Маски и страхи: на Венецианском фестивале показали «Конференцию» — мощное кино о «Норд-Осте» от Ивана И. Твердовского
Не понимая без слов
Главное ощущение от Венецианского фестиваля 2020 года — очень душит маска, как бы забавно ни звучало это признание из карнавального города. Пока кинокритики сидели на карантине, постоянно носить это средство защиты и по совместительству орудие пыток не приходилось. Все равно сидишь дома и бережешься только тогда, когда изредка выходишь. Кинотеатры оставались закрытыми вплоть до самого недавнего времени, и получить опыт просмотра полнометражного фильма в маске было негде. Что ж, прояснилось — это изрядно мешает. К сожалению, маска влияет на восприятие. Во-первых, банально натирает уши, и даже поправить ее страшновато — все очень нервничают. Чуть что прикасаешься к маске, на тебя нервно озираются соседи и молниеносно подбегают дежурные по залу. Во-вторых, чуть сложнее дышать, и напряженные фильмы поэтому перенапрягают больше обычного — если затаишь дыхание, можно и задохнуться. В-третьих, нивелируются особенности коллективного кинопросмотра. Не слышно, когда дорогие коллеги смеются над шутками (и поэтому фильмы кажутся излишне серьезными), а когда ахают от изумления (впечатление, что только ты всему удивляешься, как дурачок). Короче, эмоции от кино притупляются.
Но это полбеды. Кинофестиваль — это не только набор показов, это еще и приятный повод встретиться самым едким, злым, то есть самым примечательным критикам со всего мира. Для них отборщики готовят программы из фильмов, служащих темами для жарких споров и прочих продуктивных обсуждений. Теперь никто особо не разговаривает. Гостей приехало мало — не из Европы сюда добраться сложно, а европейцы никуда летать не торопятся. Даже с учетом того, что залы заполнены наполовину, — везде шахматная рассадка — полностью «забитых» показов не так уж много. То есть от обычного количества критиков приехало меньше половины, предположительно — в районе трети. Еще обсуждениям изрядно мешает маска — реплики глушатся, постоянно переспрашивать неприятно. В итоге не видно вокруг фестивального дворца на острове Лидо кучек друзей-критиков, яростно обсуждающих очередную конкурсную картину, даже в курилках, где вертухаи требуют натягивать маску между затяжками.
Актеры на интервью признаются, что на свежепереоткрытых съемочных площадках их тестируют два раза в день, поэтому перед камерой удается чувствовать себя свободными и раскрепощенными. Об этом своем сибаритском самоощущении они, сидя без масок хвастаются перед несчастными журналистами, парящимися на жаре в нетканых намордниках. И то им постоянно приходится переспрашивать, потому что они не могут расслышать вопросы — самая суть интервью как живого разговора теряется.
Словом, на Венецианском фестивале остро ощущается потеря человеческой вербальной коммуникации.
«Конференция»
Фильмом, наиболее точно описывающим ощущения от этой прискорбной молчанки, оказалась российская «Конференция» Ивана И. Твердовского, на которую здесь трагически мало обратили внимания. Пресс-показ поставили на 2 сентября, еще до официального открытия, на самое утро. Российский архивистский фильм во второстепенной программе — не самое очевидное кинокритическое предложение. В пустующем холодном (что, надо сказать, весьма усилило впечатление от фильма) зале, кроме российских коллег, было человек десять.
Тем временем из пока что показанного «Конференция» точно претендует на первые позиции. Это поразительно точный, мучительно тяжелый портрет даже не эпохи — действие происходит в отечественной современности, где время, почти не обращая внимания на технический прогресс, почти замерло на десятилетия, — а коллективного неосознаваемого страха перед прискорбной реальностью. Это чувство трудно выразить, еще труднее о нем разговаривать. Причем не существует никакого формального, в смысле законодательного запрета обсуждать и осмыслять исторические травмы. Но сегодняшняя Россия почему-то никак не может записаться к психотерапевту и все для себя проработать.
Это фильм, посвященный теракту в театральном центре на Дубровке 2002 года. Но в нем нет никакой топорной реконструкции событий, никакой кощунственной и передраматизированной инсценировки в лицах. «Конференция» неслучайно начинается с пятиминутной сцены уборки концертного зала — уборщица монотонно пылесосит замусоренные ряды кресел. Трагедию здесь не превращают в зрительское развлечение и даже в точный документ. Обо всем теракте с захватом гражданских во время мюзикла «Норд-Ост» мы узнаем лишь в пересказе невольных свидетелей тех событий — выживших заложников, которые спустя много лет собираются на вечер памяти, пересказе подробном, со всеми эмоциями и ощущениями, но нарочито неточном. Судя по всему, встречаются они, согласно сюжету фильма, основанного на реальных воспоминаниях, не впервые, а ежегодно. Часть этих устных мемуаров кажется несколько искаженной, покрытой коррозией времени, часть свидетельств будто бы давно уже заучена до автоматизма, как молитва «Отче наш», которую заложники, по их словам, написали на невесть откуда взявшемся тетрадном листочке и прошептывали вслух, передавая по рядам, пока боевики не видят.
