Прививка как метафора: как споры о вакцинации поднимают вопросы этики и политики
Журналистка Эула Бисс написала книгу «Откровенно об иммунитете» еще в 2014 году. Будучи матерью маленького ребенка, она разбиралась в том, как устроен индивидуальный и коллективный иммунитет и как действуют вакцины. А еще — какие аргументы приводят сторонники и противники прививок и можно ли разрешить их спор, призвав на помощь этику. «Откровенно об иммунитете» вошла в десятку лучших книг 2014 года по версии Time, стала финалистом премии Национального круга книжных критиков, ее рекомендовали к прочтению Марк Цукерберг и Билл Гейтс. В 2021 году она выходит на русском языке. Forbes Woman публикует отрывок о том, как мучительный выбор «Прививаться ли самой? Прививать ли ребенка?» становится отражением наших отношений с государством.
Концепция отчетливой и неминуемой опасности была когда-то использована для оправдания принудительной вакцинации во время эпидемий. Термином «добросовестный уклонист», которым в наше время обозначают людей, отказывающихся от военной службы по моральным или религиозным соображениям, поначалу обозначали людей, по тем же мотивам отказывавшихся от прививок. Британский закон 1853 года об обязательной вакцинации детей вызвал сильное сопротивление в обществе. После того как был принят закон, позволявший повторно штрафовать лиц, уклоняющихся от вакцинации, у лиц, которые не могли заплатить штраф, конфисковывали имущество и продавали на аукционе; в некоторых случаях за уклонение от прививки отправляли в тюрьму. В 1898 году было издано дополнение к закону, согласно которому родители могли подавать прошение об исключении для их ребенка по соображениям совести. Эта статья была весьма расплывчатой, она требовала лишь, чтобы возражающая мать могла дать магистратам «удовлетворительное» объяснение своих мотивов, продиктованных совестью. Это породило тысячи случаев отказов по религиозным и моральным соображениям, причем иногда отказы касались подавляющего большинства новорожденных; кроме того, закон породил массу дебатов относительно того, что можно считать моральными или религиозными соображениями.
До того как термин «по соображениям совести» был вписан в закон, его использовали некоторые уклонисты, чтобы отличаться от родителей, которые не прививают своих детей просто по небрежности. Слово «совесть» в этом термине означало, что отказ от прививки был осознанным решением заботливых родителей. Уклонявшиеся от вакцинации по соображениям совести утверждали, что понятие совести не может и не должно как-то оцениваться, да и сами магистраты были сильно раздосадованы проблемой: требовать или не требовать каких-либо доказательств того, что отказ продиктован именно совестью. «Я не понимаю этот закон, — в полной растерянности говорил один правительственный чиновник. — Я видел вас, и вы сказали, что возражаете по соображениям совести, я не знаю, достаточно этого или нет». Слово «удовлетворить» было в конечном счете убрано из статьи закона, а в целом ряде меморандумов появилось разъяснение, согласно которому уклонист должен «честно» верить, что вакцинация причинит вред его ребенку, но уклонист при этом не обязан «разумно обосновывать» свою позицию. В обсуждении закона парламентарии пришли к выводу, что очень трудно дать определение понятию совести.
