«Вирус всюду находит свою лазейку». Илья Колмановский о том, почему пандемию нельзя было предотвратить
На протяжении нескольких лет я неоднократно слышала, что вирусы мутируют — и обязательно появится такой, который сильно ударит по человечеству. И вот это случилось. Я правильно понимаю, что для научного сообщества то, что с нами сейчас происходит, не было большим сюрпризом?
Да, так и есть. Ученые предрекали пандемию, потому что в 2002 году была вспышка похожего — чрезвычайно смертельного, хотя и менее заразного — вируса, который перешел к человеку. Было понятно, что именно от этих подковоносов (род летучих мышей. — Forbes) и именно из этой части Китая. При этом сразу после вспышки было видно, что этот вирус — другой, что в коллекциях нет именно этого вируса. И возникло целое поколение полевых вирусологов, которые брали бесконечные пробы у этих летучих мышей и у других животных. И они тогда поняли, что при переходе к промежуточному хозяину, который называется «цивета» (род хищных млекопитающих. — Forbes), вирус учится чему-то, чего не умел раньше, быстро эволюционирует.
«Ученые говорили, что нужно лишь небольшое невезение, чтобы дальше оно превратилось в крупное невезение для 7 млрд человек»
А главное, он попутно приобрел свойство, которое ему помогает заразить и человека. То есть в последующие 5 лет после той вспышки китайские ученые в сотрудничестве с французами смогли раскрутить всю цепочку — и точно узнать, что произошло. Тогда стало ясно, что конкретно эти летучие мыши, их миллионные популяции в пещерах на юго-западе Китая, содержат коронавирусы, которые готовы — лишь при небольших изменениях — стать чрезвычайно заразными для людей. Это респираторный вирус, и уже тогда в точных деталях можно было предсказать то, что сейчас происходит. Это даже легло в основу разных фантастических фильмов. И все ученые говорили, что нужно лишь небольшое невезение, чтобы дальше оно превратилось в крупное невезение для 7 млрд человек.
А можно ли было это все предотвратить?
Их сведения недостаточно точные, чтобы знать прикуп и подстелить соломку, с одной стороны. С другой стороны, было слишком много разных прогнозов — и человечеству было сложно, не имея практического опыта, который мы сейчас все получаем, идти на серьезные издержки, чтобы застраховаться от эпидемии. И нужно было бы делать очень серьезные инвестиции в то, чтобы действительно изолировать человека от летучих мышей, и тем более от сценария с промежуточным хозяином. И за эти годы было несколько разных вспышек, одна из них крупная – болезнь у свиней. В Китае в нулевые годы была вспышка птичьего гриппа — смертельного, но не заразного. Свиной грипп вызывал большие опасения поначалу — из-за факта промежуточного хозяина и первых цифр смертности, которые потом скорректировали.. Но одновременно в Китае в эти же годы произошел бурный экономический рост и развитие городов, рост населения в городах и увеличение мобильности. Это стало второй причиной для того, чтобы вирус с большой вероятностью перешел в пандемию. Он сразу заражал много людей, привел к большим вспышкам, которые трудно подавить.
Легко быть умным задним умом, но при этом трудно себе представить, что именно китайцы должны были сделать. Как изолировать население, которого много и в сельской местности, и в больших городах, которое очень мобильно? В Китае активные и туризм, и торговля, и есть высокий запрос на традиционную медицину. Если мы рассматриваем сценарий, где вирус перешел напрямую от летучих мышей, то вы знаете, что из их помета делаются препараты народной медицины? А быстро богатеющий и растущий количественно средний класс создает в Китае огромный рынок народной медицины. Представить себе, как можно было бы все это ограничить, изолировать, довольно сложно.
То есть это не была некоторая халатность, действительно в таких масштабах сложно было предотвратить эпидемию?
Сложно. Потому что речь идет об очень большой численности по обе стороны барьера — и летучих мышей много, и площадь большая, и людей много, их мобильность высока. И форм поведения, при которых может произойти переход вируса к человеку, много. Другое дело, если бы мы могли предугадать масштаб потерь, которые мы сейчас наблюдаем, то все человечество бы озаботилось проблемой коронавируса — и, возможно, появились бы какие-то идеи, как его предотвратить и бороться.
