином?» — «Выпивали до пяти утра». В этот момент я услышал шаги — Борис спускался провожать меня. Шел проливной дождь, от дома до машины было метров сорок, и Березовский, в махровом халате и с большим зонтом над нашими головами, несмотря на уговоры, проводил меня до автомобиля. До сих пор не вполне понимаю, был это дружеский порыв или глубоко усвоенный поведенческий навык. Примитивного расчета быть не могло — Борису от меня ничего не было нужно.
***
Безусловно, некоторые качества Березовского были для меня неприемлемы. Однажды меня серьезно садануло его патологическое равнодушие к чужому горю.
Владимир Воронов рассказывал, как истово Борис помогал, когда потребовалась медицинская помощь его брату, как все скрупулезно организовывал. Об этом же говорил и Юлий Дубов. Действительно, когда нужны были действия, Борис, как настоящий лидер, всегда был готов помочь и эффективно помогал. Но сопереживать при этом не мог. Действия — да, чувства — не очень. Он не переживал за себя, не хотел переживать за своих близких, вообще бежал от депрессивных эмоций. Очень не любил посещать похороны и больных друзей.
В далеком 1987-м в нашей семье случилась трагедия. У моей жены уже в роддоме из-за ошибки врачей погиб неродившийся ребенок.
Я был совершенно убит. Жена чуть не умерла, дома меня окружали ненужные детские вещи (вообще-то, согласно поверьям, их не следовало покупать «до того»). Борис был полностью в курсе дела: заведующая отделением, где должна была рожать Лена, училась с ним в одном классе. Собственно, он сам туда мою жену и устроил.
Березовский пришел ко мне домой. Ритуально что-то сказал — типа «жалко». А потом достал план нашего совместного с АвтоВАЗом бизнеса и предложил обсудить.
Я был не в состоянии — потеря ребенка была первой серьезной трагедией в моей жизни. Он поразился совершенно искренне: «Ты что? Ребенок уже умер. Это прошлое. Пошли вперед!»
И это не была попытка меня успокоить. Борис действительно так чувствовал. Прошлого не существовало. Рефлексия отсутствовала. Много лет спустя я дал ему книгу Дубова «Большая пайка», которая повествует о нем, о Борисе. Почему-то Юлик не успел подарить ему экземпляр. Березовский прочитал, позвонил мне и сказал: «Очень интересно. Ведь я ничего не помню».
Подобная эмоциональная глухота не то чтобы развивалась с годами — просто с ростом социального статуса Борису было легче позволять себе не демонстрировать ритуальное сочувствие, но его равнодушие многих задевало и отвращало.
Вторым переломным эпизодом в моем к Борису отношении стала, как нередко бывает в России, история с дележом прибыли. Единственный раз мы с ним сделали совместную сделку. Я ее придумал и организовал, но для начала нужны были деньги. У меня их в 1993 году не было вовсе. Березовский все профинансировал, а прибыль, которую официально получил «ЛогоВАЗ», мы должны были поделить пополам.
Мне причиталось $5 млн — огромные деньги. Несколько лет я не мог их получить со своего близкого друга. Борис говорил: «Да, должны. Но пока нету. А то, что заработали, увы, потратили на другое». И добавлял свою знаменитую фразу: «Деньги были, деньги будут. Сейчас денег нет».
Я все-таки получил свое с помощью Михаила Фридмана и Бадри Патаркацишвили. Но очень многим Борис так и остался должен. Например, Михаилу Денисову — ближайшему другу юности. Михаил подробно рассказывал об этом в беседе со мной.
Для меня такое легкое отношение к своим долгам неприемлемо. А кто-то прощал, будучи, возможно, готовым к подобной необязательности изначально. В наших разговорах Александр Гольдфарб и Юрий Фельштинский отмечали, что всегда философски относились к Бориным обещаниям.