С момента принятия закона и до нашего времени Оксфордский словарь английского языка в первую очередь трактовал совесть в понятиях правоты и неправоты. «Ощущение правоты и неправоты в отношении вещей, за которые человек несет ответственность». Таково первое определение. В следующих шести определениях упоминаются этические ценности, справедливость, равенство, верность суждения, добросовестность, знание, прозрение и Бог; в восьмом и девятом определениях фигурируют чувства и сердце с примечаниями «в настоящее время редко» или «оставлено»
Джордж Вашингтон, сам переболевший оспой, долго решал болезненный вопрос о том, требовать или не требовать обязательной вариоляции (вариоляция — прививка от оспы, при которой биологический материал из пузырьков или корочек на теле выздоравливающего человека заносили под кожу здорового человека. Применялась до распространения вакцинации, — Forbes Woman) солдат революционной армии, задолго до того, как вакцинация стала предметом совести. В 1775 году приблизительно треть Континентальной армии была поражена оспой во время осады Квебека. В конечном счете армии пришлось отступить после первого военного поражения в истории этой страны. Самая смертоносная эпидемия оспы в колониях унесла жизни 100 тысяч человек, но оспа была эндемичной в Англии, и британские солдаты были невосприимчивы к ней, так как большинство из них перенесли оспу в детстве. Это происходило до изобретения вакцинации, и Вашингтон не хотел подвергать свою армию вариоляции, которая была опасна и к тому же запрещена в некоторых колониях. Несколько раз он приказывал приступать к вариоляции, но через несколько дней отзывал приказ. Наконец, после того как по колониям разнеслись слухи о том, что британцы собираются распространить среди противника оспу, воспользовавшись ею как биологическим оружием, Вашингтон приказал делать вариоляцию всем новобранцам.
Если отчасти мы обязаны существованием этой страны принудительной вариоляции, то характером и волей мы обязаны сопротивлению этой же принудительной вакцинации. В ранний период отказов от вакцинации именно эти люди стали одними из первых, кто предъявлял судебные иски политической власти Соединенных Штатов. Именно этих людей надо благодарить за тот факт, что нам не приходится вакцинироваться под дулом пистолета, а также и за то, что никто не может сейчас оспорить право женщины на аборт. Во многих процессах, в связи с этим последним правом, прошедших в семидесятые годы, стороны упоминали в качестве прецедента дело Джекобсон против Массачусетса, дело, которое в 1905 году рассматривал Верховный Суд. В этом судебном процессе один священник отстаивал свое право отказаться от прививки на том основании, что предыдущая вакцинация причинила большой вред его здоровью. Но этот случай стал также прецедентом для запрета обысков и задержания без ордера граждан Соединенных Штатов. Постановление суда по делу Джекобсона стало попыткой сбалансировать интересы коллективов и государственной власти с правами индивида. Суд сохранил принудительный характер противооспенной вакцинации, но потребовал, чтобы штаты допускали исключения для людей, которые могли стать объектом несправедливости и угнетения по действию этого закона.
В Соединенных Штатах никогда не было единого федерального закона об обязательной принудительной вакцинации. В начале двадцатого века в некоторых штатах этот закон был, но его не было в двух третях штатов, а в некоторых штатах были даже законы, каравшие за принуждение к вакцинации. В некоторых школьных округах от детей, как и теперь, требовали справки о вакцинации для приема в государственные школы, но исполнялось это требование слабо. В трети школ в Гринвилле (Пенсильвания) дети могли легко получить освобождение от обязательной прививки.
Задолго до того, как термин «иммунитет» стали использовать в контексте заболеваний, его употребляли в контексте права для описания освобождения от службы или обязанностей в отношении государства
Единственной рекомендованной вакцинацией в то время была вакцинация от оспы, которая тогда сопровождалась серьезными побочными эффектами, и к тому же вакцины часто были загрязнены бактериями. На пороге двадцатого века в этой стране появился новый, более мягкий штамм вируса оспы, Variola minor, который убивал всего один процент больных, в сравнении с летальностью от 30 до 40 процентов при заболеваниях, вызванных штаммом Variola major. Когда появился штамм оспы, забиравшей меньше жизней, неорганизованное сопротивление вакцинациям слилось в мощное антипрививочное движение, ведомое такими активистами, как Лора Литтл, которая выдвинула лозунг: «Будьте сами себе врачами; ведите свою машину сами!» В некоторых местах вооруженные толпы изгоняли людей, проводивших вакцинацию. «Прививочные бунты, — пишет журналист Артур Аллен, — были отнюдь не редкими».