«Инфекции, которые грозят только большим группам людей в бедных регионах Африки, Азии или Южной Америки, мало беспокоят страны первого мира»
В том числе должно измениться законодательство в отношении животных. В эти недели мы много говорим об этом с учеными по всему миру. И для своего подкаста «Голый землекоп» я говорил с китайским профессором, который живет в Канаде, мы обсуждали последние изменения в законодательстве в Китае. Они теперь, например, собак объявили друзьями человека, исключив из списка видов, которые регулируются законом как пищевые. Но это совсем ничего не значит, потому что, даже если власти введут настоящий бан на поедание собак, нельзя запретить его в Китае. Там живет 1,5 млрд человек, множество народов с самыми разными традициями, и у них высокая автономия, на самом деле. Как сказал мой собеседник, нельзя запретить автономному народу есть собак.
А есть ли сейчас, помимо истории с коронавирусами, другие потенциальные очаги вирусов, которые могут точно так же серьезно поразить нас?
Они все время появляются. Правда, часто бывает, что это инфекции, которые грозят только большим группам людей в бедных регионах Африки, Азии или Южной Америки, и тогда они мало беспокоят страны первого мира. Потому что есть причины считать, что эти инфекции будут локализованы. Таких примеров много — и Эбола, и вирус Зика, малярия, дизентерия, которые уносят много жизней. Но богатые страны мало что делают для борьбы с этими инфекциями, считая, что это их это не касается.
Почему один вирус остается локальным, а другой распространяется по всей земле?
Есть несколько причин, почему вирус может оставаться локальным. Например, он плохо передается от человека к человеку, а значит, основное заражение происходит в первой передаче — от природного хозяина к человеку. Пока вы будете ловить этих крыс и есть, вы будете заражаться. Но, например, вторая и третья передача уже почти не происходит. Но эволюция такого вируса, по идее, может приводить к усилению заразности, и тогда это может коснуться большего числа стран.
«Очень важно, чтобы вирус не разделил власть, эпидемиологов и людей по разные стороны баррикад, чтобы у них не было конфликтующих интересов»
С другой стороны, есть довольно мрачные прогнозы по вирусам гриппа. Основной резервуар для новых штаммов, которые еще не перешли на человека, — это птицы. Но при переходе через промежуточного хозяина (как, например, было со свиньями) вирус может научиться чему-то новому. И сейчас нас беспокоит возможность, что какой-нибудь смертельный штамм гриппа станет заразным. В 21-м веке были вспышки птичьего гриппа, у которого была очень высокая смертельность, просто он был незаразным среди людей, от человека к человеку. Тогда же американские ученые провели эксперимент — они выкопали из вечной мерзлоты трупы людей с «испанкой», чтобы проанализировать, как она была устроена, потому что «испанка» — это был самый заразный вирус гриппа в истории, который очень легко передавался, тогда заболела вся планета. А так как медицина была неразвита, то погибло очень много людей. Так вот, в Центре по контролю инфекционных заболеваний, CDC в Атланте, ученые провели эксперимент, создав химерные вирусы, которые были настолько же заразные, как «испанка», и настолько же смертельные, как птичий грипп. И этот эксперимент показал, что в принципе такое может произойти. Другое дело, что для того, чтобы это случилось, человечеству должно сильно не повезти, потому что должны произойти две конкретные, точные мутации вируса. Но потенциально ученые предупреждают про опасность новых штаммов гриппа.
Если вернуться к борьбе с COVID-19, тактика какой страны кажется вам оптимальной в этой ситуации? Есть ли какие-то позитивные примеры?
Я думаю, что их почти нет. Я думаю, что никакое общество не может избежать той или иной роковой ошибки. Вот Сингапур, например, мог стать идеальной моделью, но не стал. Это страна, где люди доверяют власти и поэтому оказываются с ней в сотрудничестве в этой борьбе. И это очень важно — чтобы вирус не разделил власть, эпидемиологов и людей по разные стороны баррикад, чтобы у них не было конфликтующих интересов. Их общий интерес — победа над вирусом. В Сингапуре высокий авторитет власти плюс островная ситуация, в которой можно контролировать «завоз» вируса. Первый завоз произошел 23 января, когда в Ухане опустились шторки карантина и оттуда уехало 5 млн человек из трех городов. Все контакты людей, которые приехали в Сингапур, были отслежены, проведено тестирование, изоляция этих контактов — все это помогло избежать общего карантина, потому что они смогли погасить первую вспышку. Но при этом выяснилось, что все-таки есть люди «второго сорта», есть каста чернорабочих в общежитиях, в плохих условиях, у которых в принципе конфликтующие интересы с государством. Их никто не протестировал — и этим воспользовался вирус. Поэтому и в Сингапуре пришлось уже сейчас вводить карантин и ужесточать меры.