И еще меня ужасно раздражала его непоследовательность. Однажды, в январе 2000-го, мы играли в бильярд у меня на даче. Березовский считал, что жизнь удалась. Путин только что стал и. о. президента, денег достаточно, угроз не видно, можно расслабиться. Но, зная его, я понимал, что Борису необходима кипучая деятельность. Я спросил: «А что ты теперь, после выборов Путина, будешь делать? Нужно ведь что-то новое». «Хороший вопрос, — ответил Березовский. — Я действительно искал и нашел дело на ближайшие 10–20 лет. Главное для себя. Называется Карачаево-Черкесия».
И он изложил план превращения Карачаево-Черкесии в Сингапур (пусть и без океана) или Дубай. Подробный, включавший в себя построение в центре Черкесска мечети, православного собора и синагоги и тому подобные начинания.
Через пару месяцев мы снова играли у меня в бильярд, и я спросил: «Как главное дело твоей жизни? Карачаево-Черкесия?» — «Ерунда, — ответил Борис. — Неинтересно».
Году в 1996–1997-м Борис позвонил и попросил встретиться, чтобы, как он сказал, прояснить один вопрос. Мы встретились, и он спросил: «Вы меня познакомили с Ромой. Слушай, а чем он все-таки занимается? Что он вообще за человек?» К этому моменту они с Абрамовичем уже полтора или два года плотно занимались проектом «Сибнефть»… Не могу придумать название качеству, провоцирующему подобные вопросы в подобных обстоятельствах.
***
Для очень многих Борис Березовский стал символом эпохи 1990-х. Эпохи, начавшейся с горбачевской перестройки и закончившейся то ли отставкой Ельцина, то ли арестом Ходорковского в 2003-м. Для истории это, конечно, будет эпоха не Березовского, а Горбачева — Ельцина, которые, несмотря на свой прижизненный антагонизм, останутся в ней братьями-близнецами, сокрушившими советскую власть.
И все-таки, вспоминая 1990-е, очень часто вспоминают именно Бориса. Почему? Почему именно он для многих стал олицетворением того времени — времени становления второго российского капитализма?
Собственно, этот вопрос я и обсуждал с парой десятков людей, хорошо знавших Березовского в разные периоды его жизни. Я подумал, что, пытаясь установить связь между временем и судьбой человека, это время олицетворившего, можно об этом времени что-то понять. Именно о времени, суть которого постичь, конечно, намного труднее, чем характер любого человека. Даже такого необычного, как Борис.
У каждого из моих собеседников была собственная версия ответа на вопрос, почему именно Борис стал символом эпохи. Не стану их пересказывать. Надеюсь, наши беседы, опубликованные в этой книге, будет интересно читать. Замечу лишь, что, на мой взгляд, одна из причин — редкая многогранность Березовского.
Он казался своим и понятным и бизнесменам, и народным артистам, и криминальным авторитетам, и политикам. Человек узкий, непротиворечивый, простой не может отразить время, особенно странное время перемен.
И еще: история жизни человека не может быть большой без трагедии. У Бориса она случилась. Мне кажется, что без по-настоящему трагического финала судьба Березовского могла бы выглядеть как не очень смешной водевиль.
А так, как отмечали многие мои собеседники, — настоящий герой Шекспира. Шекспировские страсти. И история жизни вполне шекспировская. Как верно написал мне в письме Евгений Водолазкин: «Я знаю людей великих страстей, чье формирование происходило не в том месте и не в то время. Это их не то чтобы уничтожило — скорее свело их энергетическое поле к размеру какой-нибудь лаборатории или научного отдела… Такова, если уж мы вспомнили о Шекспире, Леди Макбет Мценского уезда: страсти настоящие, а площадь распространения невелика. Таким ведь мог стать и Березовский, родись он в других обстоятельствах. Но он родился очень точно».
Именно шекспировский масштаб и трагедия жизни Бориса останавливают меня от того, чтобы его судить. Углубляться в то, что хорошо, что плохо.
Березовский был большим человеком. Вполне себе аморальным. Однако — больших целей, амбиций, сил. Большого мужества и самоуважения. В этом масштабе — главный секрет его обаяния.
Ему понравилось бы, что я пишу о нем книгу. Разговариваю с теми, кто его знал. И не важно, что они говорят. Главное, что помнят.