Задолго до того, как термин «иммунитет» стали использовать в контексте заболеваний, его употребляли в контексте права для описания освобождения от службы или обязанностей в отношении государства. Иммунитет стал обозначать свободу от заболевания, как он обозначал свободу от службы в конце девятнадцатого века, после того как штаты стали требовать обязательной вакцинации. В странном столкновении смыслов, исключение из иммунитета, возможное согласно статьям закона о совести, было уже само по себе формой иммунитета. И сегодня право оставаться уязвимым к болезни остается легальной привилегией.
Если отложить в сторону словари, то понятие совести сегодня не более ясно для нас, чем оно было для наших предков в 1898 году. Мы знаем, когда ее нет: «Да у нее же нет совести!» — говорим мы. Но чего именно не хватает бессовестному человеку? Я задала этот вопрос моей сестре, которая преподает этику в Иезуитском колледже и является членом Кантовского общества Северной Америки. «Это очень сложный вопрос, — сказала она. — В восемнадцатом веке Кант писал, что мы обязаны проверять самих себя на наличие совести. То есть это предполагает, что это свойство непрозрачно, что его надо выявить и расшифровать. Кант считал совесть внутренним судьей и использовал метафору суда для объяснения работы совести. Перед судом совести самость человека является одновременно и судьей, и подсудимым».
Я спросила ее, не означает ли это, что наша совесть возникает из мышления, а следовательно, является производным ума. «Это развивающаяся концепция, — ответила она. — Когда-то совесть была теснее связана с эмоциями, но мы до сих пор говорим: ‘‘Я чувствую укол совести’’ — а это требует объединения мысли и чувства». Кант, сказала мне сестра, называл внутреннего судью «смотрителем сердец».
«Самое трудное, — говорит сестра, — это различать чувство дискомфорта и то, что говорит тебе совесть». Этот вопрос для меня так и остался неразрешенным, и меня тревожит большая вероятность того, что я могу спутать зов совести с чем-то другим. Я спросила моего бывшего преподавателя, романистку, которая преподает Ветхий Завет как литературное произведение, как можно распознать голос собственной совести. Она строго посмотрела на меня и сказала: «Это совершенно разные чувства. Не думаю, что уколы совести можно спутать с какими-либо другими ощущениями».
«Мораль не может быть полностью частным делом, — говорит мне сестра, — во многом по тем же причинам, по которым полностью частным не может быть язык. Нельзя выражаться языком, который понятен только тебе одному. Но мышление о совести как о личном чувстве правоты или неправоты позволяет предполагать, что наше коллективное понимание справедливости может быть недостаточным. Индивид может сопротивляться порокам господствующего морального кодекса и, таким образом, создавать возможность реформ — история изобилует такими примерами. Но есть и другой способ мыслить совесть — представлять ее как внутренний голос, который согласует твои действия с отстаиваемыми обществом моральными стандартами. В таких случаях совесть реформирует тебя самого».
Одним из благодеяний иммунитета, формируемого за счет вакцинации, является то, что небольшое число людей, которые избегают вакцинации, не ставят ни себя, ни других под угрозу повышенного риска заболевания. Но точное число таких людей — порог, на уровне которого утрачивается популяционный иммунитет и риск распространения заболевания значительно и быстро возрастает как для привитых, так и для непривитых, — варьирует в зависимости от заболевания и конкретных свойств вакцины и популяции. Мы часто можем оценить порог только после того, как он оказывается превзойденным. Это обстоятельство ставит человека, уклоняющегося от вакцинации по соображениям совести, в весьма щекотливое положение, так как его совестливое поведение может стать причиной эпидемической вспышки. Здесь мы можем пострадать от того, что экономисты называют моральным риском, от тенденции соглашаться на неразумный риск, рассчитывая на страховку. Наши законы позволяют некоторым людям исключать себя из числа вакцинируемых по причинам медицинского, религиозного или философского характера. Но решение относительно того, должны ли мы войти в число тех, кто уклоняется от вакцинации, — это действительно вопрос совести.