То есть вирус все равно оказывается сильнее любого человеческого ресурса?
Он всегда в каком-то смысле находит лазейку. В кавычках, я не приписываю ему свободной воли. Но вирус нашел кафе в Италии и их традицию пить толпой кофе, обниматься и целоваться. Вирус нашел лазейку в Америке — комбинацию отрицания со стороны Трампа с большими возможностями для распространения. Притом что у них хорошая эпидемиологическая служба, которой не давали ни полномочий, ни голоса. Они предупреждали, как могли, но в итоге получили одну из самых быстрых и сильных вспышек в мире. Вирус всюду находит свою лазейку.
«Этот эпизод показал неоправданность надежд и тонкость пленочки, которая нас отделяет от хаоса и разрушения»
У меня ощущение, что мы говорим о вирусе как о каком-то искусственном интеллекте. «Обучается в процессе», «находит лазейки».
У него нет интеллекта. Это интересная сущность, он не живой, он не умеет думать, он не умеет размножаться сам, он не умеет есть, двигаться, не умеет тратить энергию. Ничего этого не умеет. Но на его стороне закон простых чисел. На его стороне огромная скорость размножения. И дарвиновские законы работают на организмах с простыми геномами, короткими РНК, с быстро меняющимися и эволюционирующими геномами, где слепой случай оказывается творческой силой.
А успевает ли за ней эволюция науки? Насколько, как вы думаете, современная наука была готова к такому вирусу? Сейчас все жалуются, что так долго надо ждать вакцину.
Мы вообще живем под прикрытием цивилизации, считая, что она нас всегда защитит. Этот эпизод показал неоправданность этих надежд и тонкость пленочки, которая нас отделяет от хаоса и разрушения. Один из главных уроков этой эпидемии в том, что после вспышки SARS финансирование разработки вакцины и лечения было остановлено. Мы сэкономили каких-то несколько десятков миллионов долларов — и получили то, что получили. Если бы работа продолжалась, вирус бы поразил нас гораздо меньше, потому что было бы больше шансов найти вакцину, которую можно быстро модифицировать именно против этого коронавируса. И мы бы больше знали про лечение.
Это первый, простой, ответ: мы упустили важный шанс. И это, наверно, будет уроком для цивилизации. Второй ответ заключается в том, что в мире ведется много десятков клинических испытаний вакцин и много сотен клинических испытаний лечения. И наука мобилизовалась невероятно быстро. Такого ни разу не было во всей истории. И сейчас наука более вооружена, чем, например, 30 лет назад во время начала эпидемии ВИЧ. Мы и сегодня далеки от победы над ВИЧ, но я напомню, что 30 лет назад мы создали крайне эффективные типы лечения от этого заболевания, которые не побеждают вирус, но серьезно снижают вирусную нагрузку, останавливает передачу, научились сохранять хорошее качество жизни у заразившихся.
И я напомню, что тогда огромную роль сыграло общественное мнение, потому что правительство разных стран не хотело бросаться на амбразуру в случае с ВИЧ, потому что считали его проблемой тех групп населения, которые их не интересуют: наркопотребителей, клиентов секс-индустрии, гомосексуалов, — не понимая, конечно, что вирус несет огромную угрозу и глобальной популяции. И главный аргумент общественности и заключался в том, что безнравственно так относиться к проблемам малых групп населения, потому что ты можешь получить жестокий урок, когда вирус выйдет на широкую гетеросексуальную передачу. Что, кстати, сейчас и происходит. Сейчас основная передача ВИЧ происходит гетеросексуально и дальше охватывает довольно широкую часть населения. Но важно, что тогда, 30 лет назад в Америке, мобилизовалась важная группа активистов, создав движение «ACT UP», которая заставила правительство тратить деньги, ресурсы и ускоренно искать лечение. Это спасло человечество. Потому что если бы тогда не случился этот прорыв, то не было бы этой тройной антивирусной терапии.