Режиссеру Ивану И. Твердовскому всего 31 год, это его аж четвертый игровой полный метр после «Класса коррекции», «Зоологии» и «Подбросов» — каждая работа была удачно принята на разных смотрах, в том числе международных, но Венеция для него — первое попадание на фестивали большой тройки, и сразу же с его лучшим фильмом за всю жизнь.
Прежде всего, быстро замечаешь глубинную работу со словом, мыслью и, как следствие, памятью в кадре. Твердовский будто бы ставит над героями (именно над героями, не над настоящими выжившими — почти всех персонажей играют профессиональные актеры) эксперимент наподобие тому, который пытался провести Ильи Хржановский на своем проекте «Дау». Помещая людей в определенную среду, воссоздавая декоративными средствами до боли знакомое окружение, которое уже никогда не забыть (на места в зрительном зале театрального центра, где сидели боевики, погибшие и не добравшиеся до вечера памяти свидетели, помещают надувные манекены разных цветов — абстракция, но работает), режиссер обращается к подсознательному, причем не только актеров, но и нас, зрителей, создавая у всех кинестетическое ощущение сопричастности. Говоря проще: благодаря всем этим манекенам, которые помогают понять обстановку в те страшные дни, благодаря очень человеческим и трепетным свидетельствам, собранным у настоящих заложников, удается создать пугающее, неуютное ощущение тотальной сопричастности происходящему. Коллективный посттравматический синдром передается с экрана зрителю.
То же самое ощущение автор этих строк носит с собой всю жизнь: когда случился теракт в «Норд-Осте», ему было 7 лет. Он еще в 2002-м четко осознал, насколько недалеко от него происходят все те страшные события, о которых снимают репортажи для ТВ. Тогда жизнь огромной страны впервые после новостей о Бесланском теракте) вмешалась в наши вместе с Твердовским маленькие судьбы тоже, разверзла зияющую рану, гноящуюся неосознанным страхом. Одним из заложников «Норд-Оста» был еще один представитель поколения 90-х, 11-летний на тот момент Филипп Авдеев, юный артист, игравший в том мюзикле, выживший благодаря тому, что спрятался в гримерке и сбежал, ставший актером «Гоголь-центра» и одним из важнейших молодых лиц российского кино. Он тоже снялся в «Конференции» — в роли самого себя. Воспоминания Авдеева — самые философские, он не провел в театральном центре так много времени, не успел оголодать, унизиться тем, что боевики требовали от заложников справлять нужду прямо в оркестровой яме, чтобы никто не сбежал из окон туалета. Филипп в фильме говорит о том, что не чувствовал тогда страха — это было что-то намного большее, не сковывающий ужас, а освобождающее ощущение, для описания которого пока не нашли слова.
На подлинно экзистенциальный уровень, подавляющему большинству российских режиссеров категорически недоступный, фильм выводит глобальный сюжет, который лишь кажется вторичным по отношению к пересказу теракта по ролям. Этот вечер памяти организует православная монахиня (Наталья Павленкова — одна из сильнейших ролей в истории российского кино), тоже заложница, которая вместе со своей помощницей (Ольга Лапшина) все пытается как-то осознать, отмолить неискупимый грех, который в те дни совершила по незнанию. Должна она не только Богу, но и своей семье, оставленной ею после пострига: ее озлобленная на весь мир дочь (эту роль играет режиссер Ксения Зуева) ухаживает за отцом, разбитым параличом, который лишь бессильно кричит из запертой комнаты.
Наконец, на бой против самоосознания выживших выходит государство. Заложников поначалу отказываются пускать в проклятое место бесплатно: руководство в лице директора (Ян Цапник) и охранника все опасаются, как бы чего не вышло. Когда у монахини берут деньги за аренду помещения (ах, какая жестокая ирония: террористам этот зал достался бесплатно), вмешательство в личное пространство на этом не заканчивается. Когда устная реконструкция трагических событий затягивается до ночи, выжившие блокируют двери, чтобы их не выгнали, и к ним выезжает наряд полиции.
Наконец, ключевой сюжетной линией этой многофигурной, многомерной трагедии является история той самой монахини, чья непроницаемо темная мантия режет глаз в каждом кадре, как черная дыра. В дни теракта она не по злому умыслу, а по трагической случайности совершила огромную ошибку, которую не может себе простить. К ее чистосердечному признанию самой себе и ведет весь фильм. В этот момент в зале выключается свет, и Твердовский этим чисто постановочным решением выбивает из-под тебя стул.
Неумение, невозможность договориться не то что с кем-то другим, а хотя бы с самим собой — вот самая критичная драма современности, и масочный кризис на Венецианском фестивале это только подтверждает. Иногда жизнь страшнее смерти, выясняет Твердовский в своем не только исторически точном, но и вневременном фильме «Конференция». Надобность начистоту поговорить с собой и другими может оказаться сильнее, чем не до конца осознаваемый страх заразиться. Возможно, к такому пониманию человечество и придет, но явно не скоро — эта эпидемия, как твердят все ученые мира, с нами еще надолго.