«Здоровье наших тел всегда зависит от выборов, которые делают другие люди»
В разделе «Книги о вакцинах», озаглавленном «Служит ли вакцинация ребенка проявлением социальной ответственности?», доктор Боб спрашивает: «Можем ли мы обвинять родителей в том, что они ставят здоровье своего ребенка выше здоровья других детей?» Представляется, что это риторический вопрос, но подразумеваемый доктором Бобом ответ мне не подходит. В другом разделе книги доктор Боб дает совет родителям, которые боятся вакцины от кори, свинки и краснухи. «Я также хочу предостеречь их, чтобы они не делились своими страхами с соседями, потому что если много людей откажутся от вакцины, то заболеваемость корью, свинкой и краснухой может значительно возрасти».
Мне не нужно консультироваться со специалистами по этике, чтобы понять, что здесь что-то не так с моральной точки зрения, но моя сестра разрешает мой дискомфорт. «Проблема заключается в том, чтобы сделать особое исключение только для самого себя», — говорит она. Этот вопрос напомнил ей о стиле мышления, предложенном философом Джоном Роулсом. Представьте себе, что вы не знаете, какое положение вы займете в обществе — богатого, бедного, образованного, застрахованного, не имеющего доступа к медицинской помощи, ребенка, взрослого, ВИЧ-носителя, обладателя здорового иммунитета и т. д., — но вы при этом знаете весь спектр возможностей. То, что вам нужно в этой ситуации, — это равноправие, независимо от положения, какое вы займете в обществе.
«Рассмотрим отношение зависимости, — предлагает сестра. — Ты не распоряжаешься своим телом — оно не равнозначно нам, наши тела не являются независимыми. Здоровье наших тел всегда зависит от выборов, которые делают другие люди». Она ненадолго умолкает, видимо затрудняясь с подбором слова, что случается с ней очень редко. «Я даже не знаю, как об этом говорить, — сказала она. — Вся суть в том, что существует лишь иллюзия независимости».
Взойдя на престол в 1558 году, королева Елизавета I заявила, что обитает в двух телах: «Я существую не только в моем естественном теле, но и в теле политическом, каковое, по Его соизволению, правит». Эти слова — отражение средневековой политической теологии, но идея общественного тела имеет очень древнюю историю. Греки представляли политическое тело как организм, живущий своей жизнью, как часть великого космического организма — граждане и город были телами внутри других тел.
Естественное тело встречается с телом политическим в ходе вакцинации, когда одна игла пронзает оба тела
Наше современное убеждение в том, что мы обитаем только в одном теле, которое умещается в пределах, ограниченных кожей, возникло на основе мышления Просвещения, которое вознесло на пьедестал индивидуальность — как умственную, так и телесную. Но признаки, характеризующие индивидуальность, оставались расплывчатыми. К концу эпохи Просвещения считали, что тело раба может представлять лишь три пятых личности свободного человека. То есть некоторые люди оставались частями некоего целого, в то время как другие наслаждались новой иллюзией о том, что внутри своего тела они являют собой всю полноту человека.
В ответ на данное в 1912 году определение биологической индивидуальности как качества «потери жизнеспособности при разрезании на две части» Донна Харауэй замечает, что это требование неделимости не выполняется у червей и женщин. «Именно поэтому, — пишет Харауэй, — женщин с таким трудом признают индивидуальностями в современном западном дискурсе. Их личная, связная индивидуальность компрометируется досадным талантом их тел производить другие тела, чья индивидуальность может важностью превосходить их собственную, несмотря на то что они целиком содержатся в теле женщины». Одна из наших исключительно женских функций — это способность делиться.