Сейчас, конечно, мотивация гораздо выше, поскольку COVID — вирус респираторный и передается гораздо лучше, чем ВИЧ. И понятно, что все сейчас вся наука мобилизована.
Что происходит в научном сообществе?
Для нашего подкаста мы все время говорим с учеными, которые бросили все, что они делали раньше, и переключились на коронавирус. Это происходит по всему миру. И оказалось, что множество лабораторий, занимающихся самыми разными научными проблемами, оказались готовы переключиться на борьбу с коронавирусом. И очень быстро были сделаны некоторые прорывные вещи, на которые раньше ушли бы десятилетия, миллионы долларов.
Например, очень быстро был получен портрет врага. Были получены трехмерные точные модели коронавирусного белка, зубца собственно этой короны, которую мы видим на рисунках. У короны есть зубцы, с помощью которых он проходит в наши клетки. Он пытается попасть в человека, как отмычка в замочную скважину. И получение этой модели стало отправной точкой для поиска способа сломать этот механизм, сделать так, чтобы он не мог проникать в рецепторы, — и заняться поиском вакцины и лечения. И этот прорыв был сделан в первые недели эпидемии.
Мировое сообщество ученых, которое этим занимается, очень интегрированное, знания и критика там распространяются чрезвычайно быстро. Гипотезы выдвигаются и разрушаются всем миром. Тысячи пар глаз следят за ошибками, а значит, можно быстрее отмести неверные гипотезы и начать работать над чем-то новым, если гипотеза оказалась неверной. Механизм поиска истины и критики сейчас работает гораздо лучше, чем в прошлое десятилетие. И мировое сообщество набросилось на решение этой проблемы.
«Усилия российских ученых можно без преувеличения назвать героическими. Они работают в гораздо более тяжелых условиях, чем мировые»
При этом нам никто не обещает, что эта проблема будет решена быстро. Сейчас в научном сообществе есть комбинация надежды, что вакцина будет создана быстро и что они создадут лечение, с пониманием того, что это все не лежит у нас в кармане. У широкого населения может быть идея, что у нас такая мощная наука, космос, искусственный интеллект, транспорт, компьютеры, телефоны. Но текущая ситуация всем сильно дала по носу, потому что силы природы по-прежнему требуют крайне уважительного к себе отношения. У нас нет гарантии, что вакцина у нас будет скоро. Надо помнить, что у нас нет вакцины от гриппа, которая бы работала всю жизнь. Грипп — крупный киллер для человека и экономики. Еще хуже дело обстоит с обычной простудой. Если от гриппа есть хотя бы сезонная вакцина, то от обычной простуды вообще нет вакцины, это неизлечимое заболевание!
В этом смысле насколько то, что происходит сейчас в России, адекватно тому, что происходит во всем мире? Каково участие российских ученых в этой борьбе?
Усилия российских ученых можно без преувеличения назвать героическими. Они работают в гораздо более тяжелых условиях, чем мировые, — в смысле финансирования, инфраструктуры, кадров. У каждого ученого, который сейчас оказался на «фронте», за плечами годы лишений, когда этот человек принимал решение заниматься наукой вопреки здравому смыслу, вопреки плохому финансированию, ограничениями в командировках, общению с коллегами и так далее.
В мировой науке давно сложилась чрезвычайно эффективная система поиска истины и отметания ошибок и фальсификаций. Она заложена в самой системе финансирования. Во всем мире в последнее десятилетие увеличивается количество денег, которые тратятся на науку, но ключевой элемент для получения бюджета — слепое недоброжелательное рецензирование, когда ты должен доказать, что собираешься сделать что-то ценное, а потом отчитаться и доказать, что это было ценное исследование. И это происходит методом слепой экспертизы. Это один из самых эффективных институтов человечества, позволяющий осуществляться прогрессу.
В России этот механизм появился в начале 90-х годов, когда в фонде РФФИ была заложена важная часть финансирования через конкурсные проекты. РФФИ — это основной фонд, через который правительство должно тратить деньги на науку. Есть часть целевых программ, когда правительство решает, что мы должны потратить эти деньги на решение конкретных проблем, и ищет ученых, которые могут ими заниматься. И были конкурсы, в которых все решает слепое рецензирование экспертов. Эти конкурсные программы и были основным кровеносным руслом российской науки, через которое поступало питание, развивающее действительно живые области, в которых люди делали что-то, заслуживающее финансирования. Так вот, этот механизм стремительно умирал все последние годы — и сейчас почти убит. Большая часть денег тратится через целевые программы, в которых гораздо легче реализуется коррупция. Так что российские ученые, которые сейчас вышли на авансцену борьбы с вирусом, в любом случае занимаются героическим выживанием.
А как это влияет на процесс разработки тестов и вакцины сейчас?
В России, как нигде, оказалось провальным тестирование на вирус как эпидемиологический инструмент, который позволяет выявлять вспышки и изолировать контакты. Наш тест, который сразу был разработан, оказался очень плохим и с очень высоким процентом ложноотрицательных результатов. Притом что организация, которая его произвела, имеет международную репутацию и может делать качественные вещи. Но она была поставлена, с одной стороны, в условия чрезвычайно сжатых сроков и других технических ограничений. И тест очень плохо работает.
С другой стороны, у нас уже несколько месяцев действуют законы о закупках иностранных лекарств, и этот закон поставил барьер перед входом импортных тестов. И они должны сейчас пройти регистрацию, но это происходит чрезвычайно медленно. С опозданием возникли новые российские тесты, но дальше возникает проблема с наукой. Сделать тесты — это одна наука, а как применять их в качестве технологического инструмента — это другая наука: как, кого ты тестируешь, что ты делаешь при результатах этого тестирования, как ты отслеживаешь вспышки. Здесь мы сталкиваемся с тем, что в СССР работала какая-то эпидемиология, и она могла погасить вспышки. Там тоже есть критика, но по крайней мере это был действующий инструмент. Но за последние десятилетия мы полностью лишились этой системы. И если в Америке сейчас быстро обучают 300 тысяч трассеров — людей, которые могут трассировать контакты, то в России вместо этого просто мобилизуется личный состав полиции, которые идут патрулировать улицы и заражать друг друга, заражать стариков по квартирам, которых они должны были стращать, чтобы те сидели дома. Это у нас на месте эпидемиологической системы.
Но при этом мы знаем и о важных успехах, например, для подкаста я брал интервью у научной группы, которая в невероятно короткие сроки, преодолевая множество административных и юридических трудностей, разработала тест на антитела, который крайне важен, и мы его очень ждем. В России несколько научных групп успели это сделать — и это пример, когда отечественная наука решает проблемы страны, которые невозможно решить с помощью иностранных тестов.
Из-за экономии и законодательства?
Нет, не только. Из-за того, что сейчас все страны должны себя обеспечивать сами. После истории с дефицитом ИВЛ следующей национальной проблемой в каждой стране станет проблема дефицита тестов. Потому что тесты — главное, что поможет открыть карантин, дать людям лицензию на нормальную жизнь, зная, что у них есть антитела. В некоторых странах очереди на поставки тестов расписаны до августа. То есть каждая страна в первую очередь будет решать свои проблемы. А значит, мы должны делать свои тесты.
В том числе, тест на антитела, который дает возможность сделать тебя донором плазмы. Сейчас уже запущена запись по горячей линии Минздрава для доноров плазмы. Есть шанс, что это может стать экспериментальным видом лечения, которое нам очень нужно. Вирус очень заразный, и, главное, он заражает людей еще до того, как появляются симптомы. И эксперты говорят, что вряд ли ситуация в скором времени станет приятнее.
То есть пока не будет железобетонной вакцины, можно не расслабляться?
Даже когда она будет, конец вируса не гарантирован. Вирус может меняться. И нам также не гарантирован иммунитет. Нет гарантии, что человек будет сохранять иммунитет из сезона в сезон.
И если это все сейчас будет погашено, то все равно будут новые вспышки?
Как только мы выйдем из карантина, возможно, будут новые вспышки. Этого сейчас никто не знает. Строятся модели одна другой пессимистичнее. По одной модели, которую недавно опубликовали Science, ситуация с карантином продлится до середины 2022 года.
А что сейчас происходит с отраслями науки, которые не имеют никакого отношения к коронавирусу?
Это зависит от суровости карантина. Я следил за группой ученых, которые переживают, что умрут их крысы в каком-то очень важном эксперименте по поиску лекарства при инсульте. Те, кто могут работать дистанционно, делают это в компьютере. Очень многие виды науки сейчас происходят онлайн. В научных журнала выходят публикации каждый день.
Но в науке сейчас тоже кризис. Многие эксперименты не были осуществлены. Ученые просто погибают от COVID. Ученые в этом смысле очень похожи на людей.
Как вы в целом оцениваете влияние этой истории на научные процессы? Будет ли это большим толчком? Изменится ли отношение к науке?
Я уверен, что сильно повлияет. Многие молодые люди выберут науку своей карьерой: вирусологи, эпидемиологи, кто-то станет врачом. Несомненно, такие кризисы серьезно влияют на выбор молодых людей, на вес науки в обществе. Надеюсь, что увеличат финансирование, и общество сделает вывод из первой вспышки SARS, когда мы упустили эту возможность. Мы должны использовать научный потенциал в полной мере. Я думаю, что возникнут инструменты для консолидации усилий солидарных стран. Если бы человечество умело таким же способом, как в строительстве международных космических станций, консолидировать усилия по борьбе с раком или в разработке вакцин, наш потенциал был бы гораздо выше. Вообще международные консорциумы работают очень хорошо. Например, программа «Геном человека», которая объединила усилия стран, сдвинула с места решение важнейшей проблемы. Еще можно привести в пример большие физические эксперименты с коллайдером, где задействованы большие международные коллаборации с большими международными затратами. И надо думать, что такие случаи станут примером и для борьбы с вирусами. Сейчас все эти сотни испытаний ведутся в разных странах мира и сотни проблем решаются разными странами по отдельности: где-то не хватает ИВЛ, а где-то есть свободные аппараты. И международные институты, которые позволят распределять ресурсы, станут очень актуальными. Мы живем на маленькой планете, нас очень много и у нас общие враги, общие вирусы. Я думаю, что это должно научить людей консолидировать усилия, объединяться и разрабатывать решения.
На примере своего подкаста «Голый землекоп» вы как человек, который занимается популяризацией науки много лет, чувствуете сегодня особенно повышенный интерес к тому, что происходит в научном мире?
Да. Мы со студией «Либо/Либо» давно работаем над запуском. Это первый опыт в моей жизни работы с командой с таким высоким профессиональным уровнем. Ситуация с COVID, конечно, побудила нас действовать быстрее, потому что у людей возникает много вопросов и теорий, потому что трудно научиться ориентироваться: где фейк, а где правда, как вообще устроен механизм поиска истины. Еще важная роль нашего подкаста – сейчас нам всем надо научиться говорить «Я не знаю» и комфортно жить с этой ситуацией. И когда возникает определенность, надо понимать, что она временная — и быть готовыми ее пересмотреть.
Пока все выпуски — про вирус. Планируете ли вы расширять тематику?
Конечно. Я не могу пройти мимо того, что самцы морских коньков из-за беременности были вынуждены отказаться от целого куска иммунной системы. Но, конечно, сейчас подавляющий процент новостей — о пандемии. И мы вынуждены на это реагировать.
Может ли наука быть «лекарством от паники»? Или, наоборот, люди, читая эти бесконечные статьи, в конец запутываются. Что делать, если тебе тревожно и ты хочешь понять, что на самом деле происходит?
Самое терапевтическое — это настроиться на одну волну с учеными. Потому что главная ценность в науке — это попытка называть черное черным, а белое — белым вне зависимости от того, страшно тебе или нет. Потому что человек работает со страхом двумя способами, каждый из которых непродуктивен: ты можешь только отрицать, и мы видим на примере Covid, что так происходит. Либо в какой-то момент ты не выдерживаешь, и механизм защиты перестает работать, и тогда реальность начинает литься в твое окно бесконтрольно. И тогда ты начинаешь паниковать. Либо отрицаешь, либо паникуешь. Но важно помнить, что ты можешь взять ситуацию в свои руки со всем, что от тебя зависит. И это то, что делает наука. Она разграничивает мухи и котлеты, эмоции и факты, и позволяет принять решение в пределах наших возможностей, будучи готовым к тому, что наши знания будут меняться и наши решения будут уточняться. Наука — это такая сфера человеческой деятельности, где эта тенденция выражена максимально. Наука в этом смысле для нас ориентир.