«Моя мать была как бы «ее королевское величество». Дочь Марлен Дитрих рассказала правду о жизни актрисы

Когда Мария Рива написала книгу о матери, поклонники Марлен Дитрих устроили грандиозный скандал. «Биография матери — не дочернее дело», — заявляли фанаты, упрекая Марию в том, что Дитрих якобы умерла от горя, прочитав мемуары единственной дочери (забывая, что актриса скончалась в возрасте 91 года от проблем с почками).

Книга Ривы не претендует на документальное описание беспристрастного историка. Безусловно, это не просто биография матери, но и история ее собственного взросления и становления на фоне материнской славы и искусства. Воспоминания уникальны тем, что основаны на огромном количестве документов из семейного архива: письмах, телеграммах, записках и дневниках Дитрих. Да, дневники тоже не всегда надежны, но Марлен вела их с десяти с половиной лет, когда тетушка подарила ей на Пасху «тайный подарок — маленький дневник в красном сафьяновом переплете с золотым тиснением».

В книге Ривы столько подлинных документов и воспоминаний, что Марлен Дитрих в любом случае не остается просто великой звездой Голливуда, секс-символом эпохи и неподражаемой законодательницей мод — сквозь ее тексты и слова дочери видна женщина, противоречивая, страстная, безусловно, талантливая и далеко не всегда счастливая. Мария Рива старается быть беспристрастной, отдавая дань уважения таланту Марлен и той силе, с которой Дитрих развернула к себе лицом невероятно бурную эпоху, в которую ей пришлось жить. Рива начинает рассказ с юности деда Луи Дитриха — аристократа и плейбоя — и его женитьбы на бабушке Йозефине, не способной обуздать деда и вымещавшей впоследствии все эмоции на дочерях. Она показывает упрямую девочку с сильным характером, амбициозную молодую актрису, которая занималась своим делом, пусть ее мать и приравнивала актеров к ворам и бомжам. Она показывает роковую женщину, которая бросила вызов мироустройству и заставила всех подражать себе.

С разрешения издательской группы «Азбука-Аттикус» Forbes Woman публикует фрагменты книги Марии Ривы «Жизнь Марлен Дитрих, рассказанная ее дочерью».

Я всегда знала, что моя мать особенная. Почему — так вопрос не стоял. Просто особенная, и все, это так же естественно, как холод зимой и тепло летом. Она управляла чувствами, которые к ней питали люди. Я часто видела в парке маленьких девочек, которые обнимали своих мам, брали их за руку, прижимались к ним. С моей матерью этот номер бы не прошел. Не то чтобы она оттолкнула меня или рассердилась бы, если бы я так поступила. Я просто не смела, пока она не даст позволения. Моя мать была как бы «ее королевское величество». Когда она говорила, все слушали. Когда она двигалась, все смотрели. В трехлетнем возрасте я совершенно определенно знала: моя мать не просто мать, нет, я принадлежу королеве. Как только это уложилось у меня в голове, я стала вполне довольна своей судьбой. Лишь много позже я начала тосковать по настоящей матери, какая есть у нормальных людей.

<...>

Раз на холодной утренней заре она ворвалась ко мне в комнату, зажгла свет, протянула мне гаечный ключ, бросив: «Сама!» — и принялась лихорадочно рыться в ящике для игрушек. В одну сторону полетел тряпичный кролик, в другую — клоун, кубики, мячики; все было перевернуто вверх дном. Она повернулась ко мне, и в ее взгляде читался упрек: «Это твои проделки!»

— Где он? Ты его брала?

Совершенно ошарашенная спросонья, я промямлила:

— Кого?

Что, вероятно, прозвучало очень виновато.

— Ты знаешь кого! Моего негритенка! Куда ты его подевала?

— Мутти, я никогда с ним не играю. Мне же не разрешают. Но он был у Папи…

Она так и вскинулась:

— Папи! У тебя мой негритенок!

И выбежала вон. Теперь достанется отцу! Я совсем не собиралась ябедничать, но я просто видела, как он поправлял травяную юбку на мамином войлочном дикаре. Чуть позже, когда она быстрым шагом вела меня по темной улице, чтобы забросить к бабушке, черная кукла торчала у нее, плотно прижатая, из-под мышки. Черный дикарь неизменно сопровождал Дитрих повсюду. Он был ее амулетом на протяжении всей жизни — профессиональной. В обычной жизни его место занимала астрология.

<...>

В апреле 1929 года в одной берлинской бульварной газете появилась статейка, где о Марлен Дитрих упоминалось параллельно со шведской актрисой, уже ставшей звездой Голливуда. Возможно, это был самый первый раз, когда имя Дитрих прозвучало рядом с именем Греты Гарбо, и более чем вероятно, что именно эта параллель попала в поле зрения Paramount. Свирепое соперничество между студиями было вполне оправданно. Их власть и престиж целиком зависели от подконтрольных им талантов. Поскольку Metro-Goldwyn-Mayer владела Гретой Гарбо, все остальные крупные студии лихорадочно искали для себя грандиозную креатуру: в ореоле чужестранной тайны, с европейской утонченностью, гипнотическим акцентом и по возможности с высокими скулами и томными глазами, — с помощью этого набора можно было бы перещеголять MGM по части кассовости. Вполне вероятно, что еще больше, чем великолепные ноги и сексуальный пояс с подвязками из «Голубого ангела», на решение Paramount выполнить запросы Дитрих повлияло ее магическое сходство с Гарбо. В силу той же установки на победу в состязании полнокровному честному таланту суждено было превратиться в загадку по имени Марлен Дитрих. Можно только строить предположения, чем она могла бы стать, если бы ее дарованию позволили развиваться в тональности «Голубого ангела», где она блеснула непревзойденной манерой игры.

Чем она могла бы стать? И чем она стала благодаря обожанию блестящего имиджмейкера, алчности студийной системы, а пуще всего — благодаря собственному нарциссизму? Ее так тщательно лепили: эффектные крупные планы, вуали, туалеты, ноги, ни к какому полу не привязанная сексуальность, эта изумительная — всегда ошеломляющая — красота, — пока рукотворные образы не подменили изначальное естество. На протяжении ее профессиональной жизни бывали редкие моменты, когда снова просверкивала искорка из «Голубого ангела», но никогда больше ей не суждено было разгореться. Через некоторое время Дитрих перестала даже отмечать эти моменты. Легенды не нуждаются в поисках утраченного, они всегда живут в настоящем.

<...>

Хотя могущество славы моей матери сильно облегчало переговоры о контрактах, отцу все же пришлось потрудиться, чтобы убедить немецкую фирму грамзаписи разрешить немецкой звезде записываться во Франции, и это было большой удачей. Каким фальшивым предлогом он воспользовался для того, чтобы матери не пришлось ехать работать в Берлин, я так и не знаю. Ситуация, надо полагать, была очень деликатная. Гитлер стал германским канцлером, присутствие беженцев уже ощущалось, и повсюду ходили слухи о личных трагедиях, однако пока что об этом никто особенно не беспокоился, кроме тех, кому ситуация угрожала непосредственно, и тех — совсем немногих — кто на самом деле понимал доктрину «Майн кампф» и ужасные последствия ее претворения в жизнь. Слава богу, мой отец был одним из этих немногих просвещенных. Без его совета моя жизнь и жизнь Дитрих могли сложиться совсем по-другому. К чести ее, надо сказать, она увидела правду в том, что он ей говорил, и не спорила с решимостью отца любой ценой удержать ее за пределами Германии. Однако ее политический опыт, столь превозносимый во всем мире — утверждают, что она еще в начале тридцатых годов была чуть ли не ясновидящей, — был обязан своим существованием наставникам, а вовсе не ее интуиции. Впрочем, так бывало всегда: стоило Дитрих воспринять какую-либо идею, она сразу же делала ее своей собственностью с таким душевным жаром, какому позавидовала бы сама Жанна д’Арк.

Теперь она стала покровительницей художников, бежавших из Германии. Эта роль ее устраивала, и она играла ее великолепно. Тот факт, что она была пруссачкой, лишь укреплял положение и подчеркивал ее гуманность. Используя моего австро-чешского отца в качестве мажордома, Дитрих правила своим двором в изгнании, и в нашем версальском отеле процветал маленький Берлин. Ее старый приятель Шполянский, Холландер, наш гений песен из «Голубого ангела», композитор Петер Кройдер и его аранжировщик Ваксман, работавшие с ней над новыми песнями, — они и многие другие приехали, их приняли, дали им пристанище, накормили, одарили советами и утешениями.

Круассаны и разукрашенные куриные грудки исчезли, и, благодаря великолепному ноу-хау моего отца в вопросах совершения покупок, их место на причудливо разрисованном цветами фарфоре заняли бейглы, куриная печенка и копченая белая рыба. В то время как шеф-повар отеля Trianon Palace рвал на себе волосы, у матери работала лучшая во Франции еврейская закусочная. Теперь я слушала новоприбывших беженцев, ощущала их страх и ужас, тоску по дому и по родине, но по большей части все это мне казалось, даже в мои восемь лет, абсолютно невероятным. Они произносили странные новые слова: «нацисты», «СС», «гестапо», которые я тщетно пыталась найти в словаре. Когда я спрашивала Тами, что они значат, ее охватывало такое беспокойство, что я отставала. И вот однажды днем меня оставили одну на половине отца, и я отправилась в его кабинет поискать книгу, о которой все время упоминали. Найдя ее, я устроилась в высоком епископском кресле и приготовилась прочесть «Майн кампф». Конечно же книга оказалась слишком трудной, но я нашла несколько знакомых слов; «еврей» — это слово я слышала часто, оно всегда произносилось с оттенком презрения, как в тот раз, в Берлине, когда мать впервые поиздевалась над приставкой «фон» фон Штернберга. Некоторые слова я раньше никогда не слышала, например «ариец». Я искала другие слова, когда вдруг услышала в холле голос отца. Поскольку никому не позволялось без разрешения входить к нему в кабинет, я быстро поставила тяжелую книгу точно на то место, откуда взяла, и убежала.

<...>

Шеренга одинаково высоких, одинаково красивых мужчин стоит по стойке смирно. Фон Штернберг кричит: «Мотор!»

Она материализуется. Стоит и смотрит, как никто никогда не смотрел — и никогда уже не будет смотреть. Она не просто прекрасна, не просто Дитрих — это слабо сказано! Китайская ваза эпохи династии Мин, картина Моне, «Давид» Микеланджело. Единственная и неповторимая, непревзойденное произведение настоящего искусства. Она слегка наклоняет голову вбок, осматривая строй своих фаворитов, медленно, очень медленно поднимает и опускает глаза, на мельчайшую долю секунды задерживая взгляд на том, что ниже талии, покусывая соломинку, которую держат ее чувственные губы, — и творит историю кинематографа!

Этот образ — Дитрих в высокой норковой кубанке, осматривающая свою гвардию, — стал своеобразной визуальной эмблемой «Кровавой императрицы»; для «Голубого ангела» такой эмблемой была Дитрих в поясе с подвязками и белом атласном цилиндре. Только когда я стала много старше, до меня дошло, что она и в эту сцену сумела привнести струю своего особого бисексуального эротизма. Знаменитая шапка и спрятанные под ней гладко зачесанные назад волосы делали ее похожей на красивого мальчика. Ее опущенные в этот момент глаза стали настоящей актерской находкой. Тот факт, что моя мать «не ведала, что творила», всегда изумлял меня. Я долго не верила в это. Ну как же она могла не знать, что делает? Взгляд невинного юноши вниз, будто бы на приключившееся возбуждение плоти, — это ведь не могло выйти само собой, такое надо придумывать! Но нет! Когда спустя много лет я наконец решилась спросить маму, она ответила:

— Ты шутишь! О чем ты говоришь? Я играла Екатерину Великую — при чем тут лицо юноши? Разве можно надевать такую меховую шляпу поверх девичьих локонов? Это выглядело бы просто смешно на экране, вот я и убрала волосы… И получилось прекрасно. Ты же видела мои фотографии, которые Джо сделал тогда, — прелесть! Вообще все шляпы, из-под которых свисают волосы, выглядят глупо.

Дитрих ввела в свой имидж гибридную сексуальность еще задолго до того, как общество стало толерантным. И как всегда, она ничего не заметила! Удивительные вещи случались у Дитрих сами собой!

<...>

К 1982 году ноги у Дитрих совсем отказали. Она уже не могла встать, даже если бы захотела. С присущим ей упорством она довела начатое до конца. Теперь у нее был убедительный предлог отгородиться от мира. Марлен Дитрих без ее прекрасных ног? Это немыслимо… такую правду следует прятать в кровати, за толстыми стенами. Она начала готовить странные блюда на отцовской горелке, которая стояла рядом с кроватью. Когда горелка испортилась, заказала в хозяйственном магазине древнюю электроплитку. Шнур от нее вместе со шнурами шести других электрических приборов тянулся по заляпанному ковру рядом с ведрами для мочи. Мое воображение рисовало самые ужасные сценарии, результаты неосторожного обращения с электричеством. Я купила ей огнетушитель, попыталась научить им пользоваться, написала инструкции большими черными буквами и прикрепила к матрасу. Понимая, что, если начнется пожар, моя мать будет слишком пьяна и не сможет прочесть инструкции или вспомнить, как пользоваться огнетушителем, я настояла, чтобы она научилась сползать с кровати и забираться в инвалидное кресло, которое по моему указанию все время находилось в комнате.

— Мэсс, я хочу, чтобы ты могла в случае пожара выбраться отсюда самостоятельно. Если ты не позволяешь никому спать в твоей квартире,  то по крайней мере должна научиться залезать в кресло, доезжать до входной двери и выбираться наружу. Ты же не парализована! Нельзя просто сидеть тут и ждать, пока кто-нибудь за тобой придет.

— Глупости! Откуда тут взяться пожару?

— Например, от той плитки рядом с кроватью — ты упорно отказываешься от нее избавиться.

— Эта маленькая штуковина? Я на ней разогреваю тушеную капусту. Никто не приносит мне еду, и поэтому мне приходится готовить самой.

Это была одна из любимых фантазий матери — о том, что ее морят голодом. Я ей готовила, поклонники постоянно присылали деликатесы на красивых подносах, соседи были готовы покупать продукты для знаменитой кинозвезды, горничная жаловалась, что Мадам не позволяет ей готовить, из Берлина поклонники присылали упаковки сосисок, которые она любила есть сырыми, из Швеции — маринованную сельдь. Счета за продукты доходили до пятисот долларов в неделю, но Дитрих продолжала убеждать всех, в том числе себя, что ее бросили, оставили умирать голодной смертью — одну!

<...>

Она позвонила мне четвертый раз за день:

— Милая, ты ни за что не угадаешь, кто мне позвонил. — Ее голос был таким молодым и бодрым, что я вспомнила о «юных девушках, собирающих землянику».

— Рейган? — Послушно спросила я (после того как она получила поздравления с днем рождения из Белого дома, он вошел в круг «своих»). Мне была знакома эта игра в «вопросы и ответы» — ее любимое занятие.

— Нет… но я звонила Нэнси. Та ее фотография в Match — она выглядит слишком худой. Я сказала ей, что у нее больной вид… Она была очень мила. Теперь у меня есть номер ее личного телефона. Ты не угадала.

— Берт? — Раз в год его одолевала ностальгия, и он звонил ей, обычно забывая о разнице во времени и заставая ее в те моменты, когда уже начинали действовать «Фернандо Ламас» и туинал, так что она становилась нежной, сонной и ласковой, что, в свою очередь, заново очаровывало Берта.

— Нет, но я видала фотографию этой его ужасной жены — она еврейка!

— Вообще-то Кэрол Байер Сейджер — прекрасный поэт…

— Этого не может быть. И все же, кто звонил?

— Хэпберн?

— Нет, и очень жаль! Тогда я могла бы ей сказать — как я ее люблю! Что за женщина! Столько лет с Трейси, и ни намека на скандал — но это благодаря MGM. Там они действительно защищали своих. Я слышала, что теперь она все время трясется… но позволяет, чтобы ее видели и даже снимается на телевидении! Должно быть, она богата — тогда зачем так выставлять себя?.. Так кто же мне звонил?

— Синатра? — У меня уже заканчивался список знаменитостей, и я просто гадала.

— Что? Этот старый пьяница? У него нет моего номера — а если бы он даже позвонил, я притворилась бы горничной.

Одна из навязчивых фантазий Дитрих заключалась в том, что она якобы способна изобразить любой акцент, и поэтому она постоянно притворялась испанской или французской горничной, которая отвечает на телефонный звонок, но не может произнести ни слова по-английски. Не узнать Марлен Дитрих, пытающуюся изменить свой голос, было невозможно, хотя она и сравнивала себя с Мэрил Стрип, нос которой ее ужасно раздражал — каждый раз, когда она видела ее фотографию.

— Сдаюсь…

— Кирк Дуглас!

— Кирк Дуглас?

— Да! Ни с того ни с сего! Откуда он узнал мой номер? Он был очень мил. Сказал, что пишет книгу… а я сказала ему, что больше не могу читать, и мы поговорили… Чудесный человек!

Когда книга вышла и выяснилось, что в ней мистер Дуглас пересказал их телефонный разговор, я зашла в убежище матери и увидела, что она рвет его портрет с суперобложки его книги — а от ее взгляда могло бы скиснуть молоко!

— А, вот и ты! Этот сукин сын написал обо мне в своей грязной книге, и даже о моем Фернандо Ламасе упомянул на той же странице, что и о Рейгане. Как можно ставить в один ряд свечи и президента! Я послала ему телеграмму. Сказала этому ублюдку, что я о нем думаю!

<...>

Мой муж уже много лет знал, что живет с «бомбой» в голове и эта бомба могла взорваться в любой момент — он перенес операцию на мозге, затем инсульт, но невероятное мужество и огромная воля помогали ему вести полноценную жизнь. В возрасте, когда мальчики выбирают подружку для выпускного бала в школе, мой младший сын столкнулся с угрозой рака, перенес серьезную операцию на легком, но смог вернуть себе жизнь и радость молодости. Моя свекровь прошла долгий и мучительный путь старческой деменции и угасания в нашем доме и так далее, и так далее, как сказал бы Юл. И какой же вопрос мне задавали чаще всего? «Как твоя замечательная мать?» Она-то была здорова как лошадь, если не считать того, что сама с собой сделала!

Такой навязчивый интерес людей к знаменитостям — тяжелая ноша. Те, кому выпала судьба нести этот груз с рождения, платят высокую цену. Меньшую в том случае, если слава заслужена героизмом или великими интеллектуальными достижениями, но те из нас, кто не обладает такой привилегией и понимает, что объект поклонения не достоин канонизации — пока не осознают, что там, где речь идет о славе и сопутствующей ей власти, для справедливости нет места, — кричат о своей заурядности, но затем умолкают, понимая, что это бесполезно. Даже смерть не может ничего изменить. Другие люди хоронят своих родителей, скорбят по тем или иным причинам, снова и снова пытаются разобраться в своих чувствах; забытое письмо, старая фотография, опустевшая комната — все это вызывает бурю эмоций, приглушить которые способно только время, пока они не исчезают навсегда. Наших призраков не оставляют в покое. Они бродят по бесчисленным хвалебным книгам, фотографиям, телевизионным экранам, по гигантским экранам кинотеатров, многократно увеличенные — они не умирают. Вечно живые. От этого непрерывного воскрешения, от этого бессмертия невозможно скрыться — признаки преследуют нас, вторгаются в повседневную жизнь, словно живые люди. Они вас всюду найдут. В искусстве материализации Дитрих не было равных. Ищете рамку для фотографии в любой стране мира? Чье лицо будет смотреть на вас с образцов, выставленных на витрине? Одно из ее любимых мест — магазины сувенирных открыток, где она в разных обличьях присутствует на длинных полках или на свернутых в трубочку плакатах. Другая ипостась полтергейста — ее голос, пробивающийся сквозь мелодию «Жизнь в розовом цвете». Он встречает вас в лифтах, преследует в супермаркетах, аэропортах, универмагах, отражается от кафельной плитки роскошных дамских туалетов, летит за вами через холлы отелей в самых экзотических странах. А еще есть шляпа в стиле «Дитрих», костюм в стиле «Дитрих», туфли в стиле «Дитрих»… — образ «Дитрих». Ни один день не может быть полностью свободным от Марлен Дитрих. Как себя чувствуют люди, мать которых никому не известна? Наверное, прекрасно.