Когда мой сын спрашивает, откуда у него пупок, я описываю ему полумифическую пуповину, когда-то соединявшую нас. Я показываю ему свой пупок и говорю, что все мы когда-то содержались в других телах, от которых зависела наша жизнь. Даже мой трехлетний сын, хотя он до сих пор полностью зависит от меня и уже привыкает к мысли о том, что он самостоятельное существо, находит это объяснение озадачивающим. Выступая в эпоху, непосредственно предшествовавшую Просвещению, королева Елизавета высказала парадокс, который в наши дни ускользает от нас: наши тела могут принадлежать нам, но сами мы принадлежим большим телам, которые сами состоят из множества других тел. Мы, в отношении наших тел, одновременно независимы и зависимы.
Естественное тело встречается с телом политическим в ходе вакцинации, когда одна игла пронзает оба тела. Способность некоторых вакцин формировать коллективный иммунитет, который важнее индивидуального иммунитета, производимого теми же вакцинами, позволяет предполагать, что политическое тело тоже обладает иммунной системой, способной защитить это тело. Некоторые из нас думают, будто то, что хорошо для политического тела, не может быть благом для тела естественного — интересы этих двух тел враждебны друг другу. Однако труды эпидемиологов, иммунологов и даже математиков говорят другое. Все методы анализа соотношений между риском и преимуществом, а также модели популяционного иммунитета приводят к заключению о том, что вакцинации приносят пользу как индивидам, так и обществу в целом. Когда ученые Гарварда недавно использовали теорию игр для создания математической модели поведения в отношении вакцинации во время эпидемии гриппа, они пришли к выводу, что даже «популяция, состоящая из одних эгоистов, способна победить эпидемию». Никакого альтруизма здесь не нужно.
Применение вакцин регулируется, рекомендуется и исполняется государством — это буквальная и непосредственная связь между государством и вакцинацией. Но есть здесь место и метафорическим отношениям. Вакцины управляют работой иммунной системы в том смысле, что они приводят ее в определенный порядок. Британские противники вакцинаций девятнадцатого века сравнивали свое движение с ирландским движением за гомруль, объединяя тем самым управление страной с управлением телами. Мы сопротивляемся вакцинациям отчасти потому, что хотим сами управлять собой.
Отношение к государству легко преобразуется в отношение к вакцинациям частично потому, что тело — это готовая метафора нации. Государство, естественно, имеет голову, а правительство — руки, которыми обеспечивается его власть. В книге «Я есть другой» Джеймс Гири пишет об эксперименте, предназначенном для изучения эффектов использования тела в качестве метафоры нации. Исследователи предложили двум груп-пам людей прочитать статью по истории Соединенных Штатов, в которой использовались телесные метафоры: нация испытывала «рывок роста» и работала, чтобы «переварить» инновации. Членам одной из групп предварительно дали прочитать статью о передающихся воздушно-капельным путем вредоносных болезнетворных бактериях. Ученые выяснили, что люди из группы, прочитавшей статью о бактериях, в дальнейшем, в отличие от людей, не прочитавших эту статью, чаще выражали озабоченность по поводу бактериального заражения и негативное отношение к иммиграции, несмотря на то что в статье по истории иммиграция не упоминалась. Притом что эту метафору людям никто не навязывал, они сами пришли к мысли об иммигрантах как о бактериях, которые агрессивно заражают тело нации. Если две темы метафорически связаны друг с другом, пришли к выводу исследователи, то, манипулируя отношением к одной теме, можно повлиять и на отношение к другой.
«Если мышление уродует язык, — замечательно сказал Джордж Оруэлл, — то и язык может уродовать мышление». Банальные метафоры воспроизводят банальное мышление. Смешанные метафоры сбивают с толка. Но метафоры — это улицы с двухсторонним движением: мышление о какой-то одной вещи в понятиях другой может высветить смысл обеих или, наоборот, затемнить его. Если наше ощущение телесной уязвимости может испортить политику, то наше ощущение политического бессилия должно влиять на то, как мы относимся к своим естественным